Студопедия

КАТЕГОРИИ:

АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника


Пер. Хлебников 12 страница




Я представил себе, как мой — ныне потолстевший — сын помогает сотоварищам по заключению освоить компьютерную грамотность, исходя, впрочем, из того, что доступ в Интернет им не разрешен; в противном случае кое-кто из заключенных сумел бы под руководством сетевого корифея Конрада Покрифке найти виртуальную лазейку и устроить коллективный побег в киберпространство.

Узнал я и о том, что нойштрелицкая команда по настольному теннису, в которую входил мой сын, выступила против сборной тюремного заведения для несовершеннолетних в Плётцензее и обыграла ее. Короче: объявленный судебным приговором убийцей и теперь уже достигший совершеннолетия сын весьма занятого журналиста проявлял удивительное прилежание. К началу лета он заочно сдал экзамены на аттестат зрелости с хорошими и отличными оценками; я послал телеграмму: «Поздравляю, Конни!»

А потом пришла весточка от матери: она больше недели провела в польском Гданьске. При следующем визите в Шверин я услышал ее рассказ о поездке: «В Данциге я, конечно, много чего обошла, но дольше всего была в Лангфуре. Там все переменилось. Зато дом на Эльзенштрассе до сих пор стоит. Даже балконы с цветочными ящиками сохранились…»

Это путешествие она совершила на туристическом автобусе. «Вышло совсем дешево!» Группа бывших беженцев, мужчины и женщины в возрасте матери или постарше, откликнулась на предложение одного турагентства, которое устраивало «ностальгические путешествия». Мать сказала: «Хорошо там было. Надо признать, что поляки многое восстановили, все церкви и прочее. Нету только больше памятника Гутенбергу, которого мы в детстве называли Куттенпех и который стоял в Йешкентальском лесу, сразу за горой Эрбсберг. А вот в Брезене, куда мы ездили кататься на санках, опять открылась настоящая купальня, совсем как раньше…»

За этим последовал ее отсутствующий взгляд. Но вскоре опять заиграла старая заезженная пластинка: о том, как все было раньше, давным-давно, во дворе столярной мастерской или в лесу, где лепили снеговика; что было летом в морских купальнях, «когда я девчонкой-сорванцом…» С компанией мальчишек она заплывала к остову затонувшего корабля, надстройки которого торчали из воды с начала войны. «Мы ныряли на самую глубину, залезали в трюмы той ржавой посудины. А один из ребят нырял глубже всех, Йохеном его звали…»

Я забыл спросить мать, не находилась ли среди ее багажа во время ностальгического путешествия, несмотря на летнюю погоду, ее треклятая лиса. Зато поинтересовался, не побывала ли в Данциге-Лангфуре и тетя Йенни. «Нет, — сказала мать, — она с нами не поехала. Дескать, ногам тяжело, да и вообще не захотела. Побоялась сильных переживаний. Зато я сама несколько раз прошлась по тем улицам, по которым мы тогда обычно ходили с моей подружкой в школу. Теперь мне этот путь показался намного короче…»

Сразу после возвращения она, видимо, поделилась свежими впечатлениями с моим сыном, поведала ему гораздо больше подробностей, чем мне, и даже шепотом призналась: «В Готенхафен я тоже съездила, одна. Была на том месте, где шла посадка на корабль. А потом представила себе деток, как они плавали в ледяной воде головками вниз. Поплакать хотела, да не смогла…» И опять ее отсутствующий взгляд. Затем она опять заговорила о лайнере СЧР: «А ведь до чего хорош был корабль…»

Неудивительно, что при моем следующем посещении Нойштрелица, которое состоялось сразу после выборов в бундестаг, сын продемонстрировал мне итог кропотливейшей работы. Это была модель, собранная из деталей специального конструктора, который он получил в подарок, оплаченный наверняка из кошелька моей матери.

 

Такие конструкторы продаются в универмагах, в отделах игрушек, где на полках выставлен богатый ассортимент моделей, воспроизводящих самые знаменитые прототипы всего того, что некогда летало, плавало и ездило. Не думаю, что покупка совершалась в Шверине. Скорее ее искали и нашли либо в гамбургском универмаге «Альстерхаус», либо в берлинском «КаДеВе». В Берлин мать наведывалась часто. Сейчас она приобрела себе «гольф», много времени проводит за рулем, причем ездит весьма рискованно; мать всегда идет на обгон из принципа.

Раньше, когда она приезжала в Берлин, то совсем не затем, чтобы погостить у меня, в моей холостяцкой квартире в Кройцберге, где вечно царил хаос, а чтобы навестить свою подругу Йенни и «поболтать о старых временах», выпить по бокалу знаменитого во времена ГДР шампанского «Красная шапочка», к которому подавалось песочное печенье. После «бархатной революции» они виделись часто, будто старались наверстать упущенное за долгие годы существования Стены. Они были особенной парочкой.

Когда мать навещала тетю Йенни — а мне доводилось присутствовать при их встречах, — то вела она себя робко, словно маленькая девочка, которая недавно набедокурила. Словно хотела искупить вину. Тетя Йенни, напротив, простила, видимо, все то зло. которое было причинено ей много лет назад. Я заметил, как, хромая, она подходила к матери, гладила ее по плечу. «Ну будет, Тулла, будет», — шептала она. Потом обе молчали. Тетя Йенни пила свой горячий чай с лимоном. Кроме утонувшего брата Конрада и совершившего преступление Конни, мать если и любила вообще кого-нибудь, то свою школьную подругу.

 

В шестидесятые годы я жил в мансардной комнатушке в берлинском районе Шмаргендорф, с тех пор там ничего не изменилось. Множество расставленных всюду фарфоровых безделушек выглядят ужасно старомодно, хотя пыль с них аккуратно стирают. Все стены у тети Йенни, включая косую мансардную стену, обклеены балетными фотографиями, которые запечатлели ее, тонкую, как былинка, выступающей под псевдонимом Ангустри в роли Жизели и Коппелии, танцующей в «Лебедином озере», исполняющей сольные партии или снятой со своим таким же грациозным балетмейстером; вот и мать словно вся обклеена изнутри воспоминаниями. Если правда, что воспоминаниями можно обмениваться, то квартирка на Карлсбадерштрассе служит обменным пунктом для подобных предметов самого длительного пользования.

Вероятно, во время одной из своих поездок в Берлин — до визита к тете Йенни или после — мать и наведалась в «КаДеВе», где отыскала среди огромного ассортимента различных конструкторов то, что хотела. Но для подарка ей не подошла ни модель гидроаэроплана «Do X» фирмы Дорнье, ни танк «Королевский тигр», ни линкор «Бисмарк», который был потоплен уже в сорок первом году, ни тяжелый крейсер «Адмирал Хиппер», который пошел на металлолом после войны. Она не желала ничего военного, выбор ее остановился на пассажирском лайнере «Вильгельм Густлофф». Наверно, она даже ни с кем не консультировалась, мать всегда сама хорошо знала, чего хочет.

 

Судя по всему, сын подал заявку на то, чтобы принести в посетительскую комнату необычный предмет, и получил разрешение. Во всяком случае, надзиратель благожелательно кивнул, когда заключенный Конрад Покрифке появился с громоздкой моделью корабля в руках. При виде этой модели невольно стал разматываться клубок старых мыслей, чтобы опять запутаться. Неужели этому не будет конца? Неужели старая история повторится сначала? Неужели мать не может остановиться? О чем она только думала?

Однако Конни, ставшему уже совершеннолетним, я сказал: «Недурно. Но разве ты уже не вырос из подобных игр?» Он даже согласился: «Сам знаю. Вот если бы ты подарил мне „Густлоффа“ лет в тринадцать или четырнадцать, тогда мне не пришлось бы теперь впадать в детство. В общем, было занятно. Да и времени у меня хоть отбавляй».

Упрек попал в цель. Пока я его переваривал и задавался вопросом, не удержал ли бы я моего сына от худшего, если бы в свое время он занялся всего лишь сборкой модели этого треклятого корабля, да еще под отцовским присмотром, он сказал: «Попросил у бабушки Туллы в подарок. Хотел наглядно представить себе, как выглядел лайнер. Неплохо получилось, а?»

Лайнер СЧР во всей красе от носа до кормы! Бесклассовый корабль, мечта отпускников, собранный моим сыном из множества деталей. Просторная солнечная палуба, освобожденная от каких-либо мешающих надстроек. Как элегантно смотрелась в средней части труба, слегка склоненная назад! А застекленная прогулочная палуба! Под командным мостиком зимний сад, прозванный «оранжереей». Я прикинул, где на нижней палубе должен был находиться бассейн, пересчитал спасательные шлюпки: все до единой на месте.

Конни соорудил в качестве подставки для белоснежного лайнера специальную проволочную конструкцию. Она не закрывала корпус корабля, включая киль. Пусть не без некоторой иронии, я выразил восхищение кропотливой работой. Сын отреагировал на комплименты смущенной усмешкой, вытащил из кармана коробочку, где, как оказалось, лежали три красные наклейки величиной с небольшую монетку. Этими наклейками он отметил на корпусе те места, куда попали торпеды: одна метка пришлась на носовую часть левого борта, следующая приклеилась туда, где внутри корабля предполагался бассейн, а третья метка предназначалась для машинного отделения. Конни производил свои манипуляции с торжественным выражением лица. Он стигматизировал корабль. Закончив операцию, остался, судя по всему, доволен, сказал: «Тонкая работа!», после чего резко сменил тему.

Моего сына интересовало, за кого я голосовал на выборах в бундестаг. Я ответил: «Во всяком случае не за республиканцев!» — и признался, что уже несколько лет ничто не может заманить меня на избирательный участок. «Стало быть, настоящие убеждения отсутствуют, весьма характерно для тебя», — заметил он, однако не сообщил, за кого голосовал письмом он сам на своих первых выборах. Я высказал предположение, что под влиянием бабки он сделал выбор в пользу ПДС. Но Конни только улыбнулся и принялся укреплять на лайнере, — на носу, корме и обеих мачтах, — видимо, самодельные флажки, которые достал из другой коробочки. Он изготовил даже миниатюрную эмблему СЧР и знамя Германского трудового фронта; не забыта была и свастика. Корабль под всеми флагами. Полный порядок. Только с ним самим опять было в порядке далеко не все.

 

Что делать, если сын прочитывает запрещенные, находящиеся годами под домашним арестом мысли отца, неожиданно делает их своими собственными и даже превращает их в поступки? Я всегда по крайней мере старался соблюдать политическую лояльность, не делать больших ошибок, вести себя корректно. Это называется самодисциплиной. Работал ли я в газете Шпрингера или в «taz», я неизменно пел по чьим-то нотам. Даже в общем-то верил в то, что писал. Раздувать пожар и цинично приспосабливаться к победителю — вот две вещи, с которыми я поочередно справлялся лучше всего. Только я никогда не становился острием копья, не я задавал курс в газетных передовицах. Это делали другие. Я же предпочитал держаться середины, старался не слишком скатываться ни вправо, ни влево, избегал столкновений, плыл по течению, держался на плаву; возможно, это было связано с обстоятельствами моего появления на свет — впрочем, так можно объяснить что угодно.

И вдруг эскапады сына. Собственно, удивляться тут нечему. Этого следовало ожидать. Ведь все, что Конни публиковал в Сети, о чем он болтал в чате, что пропагандировал на своем сервере, было в конечном счете не менее убийственно, чем те выстрелы, которые прозвучали на берегу Шверинского озера. И вот теперь он сидел в тюрьме для несовершеннолетних, пользовался авторитетом благодаря победам в настольном теннисе и своему руководству компьютерными курсами, мог гордиться хорошим аттестатом зрелости, даже получил, как шепнула мне мать, ряд интересных предложений от некоторых предпринимателей: речь шла о работе, связанной с новыми электронными технологиями. Похоже, он видел для себя будущее в новом веке, выглядел бодрым, говорил довольно разумные вещи, продолжал держать свое знамя, пусть даже в виде маленьких флажков. «Все это плохо кончится», — сумбурно думал я и стал искать, к кому обратиться за советом.

Пребывая в полном замешательстве, я начал с тети Йенни. Старая дама, слегка подрагивая головой, внимательно выслушала в своей игрушечной квартирке все, о чем я более или менее искренне поведал ей. С ней можно было выговориться. К подобного рода откровениям она привыкла, видимо, с юных лет. После того как я прокрутил мою шарманку, она, явив свою примерзшую к губам улыбку, сказала: «Это скверна ищет выхода наружу. У твоей матери Туллы, подруги моих детских лет, такая же проблема. Как часто, будучи ребенком, я страдала от ее выходок. И мой приемный отец, удочеривший меня — а ведь, говорят, я чистокровная цыганка, что было тогда большим секретом, — этот чудаковатый штудиенрат Бруннис, фамилию которого я теперь ношу, тоже пострадал от Туллы. С ее стороны это было всего лишь озорством. Только кончилось оно плохо… По ее доносу папу Брунни забрали… Он попал в концлагерь Штутхоф… Правда, потом с Туллой почти все поправилось. Ты бы поговорил с ней о своих проблемах. Тулла на собственном примере знает, до чего сильно способен измениться человек…»

 

Итак, я махнул из Берлина по магистрали А-24 До развилки, где повернул на Шверин. Да-да, состоялся разговор с матерью, насколько с ней вообще можно говорить о моих размышлениях, вечно расходящихся с ее мнением. Мы сидели на балконе одиннадцатого этажа отремонтированного панельного здания по адресу Гагаринштрассе. с балкона открывался вид на телевизионную вышку; внизу все еще стоял бронзовый Ленин, устремивший свой взор на Запад. В квартире ничего не переменилось, хотя за последнее время мать вновь вернулась к вере своих детских лет. Она сделалась католичкой, устроила в уголке гостиной подобие домашнего алтаря, где между свечами и искусственными цветами — белыми лилиями — стояли иконки Девы Марии, а рядом в странном соседстве находился портрет товарища Сталина в белом кителе, мирно покуривающего свою трубку. Пялиться на алтарь и ничего не говорить было трудно.

Я принес матери ее любимые лакомства — миндальное пирожное и маковый рулет. Едва я уселся, не зная, с чего начать, она сказала: «За нашего Конрадхена особо не беспокойся. Пусть отсидит свое за то, что натворил. Когда выйдет, станет настоящим радикалом, какой я была когда-то, когда мои же товарищи по партии обзывали меня единственной правоверной сталинисткой. Ничего страшного с ним больше не случится. Над нашим Конрадхеном всегда парил ангел-хранитель…»

Последовал «отсутствующий взгляд», потом этот взгляд сделался вполне нормальным, и она подтвердила слова своей подруги Йенни, которая опять обнаружила верное чутье: «То, что у нас в голове, внутри таится, вся скверна должна выйти наружу…»

Нет, от матери в этом деле совета ждать не приходится. Ум у нее короток, как ее белые волосы, Так к кому же обратиться? Может, к Габи?

Я вновь отправился по уже привычному маршруту из Шверина в Мёльн, где меня, как всякий раз, когда я приезжал сюда, поразила скромная прелесть этого городка, история которого связана с Тилем Уленшпигелем, чьи проделки вряд ли пришлись бы нынешним горожанам по вкусу. У моей бывшей благоверной теперь завелся друг, по ее словам, «очень милый, деликатный и ранимый человек», поэтому мы встретились с ней в соседнем Ратцебурге, чтобы отобедать — она заказала вегетарианское блюдо, я шницель — в ресторане «Зеехоф» с видом на озеро с его лебедями, утками и неутомимым нырком.

Предварив разговор фразой «Видит Бог, я не хочу тебя обидеть» и возложив затем на меня всю ответственность за произошедшее с сыном, она сказала: «Сам знаешь, я уже давно не могу достучаться до него. Он замыкается. Он просто невосприимчив к проявлениям любви и подобным вещам. Сейчас я пришла к убеждению, что он вконец испорчен до самого нутра, до самого мозга костей. Достаточно взглянуть на твою мать, чтобы догадаться, какое наследство он мог получить от нее через её сынка. И тут уже ничего не изменишь. Кстати, во время моего последнего посещения твой сын отказался от меня».

По ее намекам, она собиралась начать новую жизнь со своим другом, «добросердечным, умным и вполне нормальным человеком». Она, дескать, «заслужила этот шанс» после всего, что ей пришлось пережить. «Представь себе, Пауль, я наконец даже нашла в себе силы бросить курить». От десерта мы отказались. Проявив чуткость, я не стал доставать сигарету. Бывшая супруга настояла на том, чтобы каждый расплатился за себя.

Попытка переговорить с Рози, преданной подружкой моего сына, хотя и представляется мне задним числом смешной, однако кое-что она мне прояснила в дальнейших событиях. Уже на следующий день, который совпал с посетительским днем, мы встретились с ней в одном из кафе Нойштрелица сразу после того, как она повидалась с Конни. Глаза ее уже не были заплаканы. Распущенные волосы она теперь собрала в пучок. Ее постоянная готовность к самопожертвованию сочеталась с внешней собранностью. Даже руки, которые раньше тщетно пытались найти себе место, теперь спокойно лежали на столе, кулачки были сжаты. Она сказала: «Что вы будете делать как отец — это ваша проблема. Я же всегда знала, что Конни хороший, и не разуверюсь в нем, что бы ни произошло; он очень сильный, с его силы нужно брать пример. Не я одна твердо, очень твердо верю в него, причем речь идет не только о его взглядах».

Я согласился с тем, что в Конни есть хорошая основа. Я, мол, и сам верю в это. Мне хотелось сказать больше, но прозвучали слова, как бы завершавшие разговор: «Зло не в нем, а в самом нашем мире». Но тут подошло время подавать заявку на мое посещение тюрьмы для несовершеннолетних.

 

Мне впервые разрешили посетить его камеру. Было сказано, что за хорошее поведение и образцовую социальную активность для Конрада Покрифке сделано исключение. Его сокамерники отсутствовали; они, как мне пояснили, работали в саду. Конни ожидал меня в своем уголке.

Тюрьма была довольно ветхим сооружением, но, по слухам, сейчас разрабатывался проект современного здания. Я вроде бы подготовился к любым неожиданностям, но все-таки опасался от сына каких-либо сюрпризов.

Войдя, я увидел поначалу только заляпанные стены; он сидел за столом в своем норвежском пуловере, сказал, не поднимая глаз: «Ну что, папа?»

Неопределенным жестом сын, вдруг назвавший меня «папой», указал на книжную полку, рядом с которой — чего я не заметил сразу — было пусто, исчезли все заключенные в рамки фотографии: снимок Вольфганга, называвшего себя Давидом, оба портрета молодого и старого Франкфуртера, обе фотографии, приписываемые командиру подлодки Маринеско. Я пробежал глазами по корешкам книг на полке: как и следовало ожидать, много истории, кое-что о новых электронных технологиях и между ними два томика Кафки.

Насчет исчезнувших фотографий я ничего не сказал. Да и он, похоже, не ожидал никаких комментариев. То, что потом случилось, произошло очень быстро. Конрад встал, снял помеченную тремя красными наклейками модель лайнера «Вильгельм Густлофф» с проволочной подставки, которая находилась посреди стола, положил его на левый борт и начал, причем не лихорадочно или яростно, а скорее размеренпо и планомерно, крушить голым кулаком результат своего кропотливого труда.

Наверное, ему было больно. После четырех-пяти ударов на правой руке появилась кровь. Должно быть, поранился о трубу, спасательные шлюпки и обе мачты. Но он продолжал бить кулаком по корпусу лайнера. А тот будто не поддавался, тогда сын взял поврежденный корпус двумя руками, поднял на уровень глаз, размахнулся и швырнул его на проолифленные половицы. Затем он растоптал ногами то, что осталось от корабля, не пощадил даже спасательных шлюпок, выскочивших из креплений.

«Доволен, папа?» Потом — ни слова. Его взгляд скользнул к зарешеченному окну, уперся в решетку. Я что-то говорил ему, нес какую-то околесицу. Что-то ободряющее. «Нельзя сдаваться» или «Давай попробуем начать все сначала», какие-то фразы, заимствованные из американских фильмов: «Я горжусь тобой, сынок». Даже когда я уходил, у него не нашлось для меня ни единого слова.

Спустя несколько дней, нет, это было уже на следующий день, мой Заказчик, по заданию которого я двигался траекторией краба, настойчиво попросил меня порыскать по Сети. Дескать, нужно найти там что-нибудь подходящее для финала. До этих пор я воздерживался от блужданий по Паутине, смотрел лишь то, что нужно было по работе, иногда поглядывал порнуху, вот и все. С тех пор как Конни посадили, споры в Интернете прекратились. Ведь Давида тоже не было.

Искать пришлось долго. Правда, имя треклятого корабля появлялось на мониторе часто, но не попадалось ничего нового, ничего похожего на финал. А потом вдруг выскочило нечто такое, чего я даже не опасался увидеть. Особый сервер на немецком и английском языке с адресом «Соратничество имени Конрада Покрифке» — www.kameradschaft-konrad-pokrifke.de — агитировал поддержать того, кто служит образцом идейной стойкости, за что и брошен в тюрьму ненавистной системой. «Мы верим в Тебя, мы ждем Тебя, мы идем за Тобой…» И так далее и так далее.

Никогда этому не будет конца. Никогда.


Поделиться:

Дата добавления: 2015-05-08; просмотров: 54; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав





lektsii.com - Лекции.Ком - 2014-2024 год. (0.005 сек.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав
Главная страница Случайная страница Контакты