Партия вигов и Крымская война

В 50-60-х гг. XIX в. Либеральная партия фактически переживала период роста: шёл процесс слияния вигов, пилитов, радикалов в единую политическую структуру, однако не получивший своего завершения к концу 60-х гг. На это указывал периодический орган вигов «Эдинбург Ревью», характеризовавший либеральную партию как «армию союзных сил, объединённых главным образом общей оппозицией к врагу, но не желающих как организация чётко определённых принципов, которые бы подчёркивали различия между тори и вигами»[53].

В марте 1835 года лицо лондонского правительства вновь изменилась, и во главе его стал кабинет лорда Мельбурна, имея министром иностранных дел лорда Пальмерстона, который свою деятельность по отношению к России ознаменовал целым рядом враждебных протестов[54].

Превратности настроений избирателей привели правительство графа Мельбурна к отставке. В очереди к власти виги стояли до июня 1846 года, когда кабинет был сформирован Джоном Расселом. Кресло руководителя внешнеполитического ведомства в нём занял лорд Пальмерстон, самый влиятельный лидер партии.

В 1852 г. у власти находилась партия тори, но виги также занимали прочные позиции в Парламенте и могли существенно влиять на внешнеполитический курс страны. Во внешней политике лидеры вигов придерживались антирусской позиции, основной идеей которой было сдерживание российской экспансии. В частности, существовали планы раздела России, где чётко прописывались какие территории отходили различным государствам.

Ещё в 1833 г., после заключения Ункьяр-Искелесийского договора между Россией и Турцией, виги начали выстраивать последовательный антироссийский курс. Реакция на договор с английской стороны была достаточно бурной. По утверждению Пальмерстона, договор превратил Порту «в вассала России; опустело место, которое Турция занимала в европейской системе»[55].

Постепенно, Англия отвоёвывает у России влияние в Османской империи, результатом становится заключение 15 июля 1840 г. уполномоченными Великобритании, России, Австрии, Пруссии и Турции конвенции о Проливах. С этого момента, Порта начинает переходить под влияние лондонского кабинета. Несколько ранее, в 1838 г. Англия заключает с Турцией торговую конвенцию.

Под конвенцией, стояли подписи Решид-паши и лорда Понсонби, акт, ими скреплённый, являлся по сути дела односторонним и вопиюще несправедливым. Одна Турция принимала на себя обязательства, подданным Великобритании достались все права; о турецкой торговле во владениях её величества не было упомянуто хотя бы из приличия, - второпях об обходительности забыли. Договор сохранял все прежние привилегии и иммунитеты англичан (включая консульскую юрисдикцию, что освобождало их от местного суда). Размер ввозных пошлин устанавливался в 5% - что на практике означало беспрепятственное проникновение товаров с клеймом «Made in England» на османский рынок, вывозные пошлины, падающие главным образом на турецких подданных, повышались до 12%. Д. Авджиоглу характеризует документ кратко: «Великий Решид-паша подписал Турции смертный приговор». Велики были приобретённые Лондоном политические преимущества: наметилась внешнеполитическая переориентация Порты, российское влияние колебалось и порой даже поднималось, но уже никогда не становилось преобладающим; первое место в дипломатическом мире Константинополя прочно занято, заявил посол её британского величества; Турция поплыла в направлении, проложенном конвенцией 1838 года[56].

Пальмерстон заботился о поддержании равновесия в Европе и от посягательств на него, даже мнимых, приписываемых России. «Я полагаю, - говорил Пальмерстон в парламенте, - что подлинной политикой Англии вне вопросов, затрагивающих ее собственные политические и коммерческие интересы, есть защита справедливости и права, следование этому курсу с умеренностью и благоразумием, не превращаясь в Дон Кихота, но используя свой вес и материальную поддержку там, где, по ее мнению, совершена несправедливость»[57].

Когда Пальмерстон стал премьер-министром, он использовал имперские и внешнеполитические проблемы, чтобы укрепить свое положение внутри Великобритании. Пальмерстон сочетал в себе нелюбовь либералов к деспотическим системам Австрии и России, Неаполя и Рима – что давало основания считать его либералом, хотя его воззрения были гораздо менее либеральными, когда дело касалось требований радикалов о парламентской реформе – с общим настаиванием только на британских правах и игрой на патриотических чувствах соотечественников.

В 1848 г. происходит восстание в Дунайских княжествах, российский император вводит туда свои войска. Пальмерстон, дважды отвечая на запросы в парламенте, оправдывал вступление царских войск в Молдавию и Валахию и выражал уверенность, что «российское правительство не имеет намерения посягать на Турецкую империю»[58]. Английская общественность успокоилась. Но это вовсе не означало, что Пальмерстон оставил идею сопротивления России везде, где это было ему под силу.

Подошел 1853 г., принесший обострение франко-русского конфликта вокруг Святых мест в Палестине и закончившийся войной, вошедшей в историю под именем Крымской. Российский император, еще во время своего визита в Англию в 1844 г., предлагал двум державам договориться о разделе территорий в случае распада Османской империи. В 1853 г. это предложение вновь было высказано английскому послу Сеймуру. В Форрин офис принялись сочинять ответ на беспрецедентные откровения самодержца. Ответ составлял министр иностранных дел, представитель вигов - лорд Рассел. Смысл депеши от 9 февраля 1853 г. сводился к следующему: оснований для того, чтобы поднимать Восточный вопрос, не существует. Проблема распада Османской империи может встать через 20,50 и даже 100 лет. Попытка же договориться заранее о судьбе её владений грозит ускорить наступление этого события. Воспользовавшись дежурными заявлениями с русской стороны о стремлении сохранить султанское государство, Рассел писал: «Было бы не справедливо скрывать такого рода договоренность от Австрии и Франции; умолчание вовсе не отвечало бы стремлению избежать европейской войны». Если же сообщить об итогах переговоров великим державам, секрет быстро раскроется, что встревожит султана и побудит «его врагов удвоить свои усилия и искать ещё более упрямо конфликта»[59].

В Лондоне давно и настороженно следили за завязавшимся вокруг палестинских святилищ спором. Что Франция была его зачинщиком и стороной нападающей, не вызывало сомнений; явные попытки британского соперника номер два (первым несомненно была Россия) расширить своё влияние на Ближнем Востоке настраивали Уайтхолл на тревожный лад.

На дипломатической доске создалась сложнейшая ситуация – к схватке двух британских конкурентов добавились настойчивые попытки турецкой стороны вовлечь в конфликт Англию. Прибытие чрезвычайного посольства князя Меншикова испугало полковника Роуза, который временно возглавлял посольство. Роуз направил телеграмму адмиралу Дандесу на остров Мальту, с требованием отплыть к турецким берегам. У адмирала Дандеса хватило благоразумия не подчиняться вызову Роуза, он запросил инструкций у кабинета.

20 марта в британском адмиралтействе состоялось поспешно созванное совещание. Присутствовали: премьер-министр Абердин, Кларендон, Джон Рассел, морской министр Грехем. В последний момент был приглашен Пальмерстон, который на тот момент возглавлял ведомство внутренних дел и по должности к заседанию не причастный. Это немаловажный факт, который показывает, что в принятии серьёзных внешнеполитических решений учитывалось его мнение.

Мнения разделились: воинственно настроенные представители вигов высказались в пользу быстрой акции. Но премьер-министр Абердин принял иное решение, а именно, не вводить флот в турецкие воды. В Петербурге восторженно встретили это решение, но поспешно было думать, что англо-французкий союз распался.

Когда в Лондоне узнали о снаряжении чрезвычайного посольства А.С. Меншикова, сопровождаемого солидным эскортом сухопутных и морских офицеров, ответом явилось назначение – в пятый раз Чарльза Стрэтфорд-Каннинга, именовавшегося уже официально виконтом Рэдклиффом, в Стамбул. Он был матёрым политиком, почти полвека подвизавшийся в Турции, до тонкостей знавший обстановку, друг и покровитель великого визиря Решида-Паши. Ему были предоставлены широчайшие полномочия: «Правительство её величества не желает давать Вам особых инструкций и оставляет Ваше превосходительство свободным в проявлении ваших суждений и заключений». Уже на полпути, в Италии, Стрэтфорд узнал обо всём, что привёз в своем портфеле Меншиков, вплоть до содержания секретной конвенции, которую тот предложил подписать Порте[60].

Представитель вигов, граф Кларендон, приняв у лорда Рассела ведомство иностранных дел, поспешил объясниться с Петербургом: «Англия не может участвовать в соглашении, какую бы общую форму оно ни носило и которое держалось бы в секрете от других держав. Оно послужило бы сигналом к подготовке интриг всякого рода и восстаниям христианских подданных Порты»[61]. Попытки же расчленить Османскую империю чреваты войной.

Существует секретный меморандум, написанный им же в марте 1840 г., в котором Кларендон освещал Восточный вопрос под иным углом и куда более правдиво: «Мы хотим сохранить Османскую империю в «неприкосновенности», но само это определение несколько расплывчато»- писал он. Распадение султанских владений - факт; Кларендон упоминал в связи с этим Сирию, Египет, Грецию, Дунайские княжества, Сербию. «Называйте это, как вы хотите или как Австрия хочет, - неприкосновенностью, независимостью, подъемом или консолидацией Османской империи, но страх перед Россией и стремление удержать её вне Константинополя лежат в основе всего»; чтобы «Турция могла сопротивляться России - вот в чем действительно стоит вопрос, единственно нас интересующий и затрагивающий»[62].

В том же 1840 г. свой долгосрочный прогноз относительно этого региона дал министр иностранных дел виконт Пальмерстон: «Рано или поздно казак и сипай, человек с Балтики и тот, кто с Британских островов, столкнутся в центре Азии». Для Пальмерстона борьба за Константинополь и проливы неизменно была приоритетной. Подписание конвенции о проливах для Пальмерстона было лишь первым шагом в намеченном оттеснении России в зоне Черного моря. Ближневосточное направление экспансии и в дальнейшем оставалось для него главным[63].

После прибытия в Константинополь Стрэтффорд сообщал в Лондон: «Россия, не желая чинить сейчас ясное зло, стремится восстановить своё прежнее преобладающее влияние; к сожалению, Франция даёт для этого повод»[64].

Нельзя с точностью утверждать, что весной 1853 г. Англия уже настроилась на войну, и что в кабинете не существовало разногласий в подходе к Восточному вопросу. Государственные мужи Англии стояли перед выбором: удовлетвориться ли постепенным повышением своих акций на Балканах и Ближнем Востоке или попытаться воспользоваться уникальной внешнеполитической конъюнктурой, когда в связи с задиристостью Луи Наполеона союзник, как говорится, сам шёл в руки, и сразу оказаться в большом выигрыше[65].

Министром иностранных дел в кабинете Абердина стал граф Кларендон. Своей карьере дипломата он был обязан Пальмерстону, во многом разделял его взгляды, но отличался от него крайней осторожностью и медлительностью. Кларендон отлично понимал, что в развертывавшейся антирусской кампании заинтересованы те группировки и лица, которые готовы довести дело до войны. По поводу инсинуаций поверенного в делах в Турции Роуза он замечал, что тут «отсутствуют факты и присутствуют сплетни»[66]. Тем не менее, с мая 1853 г. он поддерживал настойчивый нажим посла в Турции Стрэтффорда, ярого противника любых компромиссных вариантов урегулирования русско-английских споров. 28 мая Кларендон писал королеве: «Возможно, что нам надо будет предоставить лорду Стрэтффорду условное право вызывать флот». Речь шла об отправке к Дарданеллам британской эскадры, находившейся на Мальте[67].

Лорд Джордж Кларендон, именовал Стрэтффорд-Рэдклиффа «подлинным султаном». Его письмо лорду Генри Паули от 9 марта 1855 г содержит своего рода уникальное признание: турецкий посол «Мусурус сугубо доверительно передал мне жалобы Порты на ужасную тиранию Стрэтффорда и серьёзную просьбу султана и правительства – освободить их от угнетателя… Конечно, я не стал слушать всего этого; но я верю и сочувствую страдальщикам… что за чума этот человек»[68].

Абердин, постоянно колеблющийся в своих взглядах на решение Восточного вопроса, все-таки присоединился к своим воинственным оппонентам. Виги (или «ястребы») в правительстве пользовались и тем обстоятельством, что формальный руководитель внешней политики Джордж Кларендон слыл умеренным и в прошлом даже имел с воинственным Пальмерстоном разногласия. Последний радовался, что «по ряду обстоятельств» Кларендон «может говорить и действовать так», как ему, Пальмерстону, было бы невозможно из опасения вспугнуть премьера и вызвать его подозрения из-за репутации опасного забияки, прочно за ним закрепившейся[69].

Стрэтффорд, относившийся несомненно, к «ястребам», опирался на поддержку влиятельной группировки министров. Вскоре после прибытия в Константинополь, Стрэтфорд имел беседу с русским поверенным в делах Озеровым[70]. «Позиции, в которые вас ставят ваши религиозные симпатии в Турции, всегда будут вызывать к вам недоверие, - заявил он. – Всякий новый успех, завоёванный вами на этой почве, возбудит недоверие не только у Порты, но и у нас, людей Запада… вы столкнётесь с сильной оппозицией. Против вас образуется лига, ибо ваше естественное влияние в этой стране так велико, что можно справедливо опасаться даже его минимального увеличения». Абердин в более вежливой форме говорил Бруннову тоже самое: «Моё мнение возобладало в кабинете лишь потому, что я рассматривал спор как относящийся исключительно к святым местам. Измени он свой характер, повлияй он на положение христианских подданных Османской империи в целом, и моё мнение не будет стоить ничего»[71].

В разгоравшийся конфликт Уайтхолл сначала не вмешивался и признавал французов забияками - Наполеон явно напрашивался на войну. Осознав уникальность ситуации - шанс вместо длительной, хотя и успешной осады, перейти к штурму российских позиций и опрокинуть их с помощью штыков французской пехоты, Лондон решил воспользоваться ею. Война так война. Пресса принялась обрабатывать читателя. Общественность прежде не жаловала Наполеона с его антуражем «из паразитов, сводников и проституток». Теперь он на глазах приобретал ангелоподобные черты. Удалось обнаружить крупные успехи Турции на пути цивилизационных преобразований и убедить обывателя в патологической склонности московитов к захватам[72].

Помимо курса на войну, существовал и другой замысел – интернационализации проблемы, учреждения своего рода верховного арбитража держав над всеми русско-турецкими делами. Плодом этого замысла являлся проект так называемой «Венской ноты» четырёх правительств Турции (август 1853). Суть декларации: все спорные русско-турецкие дела обсуждались и решались советом держав; ломался вековой принцип русской политики – не допускать посторонних к их регулированию. Лорд Кларендон писал: державы «фактически превращаются в рефери, судящих, правильно ли интерпретируется нота в случае любых разногласий между Портой и Россией»[73].

Пальмерстон вполне закономерно очутился в стае британских ястребов и изобличал склонного к колебаниям Абердина: «Нашу позицию тактичного и покорного выжидания у задней двери, в то время как Россия с неистовыми и наглыми угрозами ломится в дом, я считаю глупой»[74].

Лорд Рассел, выступая в Парламенте призывал лордов: «Господа, я выступаю здесь, чтобы убедить вас в необходимости участия в этой войне. Если мы недовольны курсом который проводит Россия, если мы не хотим допустить дальнейшего расширения этой державы, что в свою очередь может привести к разрушению и потери целостности и независимости Турции. Для обеспечения стабильности европейской системы, у нас нет другого выбора, кроме как вмешаться с помощью оружия»[75].

Уильям Гладстон, член кабинета министров оправдывал ведение войны тем, что она велась в защиту международного права, за предотвращение односторонних действий в отношении Турции, против доминирования одного государства. Однако убедившись в иллюзорности надежд на реформы в Османской империи, он отказался от сохранения её целостности. Тем не менее, Гладстон не стал сторонником поддержки России против Турции. Лидер британских либералов выступил за расширении автономии и независимость балканских народов, видя в вовлечении вновь образовавшихся государств в орбиту британского влияния, а не в сохранении дряхлеющей Османской империи залог укрепления позиций Англии в регионе[76].

Весной 1854 г. Франция и Англия объявили России войну. Лорд Генри Джон дал волю своему пылкому воображению в частном письме Д. Расселу, обрисовав в нем свою "светлую идею" в виде расчленения России по мирному договору: Аландские острова и Финляндию следовало возвратить Швеции, Остзейские провинции (Прибалтику) передать Пруссии, восстановить Польшу, Молдавию, Валахию и устье Дуная уступить Австрии, Ломбардию и Венецию либо сделать самостоятельным государством, либо слить с Пьемонтом, Крым и Грузию вернуть Турции, «Черкесию» поставить под сюзеренитет султана[77].

В Парламенте звучали воинственные высказывания лорда Рассела: «Надо вырвать клыки у медведя… Пока его флот и морской арсенал на Чёрном море не разрушены, не будет в безопасности Константинополь, не будет мира в Европе»[78].

Неудачи в первый год войны, огромные людские потери вызвали недовольство в стране. Консервативному кабинету лорда Абердина было высказано недоверие. А Пальмерстон рвался к власти. Как член кабинета он не мог открыто критиковать его деятельность и выбрал иной путь достижения цели, подав в отставку под каким-то надуманным предлогом. Его уговорили вернуться в правительство, но у публики создалось впечатление - честный патриот не желает мириться с царящим разгильдяйством, желаемого эффекта он добился. На бурных митингах ораторы восклицали: нужен вождь. И из толпы раздавались крики: Пальмерстон[79]!

В феврале 1855 года премьер-министром становится Генри Пальмерстон. Напрасно оппоненты предвещали ему скорый уход.

Весной 1855 г. наладилось снабжение армии, был взят Севастополь. Венные действия фактически прекратились, желающих воевать на российской территории не находилось. А перед Пальмерстоном возникла угроза мира. Император Наполеон, уложив под Севастополем почти 100 тыс. солдат, счел, что натаскал достаточно каштанов из огня в интересах британцев. На континент отправился глава Форин оффиса Дж. Кларендон - на разведку и с целью побудить союзников к новым военным усилиям (октябрь-ноябрь 1855 г.). В письмах жене он выразил всю степень своего разочарования и возмущения: не надо скрывать от себя - окончание войны «будет столь же популярно во Франции, как оно непопулярно у нас»; «эти французы рехнулись на почве страха и жульничества. Боюсь, что император столь же деморализован, как и его правительство»[80]. Пальмерстон выступил было в свойственном ему задиристом духе - Великобритания и одна с помощью Турции навяжет свою волю зарвавшимся московитам. Декларация не произвела ни малейшего впечатления. Пришлось смириться[81].

В результате, 13 февраля 1856 г. начался Парижский конгресс, а 18 марта был подписан мирный договор. Англичанам удалось добиться запрета размещения российского флота в Чёрном море, Россия лишалась протектората над Молдавией и Валахией и исключительного покровительства над христианскими подданными Османской империи. В ходе войны участникам антирусской коалиции не удалось добиться всех своих целей, но удалось предотвратить усиление России на Балканах и лишить её Черноморского флота.

И все же мир был встречен в Англии прохладно и даже критически. По словам биографа Пальмерстона, невозможно было удовлетворить «разъяренную публику и ее воинственную и черносотенную прессу»[82].

Политика партии вигов в XIX в. была направлена против Российской империи. Лидеры этой партии, такие как Пальмерстон, Рассел, Редклифф планомерно выстраивали курс ослабления влияния России в Азиатском регионе. Если в начале войны у власти находились тори, то после череды военных неудач последовала радикализация английского общества и пересмотр внешнеполитического курса на более жёсткий. Во главе Форрин офиса становятся вигские лидеры, действия которых, приносят первые успехи Англии в этой войне. Даже после завершения конфликта, курс партии не поменялся и в дальнейшем виги продолжали антироссийскую политику.