Своеобразие творческой индивидуальности И. Друцэ.

Ион Пантелеевич Друцэ — прозаик, драматург, эссеист и публицист. Родился 3 сентября 1928 года в селе ХородиштеСорокского уезда. Сын Пантелея Друцэ, иконописца и украинской крестьянки Софии.

В 1939 году семья Друцэ обосновалась в селе Гика Водэ возле города Бельцы, где будущий писатель закончил начальную школу.

В 1945 году закончил курсы трактористов, а в 1946 году учится в сельскохозяйственной школе. В 1947 г. становится секретарем сельсовета с. Гика Водэ. Вскоре мобилизован в Советскую армию, где пишет свои первые рассказы.

В 1956-57 гг. заканчивает Высшие литературные курсы при литературном институте им М. Горького в Москве. Переезжает жить в 1969 году в Москву, пишет на молдавском и русском языках.

Литературный дебют состоялся в 1951 году, когда в журнале «Октябрь» опубликована повесть «Проблема жизни», затем следует цикл рассказов «У нас в селе» (1952). В 1954 году выходит сборник произведений «Повесть о любви».

В 1957 году публикует в мартовском номере журнала «Нистру» повесть «Листья грусти», вышедшую после многочисленных и напряженных дискуссий и вызвавшую негодование официальной критики за отсутствие в произведении «социальных мотивов». «Тоска по людям» (1959), «Степные баллады» (1963) — первая часть дилогии «Бремя нашей доброты», выдвигают автора в число лучших молдавских писателей. Вторая часть дилогии вышла в 1968 году, сразу вызвав ожесточенную критику официальных кругов. Роман выдвинут на Государственную премию СССР, хотя партийное руководство Молдавии предпринимает ожесточенную атаку на роман и присуждение премии. Другие опубликованные произведения: «Недолгий век зеленого листа», «Одиночество пастыря», «Белая церковь», «Самаритянка», «Запах спелой айвы». Пьесы для театра: «Касамаре», «Дойна», «Птицы нашей молодости», «Хория», «Красивый и святой», «Cervusdivinus», которые ставятся в более, чем 400 театрах СССР, а также Румынии, Болгарии, Польши, Франции и др. стран.

Друцэ выступил и как сценарист фильма «Последний месяц осени», награжденный на кинофестивалях в Аргентине и в Каннах (Франция).

Широкий общественный отклик получили эссе и публицистические статьи Друцэ: «Мир Чехова», «Эминеску, национальный поэт», «Земля, пестециды и знаки препинания», «Кто погасил свет в Румынии» и др.

В 1987 году избран почетным председателем Союза писателей Молдавии. Народный депутат СССР в 1989 году.

В 1990 году Друцэ избран действительным членом Румынской академии наук, однако отказался от получения диплома, мотивируя это тем, что его избрание продиктовано политическими мотивами в то время, как его прозведения практически не публикуются в Румынии.

Действительный член Академии наук Республики Молдова (1992).

Основатель фонда «Дом святого Апостола Павла» (1997).

Произведения Иона Друцэ переведены на русский, французский, немецкий, английский, японский, польский, украинский, болгарский, казахский, грузинский, литовский, венгерский, латышский, словацкий, армянский, узбекский, азербайджанский и др. языки.

Награжден орденами Трудового Красного знамени (1960), орденом Ленина (1988). Лауреат Госпремии СССР 1967 года, ряда республиканских премий. Народный писатель СССР (1988).Ион Друцэ заявил о себе с самого начала как о талантливом исследователе интеллекта и психологии индивидуума и человеческого общества в целом, все это – в широком пространственном, временном, историческом, философском контексте. С течением временем эти качества и свойства дарования Друцэ получают новые измерения и осуществляются в эпических, лирико-эпических и драматических произведениях редкой и впечатляющей художественной силы. Иногда говорят о художественных и культурных личностях, представляющих целую эпоху в истории своих народов.

Художественный мир Иона Друцэ отличается своей особенностью в литературе и характеризуется прежде всего цельностью и единством проблематики. Здесь выделяются черты миропонимания, идейно-символически восходящие к народной балладе “Миорица”, — если, конечно, в образе ее героя первым долгом видеть не покорность и поэтическую мечтательность (как это зачастую делается), а внутренний конфликт человека с собой и с миром. Конфликт этот прослеживается как в бытовом, так и в философском плане и может быть выражен соотношением категорий духовного и материального на уровне Человека как микрокосма и Мира как макрокосма, что объединяет национальные проблемы с общечеловеческими проблемами бытия. Так же и герои Друцэ (вне зависимости от национальной принадлежности), противопоставляя агрессивности материализма в окружающей их действительности всю силу своей духовности, восстанавливают гармонию не только собственного существования, но и существования мира.

В “Возвращении на круги своя” образ великого русского писателя Л. Толстого выступает как многозначный символ и не случайно представлен в трех ипостасях: Толстой созидающий, Толстой размышляющий и только в третью очередь Толстой — человек, живущий своей обычной жизнью. Тем самым особо выделяется способность героя осмыслять мир, историю и культуру всего человечества во времени и пространстве разных эпох (размышления о смерти Сенеки, о музыке Шопена, о философии Ганди), но и не меньшая способность воспринимать всей душой события, случившиеся рядом и совсем недавно (сопереживание крестьянину из соседней деревни, у которого пала лошадь; радость по поводу известия о революции в Португалии). Но особая забота и боль писателя связаны с будущим родины: “России нужна религия. Я тянул эту песенку и буду ее тянуть, сколько мне еще осталось жить, потому что без религии в России наступит на сотни лет царство денег, водки и разврата”. В этой пьесе, где подлинные реплики Толстого перемежаются с авторскими, особенно сказалось свойственное драматургу умение передать магическую силу мысли и слова, создав помимо прямого диалога персонажей еще и подспудный диалог идей.

В этой же пьесе проявилось и умение расширять пространство до масштабов всея Руси, откуда в имение Льва Толстого мешками прибывают письма, приезжают многочисленные посетители — от толстовцев, пытающихся строить жизнь в соответствии с идеями учителя, до барышни, попросившей “волосок на память”. Тем самым создается масштабный образ писателя, который оказывает влияние на людей и своими этико-философскими учениями, и своими литературными произведениями.

Для проникновения в художественный мир Друцэ чрезвычайно важно понимание пространственно-временной структуры его произведений, где обнаруживается сложная система измерений и планов, а также связанных с ними внутренних состояний персонажей. Так, в пьесе “Последняя любовь Петра Великого” (2003), где автор обращается к русской истории первой половины XVIII века, действие начинается во дворце светлейшего князя Дмитрия Кантемира, только что отстроенном в Санкт-Петербурге — новой столице России.

В поисках этих постоянных ценностей, точнее говоря, их корней, И. Друцэ оказался перед несколькими основополагающими целями, которые нам необходимо было и еще необходимо познать и органично усвоить, для того чтобы по-настоящему утвердиться в истории. Именно в этой точке встречаются, пересекаются и взаимно поддерживаются труд исследователя, человека познания и знаний с трудом создателя образов и ценностей, основанных на воображении, интуиции и творческом вдохновении хозяина и зодчего художественных строений. „Падение Рима”, „Апостол Павел”, „Белая церковь”, „Возвращение на круги своя”, „Последняя любовь Петра Великого”, вдохновенная поэма в диалогах „Поляны Стере”, посвященная сорокскому великану – и многие другие произведения являются яркими свидетельствами активного и постоянного присутствия молдавского автора – пером и словом – в истории и в сознании своего народа.

Все художественное и публицистическое творчество Иона Друцэ пронизано, от края до края, двумя основополагающими духовно-этическими посланиями: идеей всеочищающего христианства и идеей сохранения семейного гнезда, отчего дома и рода, общего дома всех живущих на земном шaре – и речь идет не только о физическом выживании человечества перед угрозой ядерного уничтожения, но и о его моральном сопротивлении всеопустошающим потребительству, карьеризму, зависти, ненависти, жадности, предательству и другим порокам, которые все вместе ставят под угрозу само существование души как таковой и памяти человеческой в частности, и человечества в целом. Этими мыслями, болями и тревогами пронизаны не только роман (и его драматическая версия) „Белая церковь”, но и такие, созданные в чеховско-толстовском художественном ключе, произведения, как роман „Бремя нашей доброты” и драма „Птицы нашей молодости”.

18. Идейно-художественное своеобразие романа И. Друцэ «Белая церковь».

Значительным событием оказалось обращение писателя к эпохе конца XVIII века, отразившей общие эпизоды истории России и Молдавии, связанные с русско-турецкой войной. Работая над романом “Белая церковь”, Друцэ сначала представил материал в виде драмы, первоначально называвшейся “Обретение Бога” (эту пьесу также ожидала трудная сценическая судьба: ее приняли к постановке в Московском театре Советской Армии в конце 1979 года, потом запретили; через пять лет постановку удалось пробить, однако премьера под названием “Обретение” в постановке Иона Унгуряну была сыграна всего несколько раз, а затем спектакль, поставленный, закрыли. И лишь в 1988 году он вышел уже под названием “Имя странного Потемкина”). Пьеса объединяет множество персонажей разных национальностей, много мест действия — от маленького молдавского села Околина до Санкт-Петербурга — и зачастую представляет события в фантасмагорическом ключе. Проблемы войны переплетаются с проблемами мирной жизни, смешиваясь настолько, что трудно отделить одно от другого: канонада, знаменующая боевые действия, — и тут же орудийный салют в честь прекрасной дамы; трагедия стертого с лица земли села Сэлкуца — и подготовка грандиозного бала в Ясском дворце, где в центре залы выстроена солдатская землянка… Вместе с янычарами против своей родины сражаются сыны молдаван, младенцами взятые от родителей и воспитанные в магометанской вере…

Сопоставляя двух Екатерин — стареющую русскую императрицу, меняющую фаворитов и более государственных дел озабоченную потребностями тела, и молодую молдавскую сельчанку, приютившую чужих осиротевших детей и живущую заботами о душе своей и своего народа, — автор преследует ту же цель: он представляет дуализм человеческого бытия. Создавая полнокровные и достовернее образы, он в то же самое время отчетливо обозначает полюса материального и духовного, чем обеспечивает то самое соотношение противоположностей, которое отражает величие, динамизм и драматизм эпохи и придает действию жизненную пульсацию.

В центре пьесы и романа — два исторических образа: старец Нямецкого монастыря Паисий Величковский, религиозный деятель, впоследствии канонизированный Православной Церковью; и светлейший князь фельдмаршал Григорий Потемкин, сановник императрицы Екатерины. В сложной друцевской конструкции они также образуют два полюса, вокруг которых закручиваются вроде бы самостоятельные действия, но в действительности, однако, связанные между собой незримыми нитями судеб — людских, исторических. Постигающий Бога в себе старец — и кающийся и вновь грешащий, но ищущий того же Бога князь, мечтающий то взойти на трон, то уйти в монастырь, смерть и его настигает в пути, на бессарабской земле. Разочарованно покидая север, Петербург, Потемкин отправляется на юг умирать, обретая наконец равновесие своего бытия в мире и с миром.

Не случайно в спектакле театра Советской Армии, завершавшемся фразой Пушкина из его “Заметок по русской истории ХVIII века”: “В длинном списке любимцев Екатерины, обреченных презрению потомства, имя странного Потемкина будет отмечено рукою истории”, — этот многозначный образ достигал чуть ли не библейских масштабов. Владимир Сошальский играл человека, идущего сложным путем поиска и обретения Бога, — человека, который вечно балансирует между “грехопадениями и постоянной готовностью к покаянию” (эта формула взята из другой пьесы Друцэ, где таким образом охарактеризована вся “странная” страна Россия, — но формула эта как нельзя более подходит для определения житейских и мировоззренческих колебаний светлейшего князя), устанавливая все то же “миоритическое” равновесие между мигом и вечностью бытия.

19. Смысл сопоставления Онаке Карабуша и Мирчи Морару в романе И. Друцэ «Бремя нашей доброты».
При всем своеобразии его эмоционально-стилевого плана роман И. Друцэ «Бремя нашей доброты» имеет нечто общее с романами Ф. Абрамова и С. Kpутилина. Народ, душа народа, человек, с наибольшей полнотой в наиболее чистом виде воплощающий в себе черты своей нации, народа,— вот, пожалуй, общая основа замысла, духа, жизненного содержания трех названных романов.

Мы не найдем у И. Друцэ того, что составляет конкретные перипетии социально-политической борьбы в молдавской деревне периода двух миримых войн, периода, насыщенного такими драматическими событиями истории. Все это не так остается за пределами романа, как растворяется в его образной ткани. Зато поднята на большую высоту философского обобщения история человеческой жизни, зато духовный мир простого труже­ника земли нашел поистине вдохновенного певца.

Онаке Карабуш, бессарабец, родом из Сорокской степи, недавний солдат, возвращается в родную дерев­ню Чутура. Нет родного очага, сожжена деревня, а уби­тые горем жители совсем повесили головы. Карабуш не унывает, он остался жив, и это главное. Понемногу от­страивается деревня, разрастаются семьи, идут, сменя­ются циклы земледельческого труда, и среди многих других односельчан — Онаке Карабуш, потомственный пахарь, сеятель кукурузы и подсолнуха, человек, любя­щий и поработать, и повеселиться. Однако что-то выде­ляет все-таки Карабуша из остальной массы — веселый ли нрав, независимость во взглядах на вещи, пристра­стие рассказывать молодежи всякие «небылицы». И походка у этого человека особенная: неторопливая, гордая, с некоторой ленцой.

Думается, неспроста И. Друцэ так настойчиво и с таким упоением говорит о разнообразии человеческих характеров даже в пределах небольшой молдавской деревушки. Чутура, сообщает нам автор, поражала бесконечным людским разнообразием. «Почему-то это было первой заботой чутурянки,— поясняет он в своей шутливой манере, — чтобы ее малыш, родившись, совершенно не был похож на других ребятишек, и это им удавалось на славу».

Онаке Карабуш, при всем своенравии его личности, мужик коренной, потомственный, к тому же истый молдаванин. Нужно ли доказывать его привязанность к земле, его особое чувство родины, истоков, преемственности отцовских заветов? — все это неоспоримо. Пусть он и казался со стороны насмешником или гордецом - на самом деле этот человек испытывал благоговейный трепет перед таинствами земли-кормилицы: «Уродившую землю Карабуш любил, как святыню, и боялся, как огня. В своем богатстве она всегда была для него родным и непостижимым чудом».

И жизненная стойкость, и проницательность взгляда на мир, и это пристрастие к шутке, «небылицам», эта типично крестьянская грубоватость в обиходе, за которой кроется щедрая человеческая доброта,— тоже от народа, тоже от «корня» трудовой массы.

Хотя бури эпохи бушуют как бы вдали от Онаке Карабуша и его односельчан, они прорываются сюда и чув­ствуются во всем. Надо было пройти Карабушу через испытания первой мировой войны, изведать на собствен­ной шкуре сладость буржуазно-помещичьего режима Румынии, вместе со всеми приветствовать приход Советской власти в обделенную счастьем Сорокскую степь, потом познать кровавую пяту фашизма, пережить поте­рю двух сыновей, наконец, увидеть на склоне лет час возмездия, победу новой жизни, чтобы обрести истин­ную мудрость видения окружающего мира.

Через роман «Бремя нашей доброты» проходит полу­символический образ Булгаре, вечного странника, веч­ного искателя правды. Что-то от беспокойства этого ста­рика-правдоискателя есть и у Онаке Карабуша. Но есть у него также и нечто от наивного любопытства и горя­чей мечты парнишек-пастушков, которые целыми днями торчали у телеграфных столбов, ожидая чуда приобще­ния к далеким таинственным мирам. Сама шестирядная проволока, протянутая от столба к столбу, становится как бы символом необъятного мира с его непостижимы­ми законами.

В тот очень тяжелый для Карабуша момент, когда сыновья пошли не по тому пути, стали носить береты фашистской молодежи и между ними и отцом разверз­лась непроходимая пропасть, Онаке бьется над разгад­кой этого странного, дикого, чудовищно непонятного явления жизни: «И так ему хотелось распилить надвое хоть один телеграфный столб и, ощупывая его пальца­ми, угадать, что же они собираются с ним сделать еще».

Таких загадок в жизни Онаке Карабуша было много. Еще раньше началась его бесконечная тяжба за землю, которая испокон веков принадлежала ему, но суд поче­му-то сомневается в этом. И вот мы видим Онаке в глубокой задумчивости, видим, как перелистывает он ворох бумаг, полученных в суде, стараясь «выискать среди букв, напечатанных на машинке, какую-то истину, непостижимую для него».

Разлитая в романе раздумчивость, элегичность, сосредоточенная тихая грусть — это та мудрая просветлённость, которая дается годами мук, страданий, нескончаемо долгими ночами раздумий и хотя не является отрешенностью от дел мирских, служит все же за­щитой, убежищем от мелких уколов судьбы. Так именно глядит на мир Онаке Карабуш, а вместе с ним порою и сам писатель.

Разве не лучше, не разумнее, не надежнее, чем беспросветное отчаяние или даже слепое, дикое бешенство, этот лукавый карабушевский скепсис, это его пристрастие говорить иносказательно, фигурально, своеобразными парадоксами, в которые вкладывается прямо-таки взрывной заряд.

Все виденное, испытанное, пережитое легло на душу Онаке Карабуша благодатным семенем любви, верно­сти, радости бытия и в то же время тяжелым камнем обиды, горечи, непримиримости ко злу и неправде. Вот здесь источник мудрой прозорливости этого обыкновен­ного крестьянина, его такого хозяйского отношения к жизни, к людям, где сострадательного, участливого, а где непримиримо-сурового, беспощадного. Весь опыт предков в главном передался, перешел к Онаке Карабушу. К этому опыту-наследию прибавился и его собственный, Карабуша, жизненный опыт, и, таким образом, народная традиция по-новому ожила в нем самом. Думается, достаточно очевидно, что «истоки», «заветы отцов» сами по себе не решают дела и не поясняют вопроса — все зависит от реального соотно­шения самого содержания традиций (весьма противоречивого) и конкретных задач современной жизни. Под­линно народным началом будет то, что обнаруживает в себе не только здоровый корень, глубоко уходящий в почву, по также и живые связи с настоящим, с самым молодым и плодоносным в этом настоящем. Такова сердцевина Онаке Карабуша, она отмечена подлинностью самой высокой пробы, отсюда и необыкновенное обаяние героя.

Пусть в романе и не показано непосредственно, как постепенно врастал в новую жизнь старый молдавский крестьянин Карабуш, но понимаешь, чувствуешь, веришь, что врастал надежно, органично через посредство всего нелегкого жизненного опыта -и собственного, личного, и общего, народного. Стоя на кургане, Онаке Карабуш обозревает родную степь, а заодно свою боль­шую прожитую жизнь и приходит не к какому-нибудь печальному итогу прощания, а к утверждению все той же философии действия, бодрствования, оптимистического напутствия будущим поколениям: «И все-таки этот кло­чок земли был его родиной. Ему принадлежала сама земля, комок за комочком, и небо, и все теплые, весен­ние дожди, и грохот тракторов, и песни девушек, и все то, о чем те девушки мечтали, пока трудились на куку­рузном поле. И даже то, что веками вызревало на этих полях, и даже то, что в будущих веках созреет,— все это его достояние, и потому-то он так мечется и места себе не находит».

Беспокойство, метание с места на место у Онаке Ка­рабуша скорее внутреннее, невидимое со стороны,— это состояние души. Но ведь состояние души отражает чело­веческую сущность. Если исключить импульсивность не­которых действий, совершаемых в определенных усло­виях, то все остальное, т. е. 90% челове­ческих поступков, имеет за собой если не вполне продуманные решения, то по крайней мере готовность поступать так, а не иначе. Как известно, даже интуитивные действия совершаются не просто так, по воле случая, а по сложным каналам психики, подключенным к тому же сознанию.

20. Нравственная проблематика романа О. Гончара «Собор». Публицистический пафос произведения.

Роман в новеллах «Тронка» (1963) — первое крупное произведение Гончара, посвященное современной мирной жизни. Построенный в виде своеобразного «венка новелл», раскрывающих разные стороны жизни простых людей, жителей украинских степей, роман рисует целую панораму характеров, образов, ситуаций. В «Тронке» впервые в украинской литературе остро ставится проблема искоренения сталинизма, борьбы старого с новым. На волне хрущевской оттепели роман был удостоен Ленинской премии (1964).

А вот следующему произведению Гончара роману «Собор» (1968) была уготована печальная участь. По сравнению с «Тронкой» роман гораздо более близок к традиционному реализму с четко выраженными положительными и отрицательными героями. Борьба за возрождение духовности, за историческую память народа как основу порядочности в отношениях между людьми находится в центре повествования. Прообразом собора в романе послужил Троицкий собор в Новомосковске Днепропетровской области. Первый секретарь Днепропетровского обкома КПСС Ватченко узнал себя в образе отрицательного героя бездуховного партийца-приспособленца, сдавшего своего отца в дом престарелых. Будучи другом Брежнева, Ватченко потребовал запрещения романа. Роман был напечатан только в журнале, уже напечатанный тираж книги был конфискован, перевод романа на русский язык был приостановлен. Несмотря на попытки защитить произведение, оно было запрещено и о нём перестали упоминать.

Стоит, будто великан, среди Зачиплянки собор. Он пришел к нынешнему поколению, как напоминание о том, что происходило много лет и столетий тому назад, он видел многое. Недаром люди, чистые сердцем и душой, ощущают немую музыку его «округлых, гармонично объединенных куполов». Собор является символом духовной красоты человека в романе Олеся Гончара. Такие люди имеют в душе «храм», «собор», соборность. Они понимают, что человек появляется на свет не для того, чтобы разрушать, издеваться и убивать, а чтобы жить, любить все вокруг, уважать то, что оставили по наследству предки. Прервав связь между поколениями, мы «прервем» нашу историю, нашу вековую память. Тогда через несколько десятков лет никто просто не сможет вспомнить, что происходило в прошлом, что волновало наших предков, почему они так ценили эти величественные здания-соборы. Собор в Зачиплянке – это «гордая поэма степного казацкого зодчества».

Построенный на упоминание о козаках неизвестными мастерами, стоит собор, ласкает душу жителей заводского поселка своим архитектурным совершенством. Испытывают удивление современники мастерства старинных умельцев: «Сумели же так поставить! Сколько не едешь, а всегда у тебя перед глазами. Из любой точки видно собор, отовсюду!» Судьба каждого из персонажей романа большей или меньшей мерой связана с этим сооружением. В отношении к этой архитектурной памятке раскрываются характеры людей нескольких поколений. Ведь собор - это не просто упоминание о прошлом, это история целого народа, его традиций, его культура, его современное и будущее. Это понимает большинство героев произведения. Для Веруньки, для Ивана и Николая Баглаева, для Изота Лебеды собор - живое существо, которое олицетворяет бессмертие целого народа. Лишь один раздел романа знакомит нас с неутомимым исследователем, ученым-этнографом, выдающимся историком Дмитрием Яворницким, но отражение этого знакомства остается в нашей памяти надолго. Профессор Яворницкий готов был пожертвовать жизнью ради собора, защищая казацкую святыню от махновского разгула. А разве не знаменитым потомком казачества оказался Николай Баглай? Ведь он остановил разгул озорников в помещении собора, едва ли не заплатив за это жизней. Николай Баглай и профессор Яворницкий утверждали бессмертную силу народа, защищая этот исторический памятник.

А Иван Баглай и его учитель Изот Лебеда приумножили величие народа своей работой. Иван, находясь в продолжительной командировке в Индии, помогает металлургам, при этом, наблюдая за тем, как в этой стране уважают историю, как берегут построения предками. Итак, он тоже достойный потомок знаменитого украинского рода, так как у наших пращуров работа всегда была в почете. Наиболее совершенно изобразил Олесь Гончар старика металлурга Изота Лебеду. Фигура этого человека будто олицетворяет в себе неразрывное единство прошлого, современного и будущего. Выйдя на пенсию, Изот Иванович стал на стороже окружающей среды, предохранял от браконьеров. В этом поступке объединяются современное и будущее, так как делал он это у имени грядущего. Вот и значит, что всю свою жизнь Изот Лебеда защищал родную землю, Отчизну от отцопродавцев, которые «пол Украины пустили на дно, думали море выстроят, а выстроили болото! Гнилью цветет, на всю Украину воняет!..» Он не одиночный в своих сочувствиях.

Именно через отношение к собору раскрываются характеры и Веруньки, и Ельки, и Шпачихи. Хотя все три женских образа очень разные за характером и по возрасту, но есть между ними и общее: все они очень тонко ощущали человеческую подлость и противились ей, но каждая по-своему. Шпачиха, эта непростая и непривычная фигура, сохранила в себе человечность, чтобы дать сопротивление выдвиженцу Лебеде и этим стать на защиту собора: «Извини мне, Владимир, но не в ту сторону ты думаешь». Верунька - молодая, сильная, волевая, смелая женщина. Она открыто предъявляет обвинение Лебеде в краже таблички из собора. Верунькина чистота и верность будто находят поддержку со стороны собора, в его стойкости. «Собор будто имеет в себе что-то от стихии, навевает что-то такое же большое, как навевают на человека степь, или эскадры туч, или закутанные вечными дымами черные индустриальные бастионы заводов…» На Ельку собор сначала навевал страх, потом - воспоминания о позоре, и лишь благодаря Николаю девушка начинает сознавать и значение этого величия для людей, и свою значимость в мире.

Персонажи произведения относятся к архитектурному сооружению в зависимости от своего мировоззрения, эрудиции, совести.

21. Философекая лирика Зульфии («Думы», «Садовник», «Пловец и мечта» и др.)

Зульфия Исраилова — широко известная, талантливая узбекская поэтесса. Долгую плодотворную творческую жизнь она посвятила своему народу; воспела его славные трудовые достижения, его многовековые нравственные и семейные традиции; прославила мать — Родину и мать — хранительницу семейного очага. Пожалуй, и не найдется темы в многообразной жизни Узбекистана, которую бы обошла вниманием Зульфия. Ее художественный мир — вся страна Узбекистан — независимый и суверенный. Яркая художница, тонкий знаток души простого человека-труженика, смелый борец за равные права женщин Востока в обществе, поэтесса и писательница создала произведения самых различных жанров: поэмы, баллады, элегии, лирические стихотворения, рассказы, очерки, публицистические статьи и газетные корреспонденции.

Наиболее ярко и полно расцвел талант Зульфии в трудные годы войны: в ее стихах мощно звучит голос патриота, ощущается лирически теплое отношение к тем, кто с оружием в руках сражается за независимость своей Родины и кто в глубоком тылу повседневным изнурительным трудом снабжает фронт всем необходимым. В стихотворении "Фархадом звался он" выражена ненависть к фашистским завоевателям, вера в победу. Призывы к борьбе с врагом сочетаются с материнской песней о сыне — солдате, с горестным переживанием жены за своего мужа — фронтовика и храброго бойца, тоскующего по матери и жене. Раненый, истекающий кровью, в полубреду борется солдат со смертью:

Он в небо чистое глядел,

Прозрачный воздух голубел.

И, словно в зеркале, он в нем

Себя узнал в краю родном.

И смерть, что рядом с ним была,

На шаг послушно отошла.

И в проясненном сознании, в миражах воспоминания о недавней мирной жизни

Увидел он Узбекистан,

Друзей и щедрый дастархан,

Знакомый двор, старушку мать —

Ему ее не обнимать.

Глубокое душевное переживание от представленной в воображении солдата картины родного края дополняется особо острым чувством, сочетающим и гнетущую тоску и восторженный всплеск сердца, когда

В атласном платье, как заря,

Его улыбкою даря,

Навстречу, радости полна,

Идет любимая жена.

Лирический герой, сражаясь сначала на поле боя, а затем, истекая кровью, борется со смертью, черпает силы для жизни в вере в завтрашний день, в победу над врагом, в бессмертие своего народа.

Когда разгромлен будет враг —

Я знаю, это будет так, —

С тобой я буду, мой народ.

А кто с тобой — тот не умрет!

Любовь к Родине, к своему краю, высокое чувство патриотизма, сочетающиеся с неизбывной верой в благополучный исход военной страды — не просто плод фантазии поэтической души Зульфии, а это свойство национального характера узбекского народа, ярко выраженное в стихах поэтессы, которая имела право так сказать за весь народ:

И, верою незыблемой полна

В победу нашу, саз беру я в руки.

Тебе, о мать! тебе, моя страна,

Стихов, из сердца вырвавшихся звуков!

Поэтесса не приемлет счастье где-то за пределами Отчизны, даже если там и в самом деле может быть хорошо: "Ведь счастье живо лишь в стране родной".

Вот почему мне Родина милей,

Дороже мне, чем свет дневной для глаза.

Любовь к ней говорит в крови моей,

Напевом отзываясь в струнах саза.

В стихотворении "Садовник далеко", посвященном воину-фронтовику, на время оставившему без присмотра свой огромный сад — целую страну, чтобы разделаться с незваным "гостем" в касках, Зульфия передает общенародный настрой и настроение, выраженное через символический образ садовника, олицетворяющего трудовой народ своей страны.

Чуть солнце зардеется, в сад выхожу я —

"Скажите мне, розы, скажи мне мой сад,

Где добрый садовник ваш, где он?"

А розы раскроют бутоны и так говорят:

"Садовник далеко, он там, где бушует

Метелица злая, где нету весны.

Он там, дорогая, он там защищает

Великое дело великой страны..."

В стихотворениях военных лет, отмеченных высоким художественным мастерством, обилием всегда светлых поэтических образов и интонаций, наблюдается органичное слияние фольклорных приемов и народных оборотов речи с элементами свирельной литературной лексики. Лирический герой, как правило, ярко и недвусмысленно выражает свое, порой оригинальное, непривычно неожиданное отношение к явлениям и событиям фронтовой и тыловой жизни народа и его воинов. В стихотворении "Певцы на фронте" поэтесса с душевной болью и гневным осуждением прямых виновников смотрит со слезами на глазах на "развалины", на выжженную войной, почерневшую, опустевшую землю, и выражает уверенность в том, что "скоро в этом выжженном краю" вновь наступит мирная жизнь и зацветут сады, зазеленеют рощи и луга...

Отгремела война, отрадовались победе, восторженно встретили победителей и оплакали навернувшихся, и новые темы уже мирного труда овладевают сердцем поэтессы. Послевоенные стихи Зульфии наполнены новым философским содержанием; в них шире и масштабней изображается израненная войной действительность, отличающаяся небывалым подъемом народного трудового энтузиазма. Тема труда в ее поэзии становится доминирующей. Она воспевала хлопкороба и рабочего, инженера и ученого, отдающих свои силы на благо страны. Зульфия не отделяет человека, его счастье от всей страны Узбекистан.

В своей теплой и светлой лирике ("Моей подруге", "Мать", "Мартвенник утром", "Победительницам" и др.) Зульфия рассказывает о трудовых подвигах узбекского народа, восхищается трудовой доблестью женщин-узбечек, прославляет их роль в обществе, показывает разностороннюю занятость женщин во всех областях жизни страны:

Ты сеешь хлеб. Ты всходишь на высоты.

Ты у станка стоишь в цехах больших.

Ты смотришь в высь и видишь самолеты,

И в небесах сама ты водишь их.

Поэзия Зульфии овеяна трепетным чувством любви к природе и человеку как неотъемлемой, высшей части самой природы. В ее стихах природа предстает в светлых тонах, ярких красках и образах.

Только что вымытый, полный сияния,

Лес окружает меня красотой.

Хвои намокшей впиваю дыханье,

Тихо шагаю тропинкой лесной.

Лирика Зульфии, исполненная благородством, мужественным, подлинно народным пафосом, искренним чувством любви и уважения к природе и человеку, богатством красок и неожиданно свежих образов, волнует душу читателя, укрепляет в нем веру в будущее человечества.

Все поэтическое творчество Зульфии - это вдохновенный гимн родному Узбекистану, гимн человеку труда, гимн любви и правде на земле.

22. Своеобразие индивидуального стиля М. Стельмаха (на материале романа «Кровь людская - не водица»).

За цикл романов «Хлеб и соль», «Кровь людская - не водица» М. Стельмаха наградили Ленинской премией. Михаил Стельмах родился в селе Дяковцы Литинского района на Винничине. Выходец из крестьянской семьи. Крестьянские моральные императивы, достигающие глубинных основ народной морали, формировали миропонимание украинского писателя, который безоговорочно поверил в закономерность социальных процессов, происходящих в деревне в первые годы Советской власти. «И, наверное, до последней минуты у меня в глазах будут стоять эти раскачанные голубые миры, которыми пролетели на конях красные казаки, пролетели, как будто из легенды, и вошли в легенду... И пусть мою и детскую, и пожизненную любовь примут те рыцари революции, которые саблями добывали новый мир!» - писал М. Стельмах. Нелегким был его путь к образованию. Сначала было увлечение книжкой (иногда неразборчивое), о ее влиянии пишет М. Стельмах: «Как-то я быстро, самостоятельно научился читать и уже, на свои девять лет, немало

проглотил добра и хлама, которого еще не успели докурить в моем селе. Читал я «Кобзаря» и «Ниву», сказки и какие-то без начала и конца романы... И уже тогда мне одни слова сияли, словно зори, а другие туманили голову». Стельмах прежде, чем стать писателем, работал на педагогической ниве, а в годы войны попробовал себя и как корреспондент. Опыт учительства в сельских школах

определил типологию персонажной парадигмы его произведений: чуть ли не в каждом романе действует главный или второстепенный герой - учитель по специальности. В творчестве М. Стельмаха заметное место занимает тема войны. На судьбу Стельмаха выпали длинные фронтовые дороги: был связистом, артиллеристом, специальным корреспондентом военной газеты, неоднократно ранен. Увиденное и пережитое изобразит в поэзии и прозе, где немало страниц посвящено военному лихолетью.

М. Стельмах - летописец села (украинского и литовского), когда в нем происходили радикальные перемены, менялся общественный строй. Проблемы одинаково остро стояли

и в средней полосе России, и на Украине, и в Белоруссии, и в Литве. Стельмах сделал героем романа «Кровь людская -не водица» Антанаса Донелайтиса - литовского большевика, решающего земельный вопрос на Украине (делил землю между крестьянами над Бугом и мечтал о таких же пре

образованиях над Неманом).

Писатель рассматривали проблемы социального плана в неразрывной связи с морально-этическими. Так, в романе «Хлеб и соль» он размышляет о путях развития украинского села, исторической судьбе трудового крестьянства и в то же время проявляет глубокий интерес к проблемам морали, генеалогии настоящих моральных ценностей хлебороба. Такой дуалистический подход закодирован уже в эпиграфе к роману, что является идейно-эстетическим ключом к пониманию лирической эпопеи: «Дороже всего человеку -хлеб, соль и честь».

В плане реализации авторского замысла М. Стельмах, тяготея к эпическому, масштабному изображению событий, создаёт глубинные, исторически обусловленные характеры, которые нуждаются в протяженном во времени сюжете. Роман «Кровь людская - не водица» (1959) вырос из пролога эпопеи «Большая родня» (1957), а потребность сопоставить еще более отдаленное прошлое с современным украинским селом вызвала появление романа «Хлеб и соль» (1961). На масштабность, панорамность изображаемого указывают и вариативные символические названия произведений писателя. Роман Стельмаха «Правда и кривда» сначала назывался «Марко Бессмертный» - как символ бессмертия народа. Михаил Стельмах писал в манере лирико-романтического письма. При этом в его произведениях мощна документальная основа, подсказанная биографическим опытом.

По признанию самого Стельмаха, «Кровь людская - не водица» - «роман документальный.

Все построено на фактах». Даже выдуманным героям присущи документальные черты. Жена начальника милиции г. Летичева писала ему: «Прочитала Вашу книжку, все такое правдивое, как будто сами были участником. Одно только не точно. Вы пишете о полковнике Погибе, так он не убежал в Польшу, а был расстрелян нашими...» А Погиба - вымышленный персонаж. Каким-то образом писателю удалось угадать даже фамилию этого изменника.

М. Стельмах - мастер диалогов и полилогов. Мастерство Стельмаха в построении диалогической речи, сразу замеченное критиками, побудило его попробовать себя в драматургии. Так появились разножанровые воплощения одной и той же темы: роман «Правда и кривда» и одноименная драма, роман «Дума о тебе» и драма «Дума о любви».

23. Человек и природа в романах Ч. Айтматова («Плаха», «Буранный полустанок», «Когда падают горы» ).

Обращение к миру природы находим уже в ранних произведениях писателя: “Прощай, Гульсары”, “Джамиля”, “Белый пароход”, “Буранный полустанок”. “Рядом с человеком он (Ч. Айтматов – ) ставил коня, верблюда, слышал в степи отголоски тысячелетней истории, усматривал человеческое благородство в защите моралов...” Автор “Плахи” считает, что истинный гуманизм – не просто любовь к человеку и к природе, а защита, активное противостояние бездуховности, яростная борьба с браконьерством всех мастей. Писатель видит прямую взаимосвязь между социальной, общественной жизнью и жизнью природы, причём разложение первых двух ведёт к гибели

последней, что подразумевает и самоуничтожение человеческого рода.

В “Плахе” голос природы получает наиболее полное звучание. Из основных художественных средств, через которые выявляется проблема свободы-несвободы, выделил антитезу и авторские ремарки. Вся жизнь волков была логически спланирована самой природой. Волчья “...кровь живёт за счёт другой крови – так повелено началом всех начал, иного способа не будет...”, но в этом “…была своя, от природы данная целесообразность оборота жизни в саванне.” Акбара и Ташчайнар забивали именно столько сайгаков, сколько необходимо было им для существования. Люди же, в отличие от них, убивали ради убийства, ради обогащения. В этом – одно из существенных

различий между человечными зверями и звероподобными людьми.

В мире, в котором долгое время жили волки, царила природная гармония, Но существовала она до тех пор, пока в саванну не пришёл человек, вооружённый техникой, несущий хаос и смерть. В “Плахе” голос природы получает наиболее полное звучание. Из основных художественных средств, через которые выявляется проблема свободы-несвободы, выделил антитезу и авторские ремарки.

Волки в романе – особенные. Имена волков несут смысловую нагрузку: Акбара – великая, всемогущая; Ташчайнар – перегрызающий камень. Отсюда же и синева глаз волчицы: для волков нет ничего дороже вечной степи, вечно синего неба и, конечно же, свободы.

Вся жизнь животных была логически спланирована самой природой. Волчья “...кровь живёт за счёт другой крови – так повелено началом всех начал, иного способа не будет...”, но в этом “…была своя, от природы данная целесообразность оборота жизни в саванне.” Акбара и Ташчайнар забивали именно столько сайгаков, сколько необходимо было им для существования. Люди же, в отличие от них, убивали ради убийства, ради обогащения. В этом – одно из существенных различий между человечными зверями и звероподобными людьми.

В мире, в котором долгое время жили волки, царила природная гармония, Но существовала она до тех пор, пока в саванну не пришёл человек, вооружённый техникой, несущий хаос и смерть. Очень ярко это показано в картине избиения сайгаков, в ходе которого погибают первенцы Акбары. Волчице, “...оглохшей от выстрелов, казалось, что весь мир оглох и онемел, что везде воцарился хаос и само солнце, беззвучно пылающее над головой, тоже гонимо,...мечется и ищет спасения...” Однако силы природы берут своё, и через некоторое время Акбара приносит пятерых волчат.

Ч. Айтматов противопоставляет волков, неоднократно именуя их “лютыми”, людям, которые по своим нравственным, духовным качествам уступают во всём зверям. Акбара же и Ташчайнар наделены поистине человеческой мудростью и милосердием. Доказательством служит встреча волков с Авдием среди зарослей анаши, где последний, увидев маленьких волчат, пытается играть с ними. Подоспевшей Акбаре “...ничего не стоило с размаху полоснуть его Авдия клыками по горлу или по животу.”, но, увидев в глазах “...голого и беззащитного, - которого можно было поразить одним ударом, перескочила,...развернулась и снова перепрыгнула во второй раз...” В двойном перепрыгивании через беззащитного человека заложен некий смысл, позволяющий утверждать о наличие у волков-зверей самых лучших качеств цивилизованного человека: нравственность, милосердие, а в итоге - уважение к свободе другого, что свидетельствует наличии собственной свободы.

Всего этого нельзя сказать о людях, которые ради строительства подъездных дорог поджигают камыш, где было логово волков с только что родившимися малышами. Откуда было знать бедным животным, что в этих местах найдено ценное сырьё, из-за которого “...можно выпотрошить земной шар, как тыкву...”, что жизнь не только детёнышей, но “...гибель самого озера, пусть и уникального, никого не остановит...”?

Уйдя в горы, руководствуясь природным инстинктом продолжения рода, волки в третий раз обзаводятся потомством. На этот раз родилось четверо волчат. Мне кажется, что Ч. Айтматов, упоминая точное количество родившихся животных и сумму попыток продолжить свой род, использовал число как символ. Число “три” – божественное число, магические свойства которого отмечались ещё П. Флоренским, должно ассоциироваться с божественностью замысла волков, с

Природным Разумом, а общее количество родившихся волчат, двенадцать, - с двенадцатью апостолами, то есть волчата – творения Бога и их убийство – самый тяжкий грех. Возможно это и

парадоксально, но расплачиваться за него приходиться одному из лучших героев “маюнкумских” глав – Бостону Уркунчиеву, вынужденно убивающего волчицу, с ней не родившихся в будущем

детёнышей, и, как расплату – собственного сына, то есть потенциального продолжателя рода. Волки, как олицетворение мудрости и разума Природы, наделённые ею свободой, противопоставлены в романе миру человека, где царит хаос, бездуховность, отсутствие нравственных принципов и свободы, что ведёт за собой, по мнению писателя, не только гибель Природы, но и гибель самого человека.

Деградация человека и жестокость, усилившаяся в обращении с природой, окружающими людьми становится причиной трагедии Бостона. Дело в том, что Базарбай, разорив волчье логово, приводит зверей к жилищу Бостона. На неоднократные просьбы чабана отдать или продать волчат

Базарбай отвечал отказом. А между тем волки резали овец, не давали своим воем спокойно спать по ночам. Герой, чтобы оградить свою семью и хозяйство от такого бедствия, устраивает засаду и убивает волка-отца. Его гибель является первым звеном последующих смертей. Следующим стал его сын Кенджеш и волчица: Бостон, желая застрелить зверя, похитившего ребёнка, убивает обоих. Для героя мир блекнет, “...он исчез, его не стало, на его месте остался только бушующий огненный мрак.” С этого момента персонаж, отличавшийся от окружающих наличием нравственной чистоты и свободы, теряет её. Объяснить это можно так: убив волчицу-мать, воплощающей и олицетворяющей в себе Природу, её высшую мудрость и разум, Бостон убивает себя в своём потомстве.

В своём романе « И дольше века длится день» Ч. Айтматов испытывает своего героя «слепыми», враждебными человеку стихиями - степью, горами, океаном. Говорить, что это слепые стихии, пока мы смотрим со страхом, не понимая их природы. А все, что не понимаешь, кажется враждебным. Но почему же человека испокон веков неотразимо влекли к себе стихии? Почему он хотел постичь их душу? Не потому ли, что сам он стихия мыслящая, что старается вспомнить, как думается, с печалью, то время, когда понимал язык птиц и зверей, видя в них не «добычу»», а «братьев наших меньших»?

Персонажи романа поселились там, хуже чего не бывает: в Сары-Озеках, в пустыне, где зимою - бураны страшные. Они вжились в эту природу, они и тут уловили живую душу и полюбили и нашли и красоты, и радости, и умеют радоваться малому - как поэзия ливня, когда Абуталип с детьми выбежали на пляс под дождь, а за ними и Едигей, - и какая вышла тут божественная купель и тел и душ - во невинность первичную, райскую … Красота в пустыне не сама по себе, а от прекрасной души человека - производная … Ясно начинают понимать здесь люди, что к чему в бытии, и что составляет истинную ценность, а что - мнимую. Истинная ценность - это любовь семейная, труд честный, мысль свободная, жизнь незлобная, никому вреда, кроме пользы …

24. Тематическое и художественное своеобразие повести Ч. Айтматова «Джамиля».

Чингиз Айтматов очень долго определялся в литературе, искал героев, темы, сюжеты. Его герои — рядовые советские труженики, твердо верящие в светлые, добрые начала создаваемой при самом активном их участии жизни. Это люди чистые и честные, открытые всему хорошему в мире, в деле безотказные, в стремлениях возвышенные, во взаимоотношениях с людьми прямые и откровенные. Так, в повестях “Джамиля” (1958), “Тополек мой в красной косынке” (1961), “Первый учитель” (1962) стройность, чистоту и красоту душ и помыслов героев символизируют певучие тополя весенние белые лебеди на озере Иссык-Куль и само это синее озеро в желтом воротнике песчаных берегов и сизо-белом ожерелье горных вершин. Своей искренностью и прямотой найденные писателем герои как бы сами подсказали ему манеру повествования — взволнованную, чуть приподнятую, напряженно-доверительную и, часто, исповедальную.

В рассказах “Джамиля” и “Первый учитель” Айтматов запечатляет яркие куски жизни, светящиеся радостью и красотой, несмотря на пронизывающий их внутренний драматизм. Но то были именно куски, эпизоды жизни, о которых он рассказывал возвышенно. По этой причине критики называли

их романтическими.

Всесоюзную, а вслед за тем и европейскую известность принесла Айтматову повесть «Джамиля», опубликованная в журнале «Новый мир» в 1958 году и названная Луи Арагоном самой трогательной современной повестью о любви.

В «Джамиле» и «Первом учителе» писателю удалось схватить и запечатлеть яркие куски жизни, светящиеся радостью и красотой, несмотря на пронизывающий их внутренний драматизм. Но то были именно куски, эпизоды жизни, о которых он рассказывал возвышенно, если употребить знаменитое ленинское слово, духоподъемно, сам, полнясь радостью и счастьем, как полнится ими художник, задающий тон в «Джа­миле» и «Первом учителе». (Так когда-то рассказывал о жизни М. Горький в «Сказках об Италии».) За это критики называли их романтическими, несмотря на добротную реалистическую основу, по мере разви­тия таланта писателя, углубления его в жизнь, подчинявшую себе все романтические элементы.

В этой небольшой повести преобладает одно очень ценное для писателя ощущение: внутренняя готовность принять всю полноту и удивительное мно­гообразие жизни, естественность каждого душевного движения, идущая от органической уверенности в сво­ем достоинстве, в своей человечности. Свободное, легкое дыхание чувствуется в этой чуть наивной, доверчивой прозе. Она беззащитна перед дог­мами нормативной критики; это открытая проза - от­крытая для хулы и восторга; она нерасчетливо распах­нута для людских пересудов, суждений и мнений. Она органична и безусловна, как сама жизнь: ее можно при­нимать или не принимать, но она существует как не­преложный факт литературного развития.

Это повесть об извечном и неутолимом стремлении человека к свободе. Она и стала гимном свободе, ма­ленькая, хотя бесконечная в своей многозначности по­весть «Джамиля». Молодой ещё писатель прикоснулся в этой немудреной истории к сложному узлу извечных человеческих страстей, которые на каждом этапе со­циально-политического развития принимают неповто­римо конкретные черты.

В «Джамиле» позиция писателя заявлена твердо и решительно; он внимателен к проявлениям истинной жизни, и в то же время ему чуждо все кос­ное, обывательское, запрограммированное в человече­ской натуре. Принципиально важным для молодого писателя, определяющего свой путь в литературе, стала тема ис­кусства, раскрывающаяся в песнях Данияра. Эти песни преображают человеческую душу, открывают людям глубинные родники смысла их жизни и в то же время дают человеку чувство свободы в этом мире, полном старых обычаев, условностей и предрассудков, родовых, сословных, национальных. Мелодии и песни Данаяра так возвышают и преображают Сеита и Джамилю И даже сам этот оди­нокий и нескладный Данияр, над которыми посмеива­ются аильские мальчишки, вдруг на глазах его спутни­ков преображается :в волшебника, творящего чудеса.

Джамиля с первых же страниц повести предстаёт на первый взгляд обычной невесткой, трудолю­бивой, сноровистой, не нарушающей родовые и семей­ные обычаи. Может быть, в ней можно найти чуть побольше, чем в других, самостоятельности, независимо­сти, но объясняется это тем, что она, дочь табунщика из аила Бакаир, привыкла вместе с отцом гонять табу­ны, седлать и объезжать коней, участвовать в нацио­нальных киргизских скачках на лошадях. Конечно, рассказчик Се­ит вспоминает об истории Джамили и Данияра спустя несколько лет, зная финал их любви, и поэтому выделяет в характере героини определенные черты, кото­рые, как ему кажется, определили поведение и смелый выбор Джамили, но тогда, жарким летом сорок треть­его года, она не очень-то выделялась среди своих свер­стниц, если иметь в виду ее эмоциональный и духон­ный облик.

Красива, стройна, резва, молода, остра на язык. Это сближает Джамилю с ее сверстницами. «Когда Джамиля смеялась, -вспомина­ет рассказчик, - ее иссиня-черные миндалевидные гла­за вспыхивали молодым задором, а когда она вдруг на­чинала петь соленые аильные песенки, в ее красивых глазах появлялся недевичий блеск».

Сеит отмечает в характере Джамили даже малосим­патичные, «какие-то мужские черты, что-то резкое, а порой даже грубоватое». Она была у отца-табунщика единственной дочерью - «и за дочь, и за сына». Если соседки ее понапрасну задевали, она не уступала им в ругани, и «бывали случаи, что и за волосы кое-кого таскала».Так что в обрисовке характера Джамили писатель даже не стремится выделить какие-то особые романтические черты. Рассказчик отмечает, что с первых же дней, как пришла Джамиля невесткой в семью Садьвка, она «оказалась не такой, какой положено быть невестке»: не оклоняла голову перед старшими, хотя и уважала, слушала их; прямо говорила то, что думала, не боялась высказывать свое мнение. Смущало свекровь и другое в Джамиле: «Уж слишком откровенно была она весела, точно дитя малое. Порой, казалось бы, совсем беспричинно начинала смеяться, да еще так громко, радостно».

Сеит с почтением относится к старым обычаям родового адата, со­гласно которым все одноплеменники считались родст­венниками. Без тени иронии он описывает совместную жизнь двух семей, Большого и Малого дома, свои отношения с родной матерью и младшей матерью; он чувствует себя после ухода на фрронт четырех братьев (из них только два родных брата) кормильцем и защитником двух семей. Он горячо любил Джамилю, и она любила его. Но вот занятная деталь: они «не смели называть друг друга по имени», так как это не полагалось делать людям из одной семьи. Джамиля для Сеита была «дже­не» - жена старшего брата, а Сеит для Джамили -младший брат мужа, «кайни».

Совершенно серьезно Сеит старается оградить Джа­милю от назойливых ухаживаний взрослых парней в аиле, бывших франтовиков,- в этом он ` тоже видит свой долг, предписанный родовыми обычаями. И, наверно, оттого, что повествование ведется уста­ми человека, ревностно оберегавшего обычаи адата, смелый поступок Джамили выглядит еще более безоглядным, а воздействие искусства Данияра еще более неотразимым,

Для понимания глубокого смысла происшедшего нужно иметь в виду и внешнюю обыкновенность, далее заурядность Данияра. Высокий, сутуловатый солдат, прихрамывающий на левую ногу, он был замкнут и молчалив. После сенокоса, в ожидании ужина, все со­бирались у шалаша, а Данияр уходил на караульную сопку и просиживал там дотемна, «понуро и вяло» от­дыхая. Он не участвовал в общих разговорах, был сво­боден от обычного для молодого джигита самолюбивого желания первенствовать на скачках, в состязаниях пев­цов, в веселых играх киргизов.

А на караульной сопке, где любил Данияр вечерами долго сидеть, обхватив колено, он «смотрел куда-то пе­ред собой задумчивым, но светлым взглядом. И опять мне показалось,- говорит Сеит,- что он напряженно вслушивается в какие-то не доходящие до моего слуха звуки. Порой он настораживался и замирал с широко раскрытиями глазами. Его что-то томило, и мне думалось, что вот сейчас он встанет и распахнет свою душу, только не передо мной - меня он не замечал, -а перед чем-то огромным, необъятным, неведомым мне».

Таковы основные герои, предстающие в начале по­вести перед читателем. Отношения между двумя из них - Сеитом и Джамилей - ясны с первых страниц. Они любят друг друга как родственники, как брат и сестра, хотя Сеит испытывает к своей «джене» нечто большее: в нем живет отроческая любовь к молодой красивой женщине. Он настороженно следит за «стран­ными, упорными взглядами» Данияра, когда тот смот­рел на его «джене». Сеит замечает в этих взглядах «угрюмое восхищение»: «И было что-то доброе, все­прощающее в его взгляде, но еще я угадывал в нем упрямую, затаенную тоску».

Отношения между Джамилей и Данияром более сложные. Мы не знаем, замечал ли он раньше эту единственную невестку из Малого дома, до встречи на току, до того, как бригадир Орозмат поручил троим на­шим героям - Сеиту, Джамиле и Данияру -возить зерно на железнодорожную станцию. Судя по всему, Джамиля была почти незнакама с Данияром, потому что, отправляясь в первый рейс на станцию, она с лу­кавой усмешкой говорит ему: «Эй ты, как тебя, Да­нияр, что ли? Ты же мужчина с виду, давай первым открывай путь!»

В то первое утро на току Данияр был поражен «ре­шительностью и даже вызывающей самоуверенностью» Джамили. Он был заметно смущен, когда она без вся­ких колебаний предложила ему вместе носить мешки с зерном на сомкнутых руках. «И потом каждый раз, когда они подносили мешки, крепко сжимая друг дру­гу руки, а головы их почти соприкасались, я видел,- вспоминает Сеит,- как мучительно неловко Данияру, как напряженно он кусает губы, как старается не гля­деть в лицо Джамиле». Таково первое знакомство наших героев. Дальше начинается история их любви. Чинвиз Айтматов, вознамерившись показать в небольшой повести это самое интимное и в то же время самое обычное человеческое чувство, понимал, конечно, сколь сложная творческая задача стояла перед ним, художником. Почти три ты­сячи лет литература и другие виды искусства - живо­пись, скульптура, театр, музыка исследовали и вос­певали любовь. Писатель избрал редкий, необычный сюжет, но последней каплей, приведшей к мгновенной кристаллизации творческого замысла, явилась счастливая мысль сделать рассказчиком-повествователем молодого, начинающего художника Сеита родом из того же аила Куркуреу. Этот содержательный прием, во-первых, освобож­дал писателя от необходимости вводить подробные, обязательные в объективном изложении детали и сцены любви, а во вторых, помогал выразить сложный худо­жнический замысел повести, который отнюдь не сводится к прекрасной истории о любви. И, рассказывая о нравах и обычаях рода, Сеит время от времени переходит к прямому изображению отдельных сцен. Но все время точка зре­ния взрослого Сеита присутствует в повествовании. Ко­гда мальчишка Сеит однажды под вечер у костра по­просил Данияра рассказать что-нибудь о войне, а тот отказался, писатель дает одновременно две эмоцио­нальные оценки. Мальчишки тогда, у костра, после слав Данияра: «Нет, лучше вам не знать о войне!» - поняли только, что «нельзя вот так просто говорить о войне, что из этого не получится сказка на сон гряду­щий». Сеиту было тогда просто « стыдно перед самим собой». Следующая фраза относится уже к взрослому рассказчику, вспоминающему то время: «Война кро-вью запеклась в глубине человеческого сердца, и рассказы­вать о ней нелегко».

Мы не видим зарождения чувства в сердце Джами­ли. Точно так же мы не знаем, как полюбил Данияр, ч т о его покорило в Джамиле. На последних страницах повести мы слышим всего лишь несколько ласковых слов, сказанных влюбленными друг другу в ту грозо­вую ночь. Перед тем, как показать душевное потрясение, испытанное Джамилей и Сеитом от песен Данияра, пи­сателю важно раскрыть нравственное начало таланта певца, почувствовать характер одинокого, до поры до времени замкнутого в себе художника. Для этого автор вводит памятный эпизод с семипудовым мешком зерна, который незаметно, ради шутки, подсу­нули Данияру Сеит и Джамиля. Они не знали, что Да­нияр отнесется к их шутке вполне серьезно. «Он стоял на бричке, озабоченно рассматривая мешшок, и, видно, обдумывал, как с ним быть. Потом огля­делся по сторонам и, заметив, как Джамиля подави­лась смешком, густо покраснел: он понял, в чем дело». Данияр не запросил помощи, как ожидали Сеит и Джамиля, а взвалил на спину мешок и понес его к тра­пу. Он только сильнее стал припадать на раненую но­гу. Шутка Джамили обернулась безнравственным поступком. Она попыталась исправить положение, до­гнала Данияра и крикнула: «Брось мешок, я асе пошу­тила!» - но Данияр не послушался. «Он шел медленно, осторожно занося раненую ногу. Каждый новый шаг, видно, причинял ему такую боль, что он дергал головой и на секунду замирал».

Посланный растерянной Джамилей, Сеит взбегает по трапу, чтобы помочь Да­нияру, но тот из-под локтя грозно прохрипел «уйди!» ‑ двинулся дальше. Здесь-то Сеит и увидел его лицо: «На потемневшем мокром лбу его вздулись жилы, на­литые кровью глаза обожгли меня гневом».

Через минуту Данияр, сбросив мешок и прихрамы­вая, стал опять прежним, хотя «руки у него висели, как плети». Но совершенно изменилось отношение лю­дей, и прежде всего Джамили и Сеита, к Данияру. Эпи­зод на станции помог им увидеть другого Данияра, который скрывался в этом нелюдимом, неразговорчивом парне. Данияр вызвал у них теперь не снисходительно‑жалостливое чувство, а искреннее восхищение своим сильным характерам. И замкнутость его шла, оказы­вается, не от слабости, а от железной воли, от громадной духовной сосредоточенности.

«Когда Данияр пел, я видел и его самого, маленького мальчика, скитающегося по степным дорогам. Может, тогда и родились у него в душе песни о родине? А мо­жет, тогда, когда он шагал по огненным верстам войны?» - так подробно рассказывает Сеит о воздействии ис­кусства Данияра на его слушателей, в основном, прав­да, на него самого. О восприятии Джамили можно су­дить только по переживаниям Сеита. В ту первую ночь Джамиля слушала его, сидя в бричке. Девушка не устремилась за Даниярам, когда тот, закончив неожиданно петь, погнал лашадей вскачь. «Как сидела, склонив голову на плече, так и осталась сидеть, будто все еще прислушивалась к витающим где-то в воздухе неостыIвшим звукам. Данияр уехал, а мы,- вспоминал Сеит,- до самого аила не пророни­ли ни слова. Да и надо ли было творить?»

Но через несколько дней Сеит отмечает уже совсем недвусмысленные изменения в своей «джеме». «А как изменилась вдруг Джамиля! - говорит он.- Словно и не было той бойкой, языкастой хохотушки. Весенняя светлая грусть застилала ее притушенные глаза. В дороге она постоянно о чем-то упорно думала. Смутная, мечтательная улыбка блуждала на ее губах, она тихо радовалась чему-то хорошему, о чем знала только она одна... Данияра она сторонилась, не смотре­ла ему в глаза».

Однажды на току Джа­миля предложила выстирать гимнастерку Данияра: «Снял 6ы ты, что ли, свою гимнастерку. Давай пости­раю!» Она сказала это «с бессильной, вымученной доса­дой». Автор лаконичен, но эти три слова приоткрывают внутреннее состояние героики. Зато вслед за этим Чин­гиз Айтматов, верный своему кинематографическому принципу видения, дает целую характерную сцену, в которой крупным планам мы очень близко можем на­блюдать Джамилю: «И потом, выстирав на реке гимнастерку, она разло­жила ее сушить, а сама села подле и долго, старательно разглаживала ее ладонями, рассматривала на солнце потертые плечи, покачивала головой и снова принима­лась разглаживать, тихо и грустно».

Джамиля томится нарастающим в ее душе чувст­вам.

И однажды вечером, когда в напеве Данияра «была столько нежной, проникновенной тоски и одиночества, что слезы к горлу подкатывались от сочувствия и со­страдания к нему», -однажды вечером Джамиля, идя, как обычно, по степи за Данияром, «вскинула голову, прыгнула на ходу в бричку и села рядом с ним... Да­нияр пел, казалось, не замечая возле себя Джамили... Ее руки расслабленно опустились, и она, прильнув н Данияру, легонько прислонила голову к его плечу. Лишь на мгновение, как перебой подстегнутого иноход­ца, дрогнул его голос - и зазвучал с новой силой. Он пел о любви».

Такова кульминация мелодии Данияра. В этот мо­мент Сеит увидел в широкой степи, под звездным не­бам, двух влюбленных. Это были действительно «но­вые, невиданно счастливые люди»: глаза Данияра, казалось, горели в темноте; к нему прильнула «такая тихая и робкая, с поблескивающими на ресницах слеза­ми» Джамиля. В тот вечер потрясенный Сект впервые наконец понял, что его томило,- он понял свое призва­ние художника.

Писатель понимал, что на этой пронзительной ли­рической ноте нельзя долго держать повествование, иначе ему угрожали и слащавость и выспренность. И он резко обрывает песню Данияра -, в то мгновение, когда Джамиля, словно в наваждении, вдруг «порывисто об­няла его, но тут же отпрянула, замерла на мгновение, рванулась в сторону и спрыгнула с брички».

Музыка кончается, и писатель снова возвращает своих героев на землю, в реальные житейские условия. Джамиля сурово, едва сдерживая слезы, отчитывает остановившегося в молчании Данияра и уставившегося на нее Сеита, который удивился резкой перемене в на­строении своей «джене». Позже, через несколько лет, он понимающе добавит: «А догадаться-то ничем не стоило: нелегко ей было, ведь у нее законный муж, жи­вой, где-то в саратовском госпитале».

Джамиле предстоял нелегкий выбор между аиль­скими косными обычаями и новым, свободным чувст­вом, между Кадыком и Данияром.

Познав любовь к Данияру, Джамиля поняла, что раньше она даже не догадывалась об этом чувстве. Она горячо шепчет Данияру в их первую брачную ночь: «Я давно любила тебя. И тогда не знала — любила и ждала тебя, и ты пришел , как будто знал, что я тебя жду! »

Она поняла ущербность и мелковатость отношения к ней мужа Кадыка, который в каждом письме из армии после поклонов всем родственникам и аксакалам аила, прибавляя единственную адресованную жене фразу: «А также шлю привет моей жене Джамиле...» И она права, когда говорит Данияру о своем муже: «Он нико­гда не любил меня. Даже поклон, и то в самом конце письма приписывал. Не нужен мне он со своей запоз­далой любовью, пусть говорит что угодно!». Так, что выбор предстояло делать между любовью и холодным, привычным браком. Правда, на стороне Ка­дыка выступали вековые традиции родовых отноше­ний, суровые предписания мусульманского адата, громадная сила привычки и так называемого общест­венного мнения жителей аила.

Еще на первых страницах повести Сеит рассказы­вал, как старшая мать втайне мечтала когда-нибудь поставить Джамилю на место главы Большого дома, сделать ее такой же, как она сама, «властной хозяйкой, такой же бай6иче, хранительницей семейного очага». «Благодари аллаха, дочь моя, -поуча