Российско-японское соперничество

13 (25) апреля 1898 г. был подписан Протокол Ниси – Розена, согласно которому Россия и Япония взаимно обязывались признавать Корею независимым государством и воздерживаться от непосредственного вмешательства в ее дела, и даже назначение финансовых или военных советников должно быть оговорено предварительным соглашением[43].. Протокол зафиксировал отказ России от экономических привилегий в Корее, отзыв русских советников и инструкторов и обязательство не препятствовать развитию корейско-японских отношений. Формально, то же самое касалось и действий Японии.

При этом российские власти обязались не препятствовать развитию торговых и промышленных отношений между Кореей и Японией, учитывая большое количество японских подданных на территории Кореи. Представляется, что такое содержание документа, с одной стороны, закрепляет российские интересы в Корее и удерживало Японию от активного вмешательства в корейские дела, а с другой - подчеркивает то, что приоритетным направлением российской политики в это время была Маньчжурия, где 5 марта 1898 г. Российская империя получила в аренду Порт-Артур и иные стратегически важные территории. Из-за этого Россия не особенно добивалась в Корее большего, чем поддержание статус-кво. Корейская сторона не признала ни этот протокол, ни иные русско-японские соглашения 1896 г. [44]

Высказывание Ленина о том, что Маньчжурию обменяли на Корею, очень хорошо указывает на характер ситуации[45].

Борьба за Корею между двумя соседними империями приобрела новые формы. Страны пытались прибрать ее к рукам не политическими, а экономическими методами. В первую очередь это касалось раздела концессий. Учитывая сильное давление со стороны великих держав и трудности самостоятельного развития всех отраслей промышленности, Дворцовое ведомство[46] было вынуждено передать России, США, Англии, Японии и др. в одинаковом объеме различные концессии на строительство железных дорог, разработку рудников, лесов, рыбные угодья и т. д. на условиях получения части прибылей.

России главным образом были переданы права на эксплуатацию рудников, лесов и рыболовных угодий в зонах рек Туманган, Амноккан и побережья Восточного (Японского) моря; США – право на разработку золотых и серебряных рудников в Унсане (в 1899 г.) и эксплуатацию Сеульской трамвайной линии (совместный американо-корейский проект, об участи которого мы упоминали выше); Англии – концессии на золотые и серебряные рудники в Ынсане; Германии – права на разработку золотых рудников в Танхёне провинции Канвон.

Японии удалось заполучить все важнейшие железнодорожные магистрали, пересекающие полуостров с севера на юг, путем получения прав на прокладку линий Сеул-Пусан и Сеул-Инчхон. Кроме этого, Япония приобрела право добычи золота в нескольких районах и рыбной ловли по всей стране. Во внешней торговле Кореи доля Японии составляла 90 % в экспорте и 60-70 % в импорте.

Как отмечал в своем докладе К. И. Вебер, основными опорами японского влияния в Корее на рубеже веков являлись оживление торговых связей между двумя странами и установление регулярного пароходного сообщения, сооружение японцами между Сеулом и Пусаном железной дороги и телеграфной линии, а также – учреждение в Корее японских банков, которые оказались там единственными кредитными учреждениями[47], и свободное обращение в Корее ассигнаций японского банка «Дайити Гинко», которые на территории Кореи ходили как полноправное платежное средство.[48]

С ассигнациями «Дайити Гинко» связана любопытная история, для осознания которой мы должны понять, насколько аховой была ситуация с денежным обращением на территории Кореи того времени. Например, в качестве платежного средства очень активно использовался серебряный мексиканский доллар, упоминавшийся в большинстве неравноправных договоров 1880-х гг. Лишь постепенно, с падением стоимости серебряных монет и распространением подделок, его вытеснила японская иена. На все это накладывалось огромное число фальшивых денег, часть которых можно было использовать только в темное время суток. Проблему надо было решать, и с этой целью банк «Дайити Гинко» начал выпускать банкноты, которые бы принимались к обращению в Корее и за ее пределами.

Но против японских банкнот активно выступал Ли Ён Ик, - как из-за своей прорусской ориентации, так и потому что в новых условиях всесильный министр финансов не мог более «химичить» с качеством монет. Когда в январе 1903 г. новый министр иностранных дел Чо Бён Сик (тот самый, который приложил руку к разгону Общества независимости) разрешил принимать банкноты, Ли потребовал отставки Чо и лично лишил банк этой привилегии, заявив, что японцы собираются разорить страну, так как сначала они хотят наводнить ее своими ассигнациями, а потом по той или иной причине (например, из-за неуступчивости корейцев или после какого-то эксцесса) банк объявит себя банкротом, и все ассигнации обесценятся. Однако через некоторое время министр финансов подтвердил распоряжение Ли, и корейцы бросились сдавать эти ассигнации обратно в банк. Японцы заявили протест на это, поскольку такая политика действительно чуть не привела банк к банкротству, а доказательств их коварных планов предъявлено не было. В результате после серии совещаний власть была вынуждена отменить распоряжение и признать право этих ассигнаций на хождение в Корее[49].

Опорой Страны восходящего солнца была и многочисленная японская колония в Корее, где жило до 25 тыс. японцев, а в Сеуле она насчитывала 4 тыс. совершеннолетних членов, имея свои почту, телефон, телеграф и полицейскую службу[50]. Для сравнения: американская колония в Корее в 1904 г. насчитывала 240 чел., из них проживали 100 – в Сеуле[51], а русскую вообще составляли почти исключительно дипломаты и несколько торговцев[52]. При этом А. Гамильтон отмечает, что манеры и быт японцев в Корее сильно отличались от канонического образа, и среди них было очень много маргинальных и криминальных элементов[53].

Как писал японский посланник Хаяси Гонсукэ: «Единственное, чего нам недостает в Корее, - это чувство полной уверенности, что мы в каждый данный и притом неожиданный момент не получим какого-нибудь сюрприза из рук России»[54]. Однако российские действия на корейском плацдарме существенно уступали японским. Не был решен важный вопрос об открытии корейских портов на р. Амноккан. Попытки русских скупать землю в районе открытых для иностранной торговли портов тоже ничем не кончились, так как эти участки остались не использованными и на них не была создана какая-то инфраструктура[55]. Та же судьба постигла попытку России получить места для стоянки своего флота в Масане или Чинхэ, что очень удобно в качестве промежуточной стоянки между Владивостоком и Порт-Артуром[56].

Когда Россия попыталась протянуть телеграфную линию, которая бы связала Корею с Владивостоком, Кабинет министров Кореи ей отказал. Впрочем, русские инженеры начали установку столбов, а посланник Павлов намекнул, что их удаление будет воспринято как знак недружелюбия. Тем не менее, местные должностные лица в течение нескольких месяцев выводили столбы из строя[57].

Эту историю стоит сравнить с историей с банкнотами. Ибо с одной стороны, российское предложение прокладки телеграфной линии таило в себе гораздо меньше опасностей, с другой – попытка России воздействовать на ситуацию по дипломатическим каналам была проигнорирована.

К определенному успеху можно отнести разве что картографические экспедиции русских офицеров, которые имели не только военно-стратегическую цель, но и возбуждение симпатий к России[58]. Также нельзя не отметить деятельность Ли Бом Чжина на посту корейского посланника. В этом качестве Ли сменил на этом посту Мин Ён Хвана, который считался первым посланником Кореи в России и всех ведущих странах Европы одновременно, но уехал из Петербурга в Америку, даже не выполнив формальных дипломатических обязательств посла[59]. И хотя, учитывая то, какой пост он занимал во время пребывания вана в русской миссии, данное назначение можно расценивать как почетную ссылку или попытку убрать ценного человека подальше от недругов, для улучшения отношений двух стран Ли Бом Чжин сделал чрезвычайно много.

Определенная попытка сделать шаг навстречу с российской стороны была предпринята в октябре 1902 г, когда исполнилось 40 лет со дня восшествия Кочжона на трон, и в ответ на просьбу корейского двора в Сеул был направлен К. И. Вебер, который должен был передать Кочжону торжественный адрес и наградить его орденом Андрея Первозванного[60].

Однако прояпонские круги распустили слух о том, что Вебер прибыл не просто так, а привез некие секретные требования, так что Кочжон боялся его принимать и сказывался больным[61]. В результате торжественные празднования были отложены, Вебер уехал домой, так и не вручив орден[62].

При этом чуть только давление Японии становилось сильнее, ван кидался в российские объятия – настолько, что в 1903 г. был готов бежать. Российский посланник в Корее А. И. Павлов писал о намерении корейского императора Кочжона перебраться в Россию[63] так: «Сегодня император через ближнего евнуха, коему еще доверяет, передал мне следующее: не имея больше сомнения в неминуемости занятия Кореи японцами и со дня на день ожидая, что находящиеся уже в Сеуле японские войска оцепят дворец, подкупленная японцами дворцовая охрана умертвит его самого, он умоляет императорское правительство дать ему совет, как поступить и может ли он надеяться, что мы дозволим ему, в минуту опасности, укрыться в русской миссии, чтобы затем с нашей помощью пеправиться совсем в пределы России».[64]