Памяти одной экскурсии

Нивы сжаты, рощи голы,

Будем в рифму брать глаголы

И не требовать венца;

Полно мне гулять на свете:

Тятя, тятя! Наши сети

Притащили мертвеца.

Господин из Сан‑Франциско,

Канцелярская отписка,

Спит на полке боковой;

Мчится поезд, вьется поезд,

Агрессивен и убоист,

Как солдат еще живой.

Поезд в форме цвета хаки

Реагирует на знаки:

Тут идти, а там – стоять.

Господин не отвращает,

Но глазами отвращает –

Стоп‑машина‑рукоять.

Эй, Иван Ильич, куда ты?

Мы с тобой еще солдаты;

Это край – а в том краю,

Слышишь, олух, нет вожатых,

Нив неголых, рощ несжатых

Тоже нету, мать твою.

«Смерть привлекает меня как сюжет…»

Смерть привлекает меня как сюжет;

Только меняешь завязку.

В эти‑то воды однажды вошед,

Ими я сыт под завязку.

Новый дается глоток тяжело,

Пусть и с намереньем скользким.

Сколько «ты жил», «ты жила», «ты жило»

Скажешь, а главное – скольким?

Лучше, ей‑богу, совсем замолчать,

Чем разоряться, что все там…

Лучше печать на устах, чем печать,

Выполненная офсетом.

Там, под водой, где лучи не палят,

Легкие сменишь на жабры.

И замечаешь – уже веселят

Всяких кадавров макабры.

Помню такого, он был молодой,

Жизни не вынес ненастной.

А торговать примерялся водой,

Правда, другой – ананасной.

Я ж наблюдаю вокруг торжество

То красоты, то морали.

Стихотворенье не стоит того,

Чтобы друзья умирали.

«Я слово написал и зачеркнул…»

Я слово написал и зачеркнул,

Как бы ладонью воду зачерпнул,

А пить не стал, отправил дальше литься.

Но слово не журчало под кустом,

Ворочалось, ворчало под крестом –

Бывают же у слов такие лица!

Так умершему хочется домой,

И вот он, как сравнение, хромой

Обратно ковыляет ковылями.

Но на ступенях не растет ковыль,

И плакальщица спросит: «Это вы ль?» –

Закусывая ломтиком салями.

Здесь все уже иным обретено,

И слово на уход обречено

И скрыто, как метафора, под дерном.

Вот так Полоний обретал судьбу

И кое‑как дошучивал в гробу:

Кто был коверным, станет подковерным.

Зачеркнутый опасен, как рожон.

Со всех сторон словами окружен,

Урон пытаюсь выставить уловом,

Цепляюсь что есть сил за острия

И наконец‑то понимаю: я

Уже написан и зачеркнут, словом.

«Права на вожденье? Скорей, наважденье…»

Права на вожденье? Скорей, наважденье

Находит, да так, точно кто‑то позвал.

Слова‑то какие: развал и схожденье,

Развал и схожденье, и снова развал.

Два месяца жить на краю детектива,

Качаться, как ива, на этом краю,

Следить между строк криминального чтива

Ментовскую сводку и участь свою, –

Вот счастье, вот право, как Пушкин говаривал,

Слегка осекаясь на желчном смешке,

И то не тогда, когда жженку заваривал,

А скромно склонялся над щами в горшке.

Когда ты клокочешь слюною обильной,

Когда петушишься почти на ноже,

От вулканизации автомобильной

С ума не сойдешь, потому что уже

И так существуешь, как лес на вулкане,

И только тогда обретаешь покой,

Когда под рукой расползаются ткани,

И слава дурная, и лава рекой.

Живи, точно в клипе, да только едва ли ты

Поймешь и оценишь гостей по бокам,

И свадьба чужая, и скатерти залиты

Каким‑то рассолом, но липнут к рукам.

Не ливнем секло, не из мрамора высекло,

Но горло сжимало, покуда могло.

Сухое отмокло, и мокрое высохло –

И жить уже нечем, когда отлегло.

Стихи о том, как мы с Татьяной Алферовой смотрим видео с записями «Пенсил‑клуба»

В комнате становится теплее.

Или холоднее? Я никак

Не пойму. И здесь, и на дисплее

Разливаем водку и коньяк.

Постепенно стану переростком, –

Путь во время неисповедим,

Точно виртуальный – по бороздкам,

Где просторы диска бороздим.

Мы смеемся. Те и эти трели

Как кусочки жира в колбасе.

Дело ведь не в том, что постарели,

И не в том, что живы мы не все.

Дело в том, что прошлое, как воин,

В плен берет, маячит за плечом,

Потому что облик наш присвоен

И в темницу диска заключен.

Мы не мы, а то, что отпустили

Погулять на волю из тюрьмы, –

Сообщенье в телеграфном стиле:

«Хорошо сидим. Приветом. Мы».

Или в невозможное играем

И идем на сумасшедший риск –

Наблюдать за настоящим раем,

Вписанным в блестящий этот диск?

Что же я, тоскуя, проору им –

Нам, осуществившимся в былом,

Там, где мы, бессмертные, пируем

За огромным жертвенным столом?

Из записок Пенсил‑клуба