Владимир Познер

На состоявшейся в октябре 2001 года церемонии присуждения «ТЭФИ» все было более или менее спорно. И номинации, и номинанты, и лауреаты… Бесспорным был, пожалуй, тот, кто открывал и заключал церемонию, — президент Академии Российского телевидения Владимир Познер.

…На нашем телевидении он один — профессионал. Прочие рядом с ним кажутся дилетантами. Кто более способным, кто менее…

По другую сторону океана, в шоу Донахью, он, надо полагать, воспринимался до некоторой степени как экзотическая приправа к сугубо национальному американскому ток-шоу.

Эффект заключался в сходстве несходного: русский, который почти неотличим от американца, непринужден в английском, свободен в общении, толерантен, темпераментен, корректен, демократичен и т.д.

Пока у аудитории сохранялось ощущение свежести, или, как говаривал Виктор Шкловский, «остраненности», Познер был желанным гостем американского ТВ. Когда это ощущение притупилось, контракт не был пролонгирован и Владимир Познер благоразумно сосредоточился на работе в России.

Увеселительный аттракцион «горки», которые в Америке называются «русскими», у нас именуются «американскими».

То же и с Познером: там он американизированный русский, здесь он русифицированный «американец».

И опять же: то, что в этом телеведущем подкупало американскую публику, радует, но по-другому, отечественную. Воспитанность, респектабельность и живая непринужденность для народных масс что-то вроде акцента, который с головой выдает иностранца.

Познер — идеализированный нами и образцово-показательный для нас человек с Запада. Его даже антисемиты уважают, в чем можно было убедиться на одной из передач «Человек в маске». Какая-то дама выразила неудовольствие по поводу обилия в отечественном эфире лиц еврейской национальности, на что Владимир Владимирович спросил: «Мне, может, уйти?» Ответ был мгновенным и искренним: «Ну что вы, я не вас имела в виду. Вас-то я как раз люблю».

Впервые его полюбили за телемосты. Он их наводил между простыми людьми Советского Союза и антисоветского Запада. Ему это было с руки, потому что он неплохо ориентировался и в том, и в другом менталитете. Точнее, в перегибах обоих менталитетов.

Программа «Мы», которую он вел какое-то время на ОРТ, тоже своего рода телемост. Между нами и нами. То был опыт коллективного самосознания. В такого рода программах он чувствовал себя уверенно. И особенно уверенно в тех случаях, когда предметом разбирательства становились рецидивы советских комплексов. Как это было в случае с защитой прав русскоязычных неграждан в Латвии.

Подзабытая ныне программа «Человек в маске» предлагала иную коммуникативную и содержательную коллизию. Познеру приходилось в ней по большей части иметь дело с подсознательными изгибами отдельного человека. Иными словами, с исключениями, а не с правилами. Теперь понятно, почему программа не задержалась в эфире. Состояние умов сегодня действительно трудноуловимое: мораль стала зыбкой, двусмысленной… Исполнение правил общежития пущено на самотек, под ответственность индивида. От этого индивид перенапрягся и заболел…

Признаться аудитории: «Маска! Я вас не знаю» Познер не смог. И на его лице застыла маска склонившегося над своим пациентом все понимающего врача-психиатра, которого «мы» опять же склонны идеализировать, но который «им» не в помощь.

«Маска» оказалась не к лицу Владимира Познера. Темы, мотивы и аудиторию этой программы довольно скоро и споро разобрали ведущие семейных ток-шоу. В первую очередь Валерий Комиссаров с «Моей семьей». В последнюю — Андрей Малахов со своей «Большой стиркой». Обе программы являли собой незамутненную спекуляцию на частной жизни человека. И, понятно, на спросе таковой. Интерес широкой публики к чистому белью удовлетворяли «Женский взгляд» и уже покинувшие эфир «Продолжение следует» и «Без галстука»; интерес к грязному белью — «Большая стирка» и «Моя семья».

Что же касается Познера, то он вернулся к тому, что умеет делать лучше других. К разговорам со зрителями «за политику». Его «Времена» — это едва ли не единственное удачное в России аналитическое ток-шоу. Не всегда шоумен убедителен в своих комментариях, иногда злоупотребляет морализаторскими притчами и сентенциями. Но его чувство эфирного времени, его способность контролировать ход полемики, находить в ней главный нерв, реагировать на спонтанные реплики — безукоризненны. Все другие ведущие в подобных ситуациях (от Савика Шустера до Светланы Сорокиной) напоминают председателей достопамятных партийных собраний; у них в глазу одна неизбывная проблема — как соблюсти регламент и уложиться во временной формат передачи. Вот у Познера этого нет. Потому что он работает в эфире не столько как регулировщик, сколько как драматург. От лучших выпусков его программы остается впечатление, что он на ходу, с листа сочинил композицию, где есть экспозиция, кульминация и развязка.

Провалы же у него случаются тогда, когда он слишком очевидным образом полагается на домашнюю заготовку. Как это было при обсуждении причин теракта 11 сентября.

А самый большой и больной его соблазн — это искушение, которое ведомо, наверное, каждому, кто в той или иной степени ощущает себя по праву или по недоразумению властителем дум: впасть в опискинщину, то есть в дидактику, в менторство, в душеспасительное для живущих и страждущих морализаторство.