Тори и Восточный вопрос

Исследуя внешнюю политику Англии во время Крымской войны, необходимо рассмотреть программы двух противостоящих друг другу политических партий-вигов и тори. Взгляд этих партий на Восточный вопрос был не одинаков, хотя, безусловно, существовало и единое мнение по некоторым проблемам. Нашей задачей является рассмотреть политику двух партий в отношении Восточного вопроса, найти сходства и различия по его решению.

Во внешней политике и Восточному вопросу в частности, тори не были столь воинственно настроены в отличие от вигов. Они вели сдержанный курс и, хотя и опасались усиления влияния России, не стремились к её полному ослаблению. Торийские лидеры предусматривали возможность достижения компромисса с Россией в Восточном вопросе. Но если на международной арене происходила перестановка сил не в пользу Великобритании, то тори меняли свой внешнеполитический курс на более жёсткий. Так произошла перемена во взглядах на отношения с Российской империей. Если до заключения Андрианопольского мира тори не видели явной угрозы с её стороны, то после, в январе 1830 года, один из торийских лидеров, премьер-министр лорд Абердин указывает на его «опасные» последствия.

Он находил, что этот мир закреплял за Россией преобладающее влияние на Востоке и предоставлял ей исключительное господство на Черном море. Благородному лорду казалось, что английской торговле впередь уже прекращен доступ через названное море в Турцию и Персию, что размер военного вознаграждения превышает финансовые силы Турции и что вообще, усиление русского влияния опасно для независимого существования Оттоманской империи и при этом противоречит заявлениям, сделанным российским правительством до начала военных действий[20]. С этого момента, начинается негласная игра за влияние на Востоке, и в частности в Османской империи.

Чуть позже, в 1833 г. происходит заключение Ункьяр-Искелесийского договора между Российской империей и Турцией. Реакция со стороны английского правительства была крайне бурной. Консервативное правительство Веллингтона разразилось резкими протестами, крайне преувеличивая нависшую над самим существованием Османской империи опасность. По словам главы внешнеполитического ведомства лорда Д. Абердина, «пожар и взятие Константинополя поставили бы английское правительство в тысячу раз менее затруднительное положение, чем подобный результат»[21].

Герцог Веллингтон старался даже разъяснить российскому представителю, что Ункьяр-Искелесийский договор сам по себе вовсе не обеспечивает преобладающего положения России на Востоке. «Ведь само императорское правительство, - говорил он, - убеждено и нам доказывает, что договор не имеет действительного значения - так почему бы, с согласия султана, и не отменить акта, возбуждающего ненависть во всех странах и в особенности в Англии»[22].

Ещё один представитель консервативной партии Т. Аттвуд в запальчивой речи уверял, будто Англия претерпела неслыханное унижение. Он, Аттвуд, заранее предупреждал кабинет насчет опасностей, нависших над Турцией; теперь в руках у русских Константинополь или по крайней мере Скутари, а Скутари - тот же Константинополь. Завтра русские получат крепости на Дарданеллах, и понадобится миллион фунтов стерлингов, чтобы выдворить их оттуда. Речь он закончил на истеричной русофобской ноте: «Пройдет несколько лет, и эти варвары научатся пользоваться мечом, штыком и мушкетом почти с тем же искусством, что и цивилизованные люди». Пришло время объявить России войну, «поднять против нее Персию, с одной стороны, Турцию - с другой. Польша не останется в стороне, и Россия рассыплется как глиняный горшок». Аттвуд не был одинок в своем озлоблении, Г. Темперлей писал о «лае парламентской своры»[23]. С 1833 г., правящие круги Англии стремятся добиться отмены этого договора и ослабить позиции России на Востоке.

Одним из самых известных представителей тори в рассматриваемый нами период был Лорд Абердин, занимавший пост премьер-министра в 1852-1855 году.

Пост руководителя Форин оффис в должности министра иностранных дел Абердин занимал и ранее, в 1841-1846 гг. Во время переговоров с Николаем I в 1844 г., лорд Абердин вместе с премьером Робертом Пилем прозаично намекнул царю, что в случае раздела Турции Британия намерена захватить Египет[24]. Николай I говорил о том, что: «Турция должна пасть. Нессельроде не согласен с этим, но я в этом убежден. Султан - не гений, он человек. Представьте себе, что с ним случится несчастье, что тогда? Дитя - и регентство. Я не хочу и вершка Турции, но и не позволю тоже, чтобы другой получил хоть вершок ее». Ответ Пиля был таким: «Англия относительно Востока находится в таком же положении. В одном лишь пункте английская политика несколько изменилась: относительно Египта. Существования слишком могущественного там правительства, такого правительства, которое могло бы закрыть пред Англией торговые пути, отказать в пропуске английским транспортам, — Англия не могла бы допустить»[25]. Другими словами, Роберт Пиль не только выслушивал, но и сам излагал проекты раздела турецких владений и даже наперед называл облюбованный кусок. Царь продолжал: «Теперь нельзя обусловливать, что должно сделать с Турцией, когда она умрет. Такие обусловливания ускорят ее смерть. Поэтому я все пущу в ход, чтобы сохранить status quo. Но нужно возможный случай честно и разумно иметь в виду, нужно прийти к разумным соображениям, к правильному честному соглашению»[26].

В 1844 г. К.В.Нессельроде составляет меморандум, излагавший идеи царя о неминуемой смерти «больного человека» - Османской империи. Зная настроения в Лондоне, Нессельроде писал в документе, что две страны, Россия и Великобритания, заинтересованы в целостности и неприкосновенности султанских владений. Но если распад Османской империи всё же произойдёт, то конкретно предлагалось, «заранее договориться о создании нового порядка вещей, долженствующего заменить существующий ныне, и совместно позаботиться о том, чтобы изменения, имеющие произойти во внутреннем положении этой империи, не нанесли ущерба их собственным странам, правам, вытекающим из действующих договоров, и европейскому равновесию»[27].

Российскому послу Ф.И. Бруннову, было поручено получить ответ на сделанные предложения. Единственное письменное свидетельство, которое Бруннову удалось вырвать после долгих хлопот и неоднократных напоминаний, это – записка Абердина на имя Нессельроде от 21 января 1845 г., где глава Форин оффис подтверждал точность передачи в меморандуме содержания состоявшихся с царём бесед. Он упоминал об «обоюдном обмене наших мнений, в которых, мне кажется, мы были вполне солидарны и которые я надеюсь иметь ввиду во всех сношениях касательно Востока»[28].

Английские исследователи сводят иногда содержание этого письма к простой констатации факта произошедших бесед. Это не совсем так, и Г. Темперлей признаёт: Абердин «стремился избежать каких-либо обязательств с английской стороны, но не вполне успел в этой цели»[29]. В очень слабой, расплывчатой форме, обещание консультироваться с Петербургом его ответ заключал, и планы раздела Османской империи в нём не отвергались. В дальнейшем глава Форин оффис поступил по всем канонам дипломатии «коварного Альбиона»: меморандум Нессельроде был сдан в ведомственный архив и впредь не раз публиковался и ещё чаще цитировался как свидетельство агрессивных намерений царизма[30]. Текст ответа Абердина хранился в семейных бумагах, как дело сугубо личное и к государственным отношениям никакого касательства не имеющее: «Последующие министры не обязаны считать себя связанными неведомой им частной перепиской»[31].

Британское правительство вело тонкую дипломатическую игру. С одной стороны, оно давало российской стороне намёки на возможный союз, но с другой, постепенно способствовало ослаблению влияния Российской империи в Азиатском регионе. Великобритания не спешила ускорять процесс распада Османской империи, тем более, после потрясений 1848-1849 гг., когда любые осложнения на международной арене могли снова вызвать революционный прилив и опять мог всплыть «польский вопрос».

Абердин разделял точку зрения Ричарда Кобдена о том, что Восточный вопрос должен быть разрешен когда-нибудь окончательно, так как невозможно, чтобы ислам продолжал существовать при современном состоянии культуры христианских народов[32]. В долгих частных беседах с российским послом Брунновым, Абердин давал понять, что взгляды его кабинета по турецкому вопросу схожи с российскими. В частности, приведём следующую цитату: «Я перестал верить, что Османская империя может просуществовать более долгий срок. Я думаю, однако, что мы не проживем достаточно долго, чтобы нам пришлось заняться этой комбинацией. Ныне она мне кажется не столь удалённой»[33]. Можно сделать вывод, что английский премьер размышлял о возможном решении этого вопроса совместно с Российской империей. Почему же тогда Правительство Великобритании через некоторое время координально поменяет свои взгляды? Попытаемся ответить на этот вопрос далее.

Не следует думать, что курс на войну был принят в Великобритании в одночасье. Подходило к концу четвёртое десятилетие мира в Европе. Перешагнуть черту, за которой стояла война, было нелегко. Тори старой закалки относились подозрительно к тесной дружбе с Францией, в которой было сильное революционное движение. Лорд Лондондерри призывал «не бросаться слепо в объятья единственной державы, могущей смертельно угрожать самому существованию Англии», «тогда мы будем взывать о поддержке и помощи к старым, верным, великим и могущественным союзникам, избавившим нас от опустошительных войн и давшим нам 40 лет мира»[34]. Влиятельные купеческие круги выгодно торговали с Россией. Пацифисты религиозных оттенков проповедовали мир на земле. Сомнения принца Гамлета могут дать лишь слабое представление, о чувствах лорда Абердина, возглавлявшего тогда коалиционный кабинет. Премьер-министр регулярно изливал их Бруннову во время задушевных бесед с глазу на глаз на Даунинг-стрит, 10: «Войны не будет, войны не может быть», он лорд Абердин, не допустит её развязывания[35].

В феврале 1853 года, накануне отправки чрезвычайного посольства в Константинополь, Бруннов сообщает в Петербург «о перемене, которая постепенно происходит в английских взглядах на Восточный вопрос»[36]. Британцы разочаровались в Турции, филантропы поняли, что насадить там европейскую цивилизацию невозможно. Премьер – министр граф Абердин «признавался» Бруннову: « Я ненавижу турок, ибо считаю их правительство самым дурным и угнетательским во всём мире. Одной из самых печальных обязанностей моей политической жизни являлось оказание поддержки сохранению Османской империи; я выполнял и буду выполнять этот долг как общественный деятель, ибо не вижу, чем мы можем заменить эту империю, если она рухнет»[37]. Абердин излагал свои мысли открыто, но это вовсе не означало, что политика Англии будет следовать тому же курсу. Это высказывание ввело российскую сторону в преждевременную эйфорию.

В состоянии полного внешнеполитического ослепления Николай I начал свои злополучные беседы с сэром Джорджем Гамильтоном Сеймуром – британским послом в Петербурге. Британским министрам и раньше приходилось с серьёзным видом выслушивать его рассуждения о том, что словесная договорённость между монархами прочнее государственных трактатов. Русский царь, как и раньше, открыто предлагал заключить с Англией договор по разделу сфер влияния в Османской империи. По мнению Сеймура, царь хотел вовлечь британское правительство «в союз с его собственным и венским кабинетами для конечного раздела Турции при исключении Франции из договорённости». В личном письме Сеймур комментировал дружеские откровения царя как свидетельство захватнических устремлений, вкладывая в уста своего собеседника следующую речь: «Я, Николай, милостью божьей и прочая, не желая идти на риск войны и компрометировать свою великодушную репутацию, никогда не захвачу Турции, но я уничтожу её независимость, низвергну до уровня вассала и сделаю само существование для неё бременем»[38].

Лорд Абердин не высказал по этому поводу никаких протестов. Ответную депешу отправил в Петербург представитель партии вигов министр иностранных дел лорд Рассел.

Прав, конечно, Лео Джеральд Бирн, уличающий Форин оффис в коварстве: «Вместо прямолинейного и энергичного отклонения любого плана раздела Османской империи… министерство Абердина создавало впечатление, что возражает лишь против времени и способа осуществления предложения»[39].

После отправки в Константинополь российского чрезвычайного посольства во главе с князем А.С. Меншиковым, в Англии происходят острые политические дебаты касательно дальнейшей политики в отношении России.

Виднейшие политические деятели Англии опасались заключения нового договора между Решид-пашой и Николаем I, который мог вернуть господство России на Чёрном море, как и во времена Ункьяр-Искелесийского договора. Лорд Малмсбери так оценивал возможные последствия: «Если договор, который предложил князь Меншиков будет подписан между Россией и Турцией, то Россия станет арбитром между султаном и его подданными. Т.е. по сути, рассматривать большую часть вопросов которые ранее рассматривались государем, и нет необходимости говорить, какой эффект этот договор может оказать на баланс сил в Европе»[40].

Ещё один представитель Тори Лорд Хардвик пророчит скорый захват Константинополя русскими войсками. Он говорил о том, что любой человек, знающий о мощи России, легко сможет представить, как быстро русские войска захватят Константинополь. «Мы должны знать, что если это произойдёт, то приступать к спасению Турции будет уже поздно. В этом случае, Россия станет обладательницей крупнейшей акватории, император мгновенно увеличит количество своих кораблей в несколько раз, он станет обладателем прекрасных территорий в Средиземноморье, которые в настоящее время занимают турки. Каков же тогда будет политический курс Великобритании и Франции? Вся наша политическая система будет свергнута. Именно сейчас, мы должны выступать жёстко, чтобы поддерживать нашу собственную позицию»[41].

Лорд Бомонт так отзывался о возможном начале войны между Портой и Российской империей: «На данный момент Турция является гораздо сильнее, нежели несколько лет назад, и если будет борьба между ней и Россией, то борьба эта будет очень долгой»[42].

Вопрос о вооруженном вмешательстве Великобритании в русско-турецкую распрю был в английском общественном мнении решен с того момента, когда в Лондоне было получено известие о Синопской победе. Барон Бруннов в следующих словах описывает состояние умов в Англии после этого события: «Русский флот проявил свое мужество в благородном боевом деле. Сценой этой неожиданной победы была стихия, в которой Англия считала себя безраздельно господствующей. Великобританская эскадра, стоявшая на якоре в Босфоре, была свидетельницей нашей победы. Она оставалась бездеятельной в то время, когда турецкий флаг склонился перед Андреевским крестом. Где же была Англия, объявившая, что ее знамя развевается на водах Востока для того, чтобы охранять независимость Турции, ее старой союзницы! Она оставалась неподвижной. Она даже не осмелилась пройти проливы. Это преисполнило меру падения. Жребий брошен. Нельзя более отступать, не марая чести Англии несмываемым пятном. Таковы, г. канцлер, речи органов общественного мнения»[43].

Английские министры заметили, что Синопская победа в известном смысле является унижением для Англии, и вопрос о действии союзных эскадр зависит от послов в Константинополе и от адмиралов. С этого момента, политические взгляды двух противоборствующих партий (тори и вигов) начинают сходиться в плане дальнейшего внешнеполитического курса страны. Обе партии выступают за объявление войны России, с целью защиты Османской империи и ослабления экспансионистских устремлений Российской империи. Речь графа Дерби в Парламенте только подтверждает это:

«Мы наблюдали с глубокой обеспокоенностью, что усилия Ее Величества были напрасны, и что она разочарована агрессивным духом императора России во время его вторжения и продолжающейся оккупации провинций Валахии и Молдавии, в его отказе от справедливых условий мира, которые были предложены в рамках санкций четырех главных держав Европы.

Правительство Ее Величества, до последнего момента, по-прежнему надеется на чудо – что оно произойдёт, даже тогда когда мы говорили о мире, все вокруг нас дышало войной. Мы даже сейчас не вполне оцениваем, или, если использовать американское выражение, мы не "понимаем" величины, значения, и возможной продолжительности этой трудной борьбы, на пороге которой мы сейчас находимся.

Я считаю, что если России дать шанс обладать Константинополем, это сделает её хозяйкой и арбитром Европы и большей части Азии»[44].

В беседе с Брунновым Абердин высказывает намерения Англии касательно её дальнейших действий в Турции. Премьер-министр говорит о том, что неизбежно столкновение английских судов с российскими. Англия признает право русских судов преследовать турецкие, но также предупреждает, что постарается всячески препятствовать таким встречам. «Мы не назовем этого войной... Я вижу ваше удивление. Вы удивитесь еще более, если я вам скажу, что мы идем далее. Мы допускаем, что борьбу между нами возможно ограничить пределами Черного моря, не распространяя ее ни на Балтийское, ни на другие части земного шара. Если бедствия войны можно заключить в более узкий круг, то отчего не сделать этого? Ведь распря турецкая, и почему ее не заключить в территориальные пределы, где она должна быть разрешена? Это может показаться неслыханным, но я не думаю, что это был абсурд»[45].

Характерна ещё одна цитата Абердина: «Для нас невозможно предоставить Турцию вашей милости (т.е. России). Невозможно также предоставить ее собственной неспособности. Поэтому нам приходится выбирать между двумя одинаково плохими способами. Прежде всего, мы рискуем рассориться с вами, а если бы мы пришли к соглашению с вами, то пришлось бы принуждать Турцию»[46].

Правящие круги Англии сделали выбор не в пользу России, и 15 марта 1854 года была объявлена война Российской империи.

Начало боевых действий не принесло быстрых побед, как это ожидалось. Боевые действия показали плохую боеспособность английской армии. К тому же, имели место некомпетентность интендантской и санитарной служб и высокая степень жульничества и казнокрадства поставщиков. Приведем сведения, почерпнутые из британских источников: «Апатия и неведение в департаментах, ведавших снабжением, способствовали профессиональному мошенничеству поставщиков... сапоги и шинели приобретались слишком малых размеров, большой груз состоял из обуви исключительно на левую ногу, десять тысяч пар носков годились только для детей»[47]. На набережной в Балаклаве «мука, высыпавшаяся из мешков, лежала сырыми кучами, тут же валялись мешки с амуницией, колья для палаток, куски дерева, бочки с гниющим мясом и с горохом - все вперемешку. Кипы одежды, в которой ощущалась острая нужда, брошены в грязь»[48]. 14 ноября 1854 г. на Черном море разыгрался шторм, разбивший больше 20 судов. На одном лишь "Принце" затонуло 40 тыс. пар обуви. 1 декабря генерал Лукан сообщил, что кавалерийская дивизия, как таковая, перестала существовать из-за падежа конского состава[49].

В Англии царило возмущение. Гнев общественности обрушился на премьер-министра Абердина. 20 января 1855 г. радикал Ребек выступил в палате общин с запросом: "Армия дошла до состояния, терзающего сердце нации... войска - без крыши над головой, без одежды, без пищи и без амуниции. Из 54 тыс. солдат, снаряженных, как никогда, осталось 14 тыс. Из них лишь 5 тыс. здоровых. Кавалерии не существует, последние оставшиеся лошади используются как тягло»[50].

Правительство защищалось вяло; кабинет потерпел сокрушительное поражение, палата общин 305 голосов против 148 выразили ему недоверие. 6 февраля 1855 года лорда Абердина на посту премьер-министра сменил лидер вигов-Пальмерстон.

Спустя годы, многие английские политики начали давать оценку Крымской войне. Так, лорд Солсбери, один из лидеров тори пишет о ней как о «заслуживающей сожаления глупости»[51]. После окончания войны Великобритания перешла к политике «блестящей изоляции», она утратила функции арбитра в европейской политике. В 1870-е гг. XIX в. Солсбери предостерегал от следования жёсткому антирусскому курсу, отмечая, что вскоре Англия будет нуждаться в России против Германии[52].

Подводя итог, можно сделать вывод, что политика консервативной партии Великобритании была изменчивой. В конце 1830-х и до начала 1850 гг. торийские лидеры рассматривали возможность достижения компромисса в Восточном вопросе с Россией. Но в начале 1850-х курс резко меняется, возникают схожие взгляды с оппонентами. Это можно объяснить тем, что не важно, представители какой партии возглавляли Форрин офис, важными и неизменными оставались интересы Великобритании, соблюдать которые должен был каждый политик.