МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ 7 страница

условие. Давайте второе.

- Второе - чтобы об этом не узнала Роза Борисовна.

Волнение концентрическими кругами пробежало по классу и сошлось наконец почему-то

на Маше Большаковой.

- Она не узнает, - чуть покраснев, пообещала за всех Маша.

В учительской Служкин оживленно пересказал историю своего договора с девятым "А"

Кире Валерьевне.

- Знаешь, - поморщившись, сказала Кира, - я не люблю, когда мне показывают голый,

грязный зад и при этом радуются.

Служкин осекся, помолчал и ответил:

- А я не люблю, когда ставят сапоги на пироги.

- Ты ничего не забыл? - холодно поинтересовалась Кира.

Служкин возвел глаза и начал вспоминать, загибая пальцы:

- Зубы почистил... Ботинки зашнуровал... Ширинку застегнул...

- А где журнал девятого "А"? - устало спросила Кира.

- Роза Борисовна забрала, - блекло ответил Служкин.

Едва он вошел в квартиру, заорал телефон.

- Витька, это ты? - раздался голос Ветки. - Ты чего, с ума сошел? Куда ты пропал

тогда? Колесникова всю ночь дома не было! Мы бы с тобой так оторвались!..

В это время дверь открылась, и в прихожую вбежала Тата.

- Ветка, потом поговорим, - торопливо сказал Служкин и положил трубку.

- Папа дома! - ликующе крикнула Тата Наде.

- Ты рыбу коту купил? - не здороваясь, спросила Надя. - Нет? Своим ужином его

кормить будешь. Пока не разделся, сходи в подвал, поищи его. Потом мусор выброси.

С ведром в руке Служкин вышел из подъезда. Он направился вдоль фундамента дома,

кискиская в разбитые подвальные окна. Из одного окна в ответ раздалось задумчивое бурчание

и скрежет когтей по водопроводным трубам. Служкин присел возле этого окна на корточки и

позвал снова:

- Кис-кис-кис... Пуджик, гад... Кис-кис-кис... Ты чего сбежал? Кормят, что ли, плохо?

Или дорогу домой забыл? Кис-кис-кис... Иди сюда, куда исчез?.. Кис-кис-кис... Опять пропал,

сволочь... Кис-кис... Ладно - я, а ты-то чего выпендриваешься?

Собачья доля

После школы Служкин пошел не домой, а к Будкину.

- Ты чего в таком виде? - мрачно спросил он Будкина, открывшего ему дверь в трусах и

длинной импортной майке.

- Я же дома, - удивился Будкин. - А в каком виде мне ходить?..

- Как я - на коне и в броне, - пробурчал Служкин.

На кухне он грузно уселся на табуретку и закурил. Будкин, хехекнув, продолжил поедание

обеда - водянистого пюре из картофельных хлопьев. Больше он ничего не умел готовить.

Чтобы было не так противно, Будкин закусывал шоколадными конфетами "ассорти" из

коробки.

- Чего такой злой? - поинтересовался он.

- Школа достала.

- Так уволься, - просто посоветовал Будкин.

- Уволься...- недовольно повторил Служкин. - А я вот не хочу. Вроде отвратно, а

тянет обратно. Наверное, это первая любовь.

- Ну, валяй, рассказывай, - предложил Будкин. - Для этого пришел?

- Опять у меня сегодня баталия с зондер-командой была, - начал Служкин. - У нас

при столовке ошивается шавка, помои там жрет - болонка, белая, как плесень, злющая,

трусливая, в общем, гадость на ножках. И вот перед самым уроком Градусов затащил ее в

кабинет.

Все развеселились, орут: она у нас новенькая, она географию учить хочет, запишите в

журнал... А я уже усвоил, что зондер-команде ни в малейшем уступать нельзя. Со всемирными

потопами компромиссов не бывает. Ну, я и заявляю Градусову: либо ты на уроке, либо эта

шавка.

А Градусову только того и надо. Напустился он на собачонку, как черт на репу. Ловить

стал. Носился по всему классу, прыгал с разбега, под парты кидался. Схватил швабру, строчил

из нее, как из пулемета, метал, как копье, пока я не отнял. Он тогда стал засады устраивать,

гавкал, мяукал, умолял собачонку сдаться, головой об пол стучал, рыдал. Собачонка визжит,

класс свистит, топочет, хохочет. Я не выдержал, в удобный момент сцапал Градусова и вышиб

в коридор.

Он сразу в дверь пинать начал. Я открыл - он убежал. А зондер-команду после

Градусова разве утихомиришь? Я поорал, побегал между парт, пригоршню двоек поставил -

хоть сам успокоился. Тут стук в дверь. Я купился, открываю - Градусов в кабинет рвется, чуть

меня с ног не свалил, поганец. Вопит: пацаны, портфель мой заберите! Я снова его вытурил. В

классе - рев, как на пилораме. Я еще чуток побегал, дневники поотбирал, наконец стал писать

на доске тему урока. И тут снова в дверь барабанят. Ну что за хреновина!.. Я дверь распахиваю

- а в коридоре темнотища, смерти своей не разглядишь - и с разгону как рявкну: еще раз в

дверь стукнешь - шею сверну!.. Глядь - а там Угроза Борисовна.

Меня едва Кондрат не треснул. Вплывает она в кабинет. За ней Градусов, как овечка,

семенит. Зондер-команда вмиг преобразилась, я даже остолбенел: все сидят, все пишут без

помарок, все хорошисты, все голубоглазые. Один я Д'Артаньян стою: глаза повылазили, из

свитера клочья торчат, с клыков капает и в руке указка окровавленная. Ну, Угроза сперва

зондер-команду по бревнышкам раскатала, потом за меня взялась. Дети, мол, ходят в школу не

для того, чтобы слоняться по коридорам, а если из вас педагог, как из огурца бомба, так вы -

трах-тарарах-тах-тах. От меня после этого вообще одна икебана осталась. Посадила Угроза

Градусова на место, пожурила и ушла. А я стою перед классом, как сортир без дверки.

Мерзкая же собачонка, про которую все уже забыли, тем временем тихо пристроилась за

моим столом у доски и - бац! - наложила целую кучу. У зондер-команды истерика, а у меня

руки опустились. Все, говорю. Урок вы мне сорвали - хрен с вами. Но отсюда не уйдете, пока

дерьмо не уберете. Журнал под мышку и вон из класса.

Покурил на крылечке - полегчало. Тут звонок на перемену. Я возвращаюсь к своей двери

- зондер-команда колотится, вопит. Я спрашиваю: убрали? Оттуда: сам убирай, географ, козел

вонючий! Добро, говорю, сидите. Пошел на их следующий урок, объяснил все училке в

пристойных выражениях. Она и рада от зондер-команды отделаться, тем более за мой счет.

Целый урок бродил вокруг школы, на перемене вернулся. Как настроение? - через дверь

спрашиваю. Убрали, говорят. Но я не лыком шит. Разойдись от двери, приказываю, я в

замочную скважину посмотрю. Не расходятся. Значит, врут. Ладно, хорьки, говорю, пошел

второй тайм. Они орут: дверь выбьем, окна высадим, выпрыгнем!.. Валяйте, соглашаюсь, и

пошел со следующей училкой договариваться.

Осада продолжается. Этот урок у них последний по расписанию. На перемене

традиционно стою у двери. Зондер-команда орет, стучит, уже паника начинается: мне ключи

отдать надо! Меня ждут! В туалет хочу! Ну, думаю, дело сдвинулось с мертвой точки. Пока не

уберете, говорю, будете сидеть хоть до вечера, хоть до утра, хоть до второго пришествия.

На уроке от двери не отхожу, подслушиваю. В кабинете до меня уже никому дела нет, там

гражданская война. Орут: это ты притащил, ты и убирай! - это ты придумал! - это ты

подговаривал! - сволочи вы все! - и кто-то уже рыдает. Но звонка я дождался.

Со звонком спрашиваю: убрали? Убрали, кричат. Разойдись от двери, говорю, я смотреть

буду! Заглянул в скважину - и правда, перед доской чисто. Отомкнул я замок, они лавиной

хлынули. Умчались. Зашел я в кабинет - мамочки!.. Все окна раскрыты, накурено, парты

повалены, пол замусорен, мой стол и стул обхарканы, доска матюками про меня исписана. А

самое-то главное, что дерьмо собачье попросту шваброй мне под стол свезли, и все! Так ничего

я и не добился. Урок сорвал, учителям напакостил, себе обеспечил разборку с Угрозой, да еще и

все драить пришлось самому...

Служкин умолк. Оживление его угасло. Он сидел усталый, подавленный. Будкин достал

сигареты и протянул ему. Служкин закурил.

- Может, побить твоего Термометра? - предложил Будкин.

- Я по женщинам и детям не стреляю.

- Ты не добрый, Витус, - сказал Будкин, - а добренький. Поэтому у тебя в жизни все

наперекосяк. И девки поэтому обламывают.

- Да хрен с девками...- Служкин махнул рукой.

- А я не девок, а больше Надю имею в виду.

- А что, заметно? - грустно спросил Служкин.

- Еще как. Видно, что она тебя не любит.

- Ну да, - покорно согласился Служкин. - А также не уважает. Уважение заработать

надо, а у нас с ней расхождение в жизненных ценностях. Вот такая белиберда, блин.

- Ты-то сам как к Наде относишься?

- А как можно долго жить с человеком и не любить его?

- Интересно, как она с тобой спит...

- Никак. Может, потому она и зверствует. Хоть бы любовника себе завела, дура...

- Да-а...- закряхтел Будкин. - И чего делать будешь?

- А ничего, - пожал плечами Служкин. - Не хочу провоцировать ее, не хочу

ограничивать. Пусть сама решит, чего ей надо. Жизнь-то ее.

- Ой, Витус, не доведет это тебя до добра...

- Сам знаю. В конце концов я во всем и окажусь виноватым. Такая уж у меня позиция: на

меня все свалить легко. Однако по-другому жить не собираюсь. Я правильно поступаю, вот.

- Может, и правильно, - подумав, кивнул Будкин, - вот только, Витус, странно у тебя

получается. Поступаешь ты правильно, а выходит - дрянь.

- Судьба, - мрачно хмыкнул Служкин.

Станция Валёжная

- Эй, парень, станция-то ваша...

Служкина тормошил дед, занимавший скамейку напротив. Служкин расклеил глаза,

стремительно вскочил в спальнике на колени и посмотрел в верхнюю половину окна - нижняя

толсто заросла дремучими ледяными папоротниками. Мимо электрички по косогору увалисто

тянулись серые, кособокие домики Валёжной.

- Атас, отцы!.. - заорал Служкин. - Валёжную проспали!..

Отцы в спальниках полетели со скамеек на пол.

Пустой вагон был полон белого, известкового света. Электричка завыла, притормаживая,

и под полом вагона инфарктно заколотилось ее металлическое сердце. Динамики лаконично

квакнули: "Валёжная!"

Заспанные, со съехавшими набок шапочками, в расстегнутых куртках и задравшихся

свитерах, отцы лихорадочно заметались по вагону, сгребая в ком свои спальные мешки,

шмотки, раскрытые рюкзаки.

Служкин взгромоздился на скамейку и крикнул:

- Выбрасывайте все как есть! Потом соберем!..

Электричка встала. В тамбуре зашипели разъезжающиеся двери. Запинаясь друг об друга,

налетая на скамейки, теряя шмотки и размахивая незавязанными шнурками лыжных ботинок,

отцы ордой кинулись к тамбуру. Из раскрытых дверей электрички рюкзаки и спальники

полетели прямо в сугроб на перроне.

- Тютин - держи двери! Деменев - на стоп-кран! Овечкин, Чебыкин - за лыжами!

Бармин, проверь вагон! - командовал Служкин.

- Не успеем, Виктор Сергеевич! Не успеем же! - стонал Тютин.

Овечкин и Чебыкин схватили по охапке лыж и палок, с грохотом поволокли их в тамбур.

Бармин как пловец нырнул под скамейку за потерянными варежками. Служкин жадно пожирал

глазами вагон - не осталось ли чего?

- Уходим! - крикнул он, как партизан, подорвавший мост.

Они горохом высыпались из тамбура в сугроб. Двери зашипели и съехались. Электричка

голодно икнула, дернулась и покатилась. Рельсы задрожали, а вдоль вращающихся колес

поднялась искристая снежная пыль.

Ускоряясь, мелькая окнами, электричка с воем и грохотом проструилась мимо. И, улетев,

она как застежка-молния вдруг распахнула перед глазами огромную, мягкую полость окоема.

Вниз от путей текли покатые холмы, заросшие сизым лесом. Далеко-далеко они превращались в

серые волны, плавно смыкающиеся с неровно провисшей плоскостью седовато-голубого

облачного поля над головой.

Они стояли на пустом перроне среди разбросанных вещей. Эти вещи среди снега чем-то

напоминали последнюю стоянку полярного капитана Русанова. Служкин закурил.

- Вот и приехали, - сказал он. - С добрым утром, товарищи.

Неторопливо собравшись, они пошагали от станции в гору по улице поселка, по глубоким

отпечаткам тракторных гусениц.

Здесь, оказывается, была глубокая и глухая зима. Дома по ноздри погрузились в снег,

нахлобучили на глаза белые папахи и хмуро провожали отцов темными отблесками окон. Над

трубами мельтешил горячий воздух - дыхание еще не остывших за ночь печей. Каждая

штакетина длинных заборов была заботливо одета в рукавичку. По обочине тянулись

бесконечные поленницы, чем-то похожие на деревянные календари.

Словно бы из последних сил поднявшись на косогор, Валёжная кончилась кривой баней.

Дальше расстилалась чисто подметенная, сонно-обморочная равнина. Дорога улетала по ней,

устремившись к какой-то своей неведомой цели. Отцы дошагали до излучины и встали.

- Напяливайте лыжи, - сказал Служкин. - Здесь мы свернем и по целине дойдем до

лога. На другой его стороне будет торная лыжня, которая и приведет нас к Шихановской

пещере.

- А вдруг не будет лыжни? - пал духом Тютин.

- Будет, - заверил Служкин.

Отцы надевали лыжи, хлопали ими по дороге, отбивая снег, налипший на еще

непромерзшие полозья. Хлопанье лыж особенно контрастно выделило тишину, стоящую над

полем, над косогором, над Валёжной. Казалось, в этой тишине не стоит ничего говорить, не

подумав, - такое большое таилось в ней значение.

Служкин подумал и сказал:

- Я стою на асфальте, ноги в лыжи обуты. То ли лыжи не едут, то ли я долбанутый.

- Виктор Сергеевич, - вдруг негромко позвал Овечкин. - А у меня лыжа сломалась,

когда из вагона выкидывали...

Он отнял у лыжи загнутый носок и поковырял щепу на изломе.

Отцы молча смотрели на него, словно боясь произнести приговор.

- Я, пожалуй, вернусь на станцию...- мертвым голосом сказал Овечкин.

Служкин снял шапку и поскреб затылок рукояткой лыжной палки.

- Встречать Новый год в электричке - это паршиво, - наконец заявил он. - Да и

бросать тебя одного - по-волчьи. А возвращаться всем - обидно. Что делать-то?.. Пойдем так.

Я надену твои лыжи.

- Я и сам могу...- вяло запротестовал Овечкин. - Зачем вы?..

- Не спорь, - твердо возразил Служкин. - Во-первых, я все на свете умею, случалось

уже. А во-вторых, я дорогу знаю, и мне она не покажется такой длинной, как вам.

Отцы подождали, пока Служкин и Овечкин переобуются.

- Давайте тогда я ваш рюкзак понесу, - предложил Овечкин.

- Это - пожалуйста, - охотно согласился Служкин.

Они перелезли снеговой бруствер на обочине дороги и выбрались на целину. Первым

деловито торил лыжню Бармин. За ним путь утаптывал Чебыкин. Третьим шел Деменев -

Демон, который в своей длинной черной курточке и остроконечной черной шапочке и вправду

напоминал мелкого демона для незначительных поручений. Четвертым двигался Овечкин с

самым большим, служкинским рюкзаком. За ним осторожно, будто на цыпочках по первому

льду, крался Тютин. И замыкал шествие Служкин, заметно хромающий на правую лыжу.

Они пробороздили поле и вышли к склону большого оврага, съехали по скорлупе наста на

дно и остановились. Здесь по насквозь промерзшему ручью бежала лыжня. Служкин потыкал в

нее палкой и назидательно сказал Тютину:

- Вот она. А ты рыдал, как вдова.

Лыжня, словно бы кряхтя - такая она стала ухабистая, - полезла на другой склон

оврага, а потом перешла в подъем на очередной косогор. На сломанной лыже Служкин тащился

последним, время от времени зачерпывая рукавицей снег и засовывая его в рот. С вершины

косогора открывался вид на Валежную, скатившуюся куда-то вниз, ближе к дальним сизым

лесам. Впереди лежали протяжные увалы, по которым шла старая лесовозная просека. Небо

нехотя повторяло рельеф увалов, но у горизонта бессильно свисало до самых еловых верхушек.

- Старт, отцы, - сказал Служкин, глядя на убегающую лыжню.

И отцы двинулись вперед. Сперва они побежали слишком резво, но потом сбавили темп,

обретая мерный, монотонный ход. Поначалу они о чем-то переговаривались, перекрикивались,

ржали, но вскоре замолчали и раскраснелись, словно в первый раз признались в любви.

Помаленьку наступила тишина, в которой слышен был только свист лыж да редкий, случайный

стук палки о пенек на обочине.

Плавно ныряя и выныривая, просека тянулась сквозь лес, по колено стоящий в сугробах.

Из снеговых валов кое-где торчали жалкие прутья погребенного подлеска. Ветер стряхнул снег

с ветвей, и лес стоял серый, простоволосый, словно измученный каким-то непонятным

ожиданием.

Бежали долго, часа два, пока просека с размаху, как копье, не вонзилась в бок огромной

трассе газопровода. Толстая труба газопровода, покрытая белой жестью, как мост, висела на

звенящих от напряжения стальных тросах, натянутых на решетчатые железные вышки. Труба

эта блестящей струной вылетала из невообразимой мглистой дали, проносилась мимо и улетала

дальше, в невообразимую мглистую даль. Лыжня стремительно проскользнула под ней, и труба

прошла над головами, хлестнув по глазам, как ветка по лицу.

За трубой стал виден брошенный трелевочный трактор. Красный, он выглядел на общем

фоне серо-бело-сизого пейзажа как свежая ссадина. Только вблизи стало заметно, что он уже не

красный, а ржавый. Он стоял накренившись, по гусеницы утонув в сугробах, и напоминал

оставленный экипажем катер, который волею стихий посадило на мель. Окна его были выбиты,

дверка висела на одной петле, на крыше лежала снежная шапка, и длинным языком снег

взбирался вверх по его наклоненному щиту.

Возле трактора сделали привал, кое-как рассевшись на обледеневших бревнах. Чебыкин

достал термос с горячим чаем, а Бармин - холодные, окаменевшие баранки, твердые, как

кольца якорной цепи.

Дальше просеки уже не было: лыжня уходила прямо под еловые лапы. Прежде чем войти

под сталактитовые своды ельника, Служкин оглянулся. По блестящей трубе газопровода бежал

солнечный блик. Это, оказывается, ветер разбуянился среди туч и на севере промыло полынью,

в которой ярко горело пронзительно-синее небесное дно. Сами тучи как-то яснее выявили свои

косматые объемы и разделились извилистыми руслами просини. Что-то ясное и ледоходное

сквозило в этом небесном кочевье.

Черный ельник тенью надвинулся со всех сторон. Снег не пролезал вниз сквозь густые

еловые лапы и громоздился на деревьях огромными глыбами, но изредка они все же

продавливали преграду и хлопались на землю. Сугробов здесь не было. Лыжня шустро петляла

по тонкому снеговому слою, торопливо исписанному темной клинописью опавших хвоинок.

Через некоторое время ельник начал редеть. Вершины дальних деревьев рисовались уже

на фоне неба, засветившегося между стволами. Ели становились все толще, кряжистее. Наконец

показалась опушка, и лес кончился, словно бы в досаде топнув последними, самыми могучими

деревьями.

Отцы, пораженные, остановились на опушке. Отсюда открывалась вся долина между

двумя грядами пологих, заснеженных гор. Долина сияла нетронутыми снегами, как чаша

прожекторного рефлектора. Редкие рощицы на склонах внизу срастались в сплошную полосу

вдоль извилистой речки, которая словно бы состегивала, как шов, два крыла долины. Ветер

расчистил небо, слепив остатки облаков в несколько грандиозных массивов. Их лепные,

фигурные, вычурные башни висели в неимоверной толще химически-яркой синевы, которая,

казалось, столбом уходит от Земли вверх во вселенную. Солнце горело, словно бесконечный

взрыв. От пространства, вдруг открывшегося глазам, становилось жутко.

- Зашиб-бонско...- произнес Чебыкин.

- Как с самолета, - добавил Овечкин.

Тени облаков бесшумно скользили по снежным полям.

- А теперь нам вниз к речке, - сказал Служкин.

- Тут ведь шею сломаешь на спуске...- ужаснулся Тютин.

Отцы выстроились над склоном в ряд. Служкин сказал:

- Кто последний, кроме меня, тот чухан. Вперед!

Отцы пригнулись, оттолкнулись палками и дружно заскользили вниз. Сперва они летели

все рядом, быстро уменьшаясь, но затем строй их начал расходиться веером. Пять пышных

кометных хвостов протянулись по склону, а потом они начали взрываться снежными

фонтанами, когда лыжники катились с копыт. Один только Демон, скрючившись и

растопорщившись, ловко несся вперед, к речке.

Служкин переступил на его лыжню, присел на корточки и медленно, как в инвалидной

коляске, поехал. Склон разворачивался перед ним как свиток. Служкин ехал, вертел головой и

рассматривал метеоритные кратеры в снегу. В одной воронке он увидел зеленую варежку и

подцепил ее острием лыжной палки.

Отцы дожидались Служкина в зарослях на берегу речки. Они стояли в облаке пара,

мокрые, с красными лицами и фиолетовыми руками, с открытыми ртами и вытаращенными

глазами.

- То-то, отцы! - важно сказал им Служкин. - Это вам не пистоны бабахать!

- А куда дальше, Виктор Сергеевич? - поинтересовался Бармин.

- Дальше - через речку.

Служкин снял лыжи и первым шагнул на лед.

Ветер сдул со льда снег, и устоять на речке не смог никто. Пока шли вдоль другого берега,

отыскивая место, пригодное для подъема, даже Служкин грохнулся пару раз, а Тютин

пластанулся так, что лыжи из его рук разлетелись, точно бумеранги. Тютин ползал за ними на

четвереньках. Лед под ногами был зеленовато-голубым, в полупрозрачных разводьях, с

гроздьями мелких алмазных пузырьков. Подо льдом мерцала и смутно шевелилась

таинственная, темно-синяя, студеная жизнь.

Служкин вскарабкался по обрыву, цепляясь за ветки, и сверху за руки повыдергивал отцов

к себе, как репу из грядки. Дальше простерлась горбатая, каменистая, малоснежная равнина,

усыпанная битым угловатым камнем и заросшая длинной желтой травой, которая космами

торчала из снега. За равниной стоял густой перелесок, а за ним - высокая насыпь. Отцы

поднялись на нее к двум ржавым рельсам узкоколейки. Вдалеке на рельсах громоздилась

небольшая двухосная теплушка.

- Да-а...- протянул Чебыкин, заглянув внутрь. - Все схвачено...

Туристы давно облюбовали вагончик для ночлега. Перегородка из обломков фанеры и

досок, сколоченных сикось-накось, делила вагончик пополам. Одна половина была спальней:

здесь щели законопатили тряпками и рваным полиэтиленом. Другая половина служила

трапезной. Здесь в потолке зияла дыра - дымоход, а под ней на полу лежал гнутый железный

лист - очаг. На пирамидках из камня лежал железный прут - перекладина для котелков.

Вокруг валялись ящики разной степени сохранности - сиденья для гостей.

- А куда ведет узкоколейка? - спросил Бармин.

- Туда - на старый лесоповал. А туда - в заброшенный поселок.

Сняв рюкзаки и перевооружившись, отцы вслед за Служкиным зашагали по насыпи к

пещере.

Стена Шихана напоминала измятую и выправленную бумагу. На ее выступах лежал снег,

кое-где бурели пятна выжженных холодом лишайников. В громаде Шихана, угрюмо нависшей

над долиной, было что-то совершенно дочеловеческое, непостижимое ныне, и весь мир словно

отшатнулся от нее, образовав пропасть нерушимой тишины и сумрака. От этой тишины кровь

стыла в жилах и корчились хилые деревца на склоне, пытающиеся убежать, но словно

колдовством прикованные к этому месту. Шихан заслонял собою закатное солнце, и над ним в

едко-синем небе горел фантастический ореол:

- Шихан - это риф пермского периода, - пояснил Служкин.

И это слово "риф" странно было слышать по отношению к доисторическому монолиту,

который на безмерно долгий срок пережил океан, его породивший, и теперь стоит один посреди

континента и посреди совершенно чуждого ему мира, освещаемого совсем другими

созвездиями.

Прямо под скальной стеной имелась утоптанная площадка, покато стекавшая к длинной и

узкой горизонтальной щели, похожей на приоткрытую пасть утеса. Из этой пасти тянуло

теплым дыханием.

- Вот и пещера, - сказал Служкин и бросил в ее зев шишку.

- Может, с нами пойдете? - тоскливо спросил у Служкина Тютин.

- Нет, отцы, - отрекся Служкин. - Я там уже был, и ничего там опасного нету. И

вообще, не люблю я пещеры. Ползаешь там, ползаешь, как свинья, в глине и темноте и башкой

по всем углам бренчишь. Если я в школу с фингалом приду, кто мне поверит, что я его не в

пьяной драке под Новый год получил? Лезьте давайте, а я вас в вагончике подожду.

Первым решился Бармин. Он присел на корточки, всматриваясь в темноту, и осторожно

полез вперед, светя фонариком. Пятки его скрылись. Отцы ждали. Из пещеры донесся гулкий

вопль:

- У-у-ы-ы!.. Скелеты, скелеты!..

Отцы по одному полезли вслед за Барминым. Последним обреченно уполз Тютин,

который перед этим долго и прощально смотрел на небо.

Служкин постоял немного, развернулся и пошел обратно. Вокруг него тихо густели

вечерние краски. В них словно бы добавили на капельку больше, чем нужно, синевы. Серая,

оснеженная скала стала сизой. Перелески слились в зубчатые полосы. Солнце из красного

сделалось лиловым. В ядовито-синем, полярно озаренном небе проступила зеленая луна.

Служкин вернулся к вагончику и занялся хозяйством. Он нарубил в "спальню" лапника и

распотрошил рюкзаки. В один угол он составил припасы: мешочек со своей кашей, торт

Овечкина, чай и консервы Деменева, ватрушки Бармина, печенье Чебыкина и пять тютинских

банок тушенки. Бутылки с водкой Служкин сунул в сугроб. Расщепив ящик, он развел костер,

набил снегом и подвесил котелки, сел перед огнем и стал допивать из термоса горячий кофе.

Отцы вернулись часа через полтора. Из лощин поднимался багровый дым, и отцы вышли

из него как черти из преисподней - черные от грязи и копоти, закапанные парафином свечей.

- Зыкая пещера! - восхищенно сказал Служкину Чебыкин.

- Здоровенная, как не знаю что, - добавил Овечкин.

- Еле обратно выбрались, - поделился Тютин.

Отцы столпились у костра, протягивая к огню ладони.

- А где кофе? Горячего хочу! - Чебыкин поискал глазами термос.

- Выпил я кофе, - сознался Служкин.

- Вы такая сволочь, Виктор Сергеевич...

- А мы сейчас с вами водки дерябнем, - возразил Служкин, составляя кружки и

отвинчивая с бутылки колпачок. - А потом вы пошуршите в поселок за дровами. И поскорее,

резину не тяните.

Отцы заныли, но разобрали кружки, чокнулись и выпили. Потом, охая, выбрались из

вагончика и побрели по рельсам в сторону заброшенного поселка. Скоро они скрылись за

поворотом, а Служкин остался сидеть на ящике перед маленьким костерком. Он курил,

потихоньку замахивал водку и глядел по сторонам.

А закат разгорелся всеми красками, что остались не израсходованными за уходящий год.

Угольно-красное, дымное солнце висело над горизонтом. Небо отцветало спектром:

лимонно-желтая узкая полоса заката плавно переходила в неземную, изумрудную зелень,

которая в зените менялась на мощную, яркую, насыщенную синеву. И к востоку концентрация

этой синевы возрастала до глубокой черноты, в которой загорелись звезды, словно от

неимоверного давления в ней начался процесс кристаллизации.

Земля же отражала небо наоборот: на западе черный, горелый лес неровными зубцами

вгрызался в сумрачный диск светила, а под сводом тьмы на востоке лес мерцал будто голубой,

освещенный изнутри айсберг. Снега стали зеркальными и кроваво полыхали.

Но самым загадочным было бесшумное движение, охватившее мир. Грузно и устало

погружалось солнце. Удлиняясь, зловеще ползли тени, ощупывая перед собой дорогу и змеино

ныряя в складки лощин. Сверху катился прилив мрака, отмывая все новые и новые огни.

Багровый дым, клубясь, устремился вслед за солнцем мимо насыпи, и казалось, что вагончик

тоже поехал куда-то под уклон земного шара, увозя Служкина, склонившегося над огнем.

Отцы вернулись из звездной темноты с огромными охапками досок, выломанных из

заборов брошенного поселка. Костер живо разгорелся, и отцы расселись вокруг. Их лица,

непривычно освещенные снизу, сделались похожими. Быстро закипел чай и оживилась каша.

Она родилась из горсти сухой гречки, как Афродита из пены. Под крышкой котла она возилась,

устраиваясь поудобнее, и все охала, жаловалась, что-то бурчала себе под нос - она была

женщина нервная и впечатлительная.

- Да-а, Виктор Сергеевич, - протянул Чебыкин, облизывая ложку. - У нас такого

Нового года еще не было...

- Так Новый год встречать в сто раз лучше, чем дома, - заметил Овечкин. - Наши-то,