Портрет 7 страница

Оно умрет, как шум печальный

Волны, плеснувшей в берег дальний,

Как звук ночной в лесу глухом.

Оно на памятном листке

Оставит мертвый след, подобный

Узору надписи надгробной

На непонятном языке.

Более раскованная и подвижная интонация, обилие неупорядоченных пауз – все это по контрасту оттеняет звучание стихотворения «Я вас любил». Но последняя строфа в стихотворении «Что в имени тебе моем?» – чисто пушкинская не только по гуманности чувства, но и по сдержанности в его выражении. В ней, как и в стихотворении «Я вас любил», нет ни одного эпитета, ни одной метафоры, ни одного сравнения:

Но в день печали, в тишине,

Произнеси его тоскуя;

Скажи: есть память обо мне,

Есть в мире сердце, где живу я…

Если после такого сравнения вернуться к тексту стихотворения «Я вас любил», то мы заметим, как сквозь его гармонию и сдержанность прорывается горячность авторского чувства. Стихотворение астрофично. Если стихотворение «Что в имени тебе моем?» разбито на строфы, с паузами между ними, то стихотворение «Я вас любил» произносится на одном дыхании. Оно более сосредоточено, в нем вдвое меньше стихов. Внутреннюю напряженность передают постоянные возвраты к слову «любил», «любовь», «любимой» (пять раз всего в пределах двух катренов). Первая и последняя строки стихотворения, образующие кольцо, представляют собой бинарный ряд, содержащий в себе особое напряжение: «Я вас любил…Как дай вам бог любимой быть другим». Отрицательная форма слов / «угасла не совсем», «пусть она вас больше не тревожит», «я не хочу…», «безмолвно, безнадежно»/, отсутствие категоричности / «быть может»/ смягчают «приказ» себе / «я не хочу печалить вас ничем» /. По наблюдению И.Б. Роднянской, «слово «безнадежно», выдвинутое богатой рифмой, подъемом голоса, интонационной ударностью, синтаксическим и морфологическим параллелизмом с «предвещающим» его словом «безмолвно», как бы осеняет все четверостишье, и тень от него ложится даже на последний стих: в искреннем пожелании счастья звучит печальное предположение, почти уверенность: «бог не даст», «так вас уже никто не сможет полюбить!»[63]. Подобный анализ позволяет видеть, что сила воздействия пушкинской гармонии и гуманности в том, что они – не сентиментальное, грустно-болезненное, расплывающееся чувство. В них «столько жизни, страсти, истины!» – восхищался В.Г. Белинский пафосом пушкинской лирики[64]. А в сдержанности чувства в стихах поэта заключена особая трогательность и сила.

Анализируя содержание и форму стихотворения, следует исходить из специфики лирики как рода литературы. Если эпическое произведение (рассказ, повесть, роман и т.п.) изображает мир внешний, объективный, а главное его содержание – событие, то лирическое произведение выражает мир внутренний, субъективный, и главное его содержание – переживание. Лирический образ – это образ переживания, т.е. чувства, настроения, состояния, впечатления, ощущения. Лирика выражает душу человека, его эмоциональную сферу. Если эпический сюжет представляет собой цепь событий, то лирический сюжет – развитие чувства, движение настроения. Анализируя стихотворение, не следует говорить, что герой пошел туда-то, увидел то-то, встретил того-то..., нужно проследить, как, например, элегическая грусть или даже тоска усиливаются или сменяются по контрасту чувством просветления, надежды, радости, или обнаружить внутреннюю противоречивость лирического переживания, в котором могут сталкиваться, допустим, жажда счастья и холодная разочарованность[65].

Обратимся, в качестве примера, к анализу стихотворения А.С. Пушкина «На холмах Грузии лежит ночная мгла…», предложенному Тамарой Сильман.

«Начнем с первой строки: «На холмах Грузии лежит ночная мгла». Уже то, что речь идет не просто о холмах (о видимых поэту холмах), а о «холмах Грузии», означает, что фон, на котором происходит внутреннее действие стихотворения, намного шире и грандиознее индивидуально наблюденного ландшафта. «На холмах Грузии» – это масштаб целой страны. Лежащая на этих холмах «ночная мгла» переводит всю картину в еще более далекий, чуть ли не космический план. Буквально о «космосе», как видим, здесь нет ни слова. Но «сверхинформация» уже стремительно вынесла нас в необозримые пространства вселенной (ночная мгла – бесконечность), и отсюда мы все с той же стремительностью возвращаемся – во второй строке – к более близким, жизненно доступным уровням: «Шумит Арагва предо мною».

Одновременно о себе заявляет и лирическое «я», лирический герой («предо мною»), внутренний мир которого раскрывается перед нами тут же, в следующей строке: «Мне грустно и легко; печаль моя светла…».

Сильное поэтическое средство, употребленное далее Пушкиным, – тройной повтор местоимения: «Печаль моя полна тобою, / Тобой, одной тобой…». Мы не только с невероятной быстротой погрузились во внутренний мир лирического героя, но еще как бы до предела проникли в этот мир – так, что буквально ничего уже не осталось, кроме «одной тебя».

Таким образом, пять строчек понадобилось для того, чтобы совершить головокружительный сдвиг, от самых далеких пространств мироздания до глубин души лирического героя.

Эта стремительность служит тому, чтобы истина, раскрывшаяся перед лирическим героем в дальнейшем, зазвучала не случайной идеей, а постижением некоего мирового закона, не только для него, но и для нас, для всех: «И сердце вновь горит и любит – оттого, / Что не любить оно не может».

«Сверхинформация», толчком к которой послужил пейзажный элемент, погасила, таким образом, в стихотворении все случайное и все индивидуальное, сохранив, в качестве противоположных друг другу и уравненных друг другу, два мира – мир вселенной и мир души.

Большое значение имеет здесь также игра тяжести и легкости, тьмы и света, характеризующих эти два мира.

В то время как внешний мир тяжел («…лежит ночная мгла»), внутренний мир, даже в грусти своей, не таит ничего тяжкого, весомого («Мне грустно и легко...»), и в то же время как внешний мир темен, внутренний мир освещен – естественно, внутренним светом («Печаль моя светла…», «И сердце вновь горит…»).

Эта внутренняя легкость, освещенность и горение по масштабам своим ничуть не меньше и не слабее окружающей мглы. Самый метод прямого противопоставления одного мира другому обеспечивает равноценность обоих миров в плане «сверхинформации». В порядке того же противопоставления перед нами возникает и образ возлюбленной, также образ насквозь просветленный, невзирая на печальное, даже трагическое звучание стихотворения в целом. Синтаксический параллелизм обеспечивает и эту характеристику: «Печаль моя светла, / Печаль моя полна тобою…». Получается также не высказанная до конца, но все же слегка намеченная причинно-следственная связь: «Печаль моя светла», потому что полна тобою, твоим светлым образом, – и благодаря этому в душе поэта, лирического героя, уже нет места для мглы окружающего мира»[66].

Носителем переживания в стихотворении является лирический герой. Это особый тип героя. В отличие от героя эпического произведения, всегда другого по отношению к автору, лирический герой автобиографичен, т.е. в качестве прототипа для него выступает сам автор. Кроме того, лирический герой не имеет, как правило, фамилии и имени, развернутого портрета, сколько-нибудь подробного изложения событий жизни; лирический герой выражен в тексте местоимением 1-го лица единственного числа – некое «я» (иногда – «мы», «ты», «вы»). Таким образом, лирический герой достаточно абстрактен, но при сохранении единичности, индивидуализированности, свойственной всякому «я». Такой герой вызывает активное читательское сопереживание, каждый из нас заполняет (или дополняет) это «я» по-своему, используя свой душевный опыт. Лирика пред­полагает именно со-чувствие. Вот почему при анализе важно не «потерять» своеобразие чувства, переживания.

Необходимо учитывать и тот факт, что лирический герой – это именно художественный образ, не тождественный автору биографическому. Создавая образ лирического героя, автор, как и при создании любого другого образа, прибегает к отбору, оценке, типизации, вымыслу, условности. Иногда расхождения между автором биографическим и лирическим героем бывает весьма существенными, о чем в шутливой форме написал поэт-сатириконец Саша Черный: