Часть 3

**
Чем старше становишься, тем меньше хочется вспоминать человека, которым ты был когда-то. Пытаешься не общаться со старыми друзьями (потому что стыдно), не перечитывать сообщения (потому что стыдно), не ходить в те места, где раньше терял месяцы, потому что там особенно велик риск нарваться на кого-нибудь из знакомых и начать вспоминать какие-то общие темы, которые вызывают только красноту лица. Если ты ведешь жизнь, которую общество оценивает положительно, то вероятность того, что ты гордишься молодостью, где курил, пил, спал в метро и носил длинные немытые волосы, равна нулю.
А если тебе двадцать три и ты выключен из социальной жизни посредством принятия тяжелых наркотиков, то единственное, чем ты вообще гордишься (когда у тебя еще есть время в перерывах между дозами), так это юностью, где ты был непорочен и без расписок о займах.
**
Он не появляется на следующий день.
Я дико волнуюсь, обзваниваю морги, звоню его знакомым на мобильные, плачу, страдаю, выползаю из дома на улицу, кричу «Шизуо, милый, где ты?!», о да…
О да! Он не появляется на следующий день, а я смотрю фильм, читаю Басё и лежу на татами, наслаждаясь одиночеством и покоем.

И еще я пытаюсь устроить сеанс рефлексии, результаты которого не воодушевляют хотя бы потому, что они нежеланны.
Странно даже думать об этом, но мне нравится с ним разговаривать, потому что большую часть разговора мы подкалываем друг друга и общаемся на равных, а я уже и забыл, каково это: быть с кем-то на одном уровне.
Он не так сильно раздражает меня, когда похож на рыцаря посреди шумного Токио чуть меньше, чем полностью. Когда ведет себя естественно. Когда не делает вид, что его чувство справедливости коробят мои выходки с другими людьми. Когда не вспоминает последние шесть лет игр в Икебукуро. Когда ведет адекватные беседы.

У меня вообще такое чувство, что человек, который бинтует мне ногу и выслушивает мои монологи, это добрый близнец Хэйвадзимы, который втайне мне симпатизирует. Я пытаюсь об этом не думать, не думать, не думать, и сконцентрироваться на хокку, но сцена поцелуя с воображаемым близнецом не идет из головы, и я, изучая потолок, думаю о том, как было бы хорошо, исчезни Шизуо, его квартира, Токио, Япония, весь мир через несколько секунд.
Сколько бы проблем мне не нужно было решать.
*
- Эм, Селти?.. – она быстро стучит пальцами по телефону, пока я пытаюсь сообразить, что ей здесь нужно.
Половина двенадцатого. Вы открываете дверь, когда в нее звонят, скорее по привычке, не успев подумать, что, возможно, это пришла Ваша смерть. А за дверью – латексный костюм и большая грудь. Приятная неожиданность.
«Где Шизуо? Что ты здесь делаешь?»
- Я без понятия, босс забыл оставить мне распоряжения, что отвечать визитерам… - какого черта она здесь забыла?
«Что ты здесь делаешь?!»
- Живу?
«Как давно?»
- Селти, ты задаешь слишком много неудобных вопросов, которых, как и встречи с тобой здесь, хотелось бы избежать.
«Мне надо кое-что передать Шизуо».
- Понимаю, понимаю… - прислоняюсь к косяку. – Ну что же, жаль, что ты его не застала… - ну давай, мы же оба понимаем, что нужно написать «Что ты хочешь взамен?»
Она мнется, передергивает плечами.
«Ты же вскроешь пакет?»
А, вот оно что.
- Я не знаю, не знаю, Селти. Возможно, моя внутренняя вера в людей, непоколебимая уверенность в их честности и доброте не позволит мне нарушить тайну чужой личной жизни… Возможно, мобильный телефон меня убедит этого не делать… Но не то чтобы я был уверен.
«Он мне нужен для работы».
- Понимаю, понимаю. Ну, спасибо, что зашла… - почти закрываю дверь, но она успевает просунуть руку.
«Бери».
Безразлично бросаю на пол коричневый почтовый пакет.
Телефон.
Небеса мне благоволят.

Я погружаюсь в негу мира сотовой связи, набирая свой номер. «Где ты, мой маленький друг?»

Когда я пришел на точку, пришлось сложить в общую кучу мобильный, нетбук и кошелек, потому что напряжение, которое обычно сопутствует пятидесяти тысячам американских долларов, способствует атмосфере недоверия. А потом было совсем не до того, чтобы забрать его.
Я стараюсь сейчас не думать о том, как крупно облажался, ибо что, если они все-таки вскрыли нетбук? Что, если к ним в руки попала моя телефонная книга? Что, если по официальным данным я мертв неделю как?
Я пытаюсь свято уверовать в человеческую жадность, надеясь, что какая-нибудь мелкая сошка прибрала к рукам мои вещи, пока была суматоха, и теперь страдает, потому что не может воспользоваться этими предметами роскоши. А тут я, в красивом кимоно и со слугами, предлагаю этому юнцу достойную плату взамен за собственные вещи. И он падает мне в ноги, плачет, клянется в вечной верности…

Гудок.
«Давай-давай…»
Гудок.
«Ну что тебе стоит…»
Гудок.
«Пожалуйста-пожалуйста…»
- Алло? Селти? Селти, что случилось? – застываю с открытым ртом. – Селти, тебя не слышно! Алло?..
Сбрасываю звонок.
Какого черта происходит?.. Откуда у Хэйвадзимы мой телефон?

Я пребываю в растерянности, пытаясь взглядом найти какую-нибудь опору, чтобы прийти в чувство и своей блестящей дедукцией сложить картину, но я вижу только коричневый пакет. Он бросает мне вызов.
Открываю дверь балкона, размахиваюсь – «Посмотрите только, и Орихара сделал хоум ран! Это принесло победу команде в этом сезоне! Да, да! Вы не ослышались! Токийские «тигры» вышли в полуфинал!» Нет мобильного – нет сделки. Нет сделки – нет пакета.

Разрываю оберточную бумагу – и на пол высыпаются фотографии. Смотрю на ворох блестящих прямоугольников, и взгляд рассеивается, отказываясь видеть то, что на них изображено.

Твою мать!

Откуда, откуда эти фотографии?! – паникую я, зажигая газ на плите. Откуда у Селти фотографии, где я так безмятежно фасую кокаин в маленькие прозрачные пакетики?! Почему она отдала их Шизуо?! Блять, что здесь творится?! – голубое пламя ласково облизывает глянец, и вот моя рука, крамольно взвешивающая пакет, исчезает в небытие. Одну за другой сжигаю фотографии, мало заботясь о запахе и кусках пепла, которые падают на пол.

Для чего Шизуо эти снимки? Как он их достал? И, главный вопрос, для чего ему доказательства моей измены, если он и так работает на клан, который использует мое предательство в свое благо?
Нервно закусываю губы, наблюдая, как горит последняя фотография.

Я усаживаюсь над шахматной доской и припадочно барабаню пальцами по столу. Предположим, Ямагучи нужны несколько снимков потому, что они хотят меня ими шантажировать. Это бессмысленно, потому что Сумиеси и Инагава уже обо всем знают, и им не нужны какие-то фотографии, чтобы содрать с меня кожу. Фактов и без того предостаточно.
Черт-черт-черт!

Отодвигаю Шизуо от Белого Дракона. Что если я ошибся, и Шизуо не работает на Ямагучи? Весь план базировался на том, что, переманив Шизуо, я смогу выиграть время у клана, который хочет меня выдать, и показать, насколько полезен я могу быть, зная большую часть сделок, которые проворачивают их конкуренты… Но если он работает на Инагаву или Сумиеси, почему тогда он держит меня здесь?

Я запутался.
Мне не хватает информации.
Единственный человек, который может что-то прояснить, это Хэйвадзима. Где он, блять, когда так нужен.
**
Я не сплю, все думая о возможных путях развития событий, но чем дальше за полночь, тем больше мои идеи попахивают паранойей и безысходностью. Я ненавижу быть беспомощным. Ненавижу.

За все то время, что я играл в эти взрослые игры, я довольно часто оказывался в ситуациях, когда другие люди просто сдались бы, приняли свой конец как неизбежность, но мне нравилось разочаровывать тех, кто ожидал от меня покорности, нравилось даже больше, чем сама игра.
Я был твердо уверен, что я встречу свою смерть не в вонючей подворотне или на «точке». Это была глубокая вера, которая, в общем-то, не имела под собой никаких оснований, кроме как…

Когда мы с Шизуо учились последний год, я впервые в своей жизни решил пойти на фестиваль, руководствуясь какими-то нетрезвыми размышлениями вроде «Ну, ведь в последний раз это все…», «Да ладно, ничего не случится…»
Я пришел к самому концу, когда разожгли костер, и наблюдал с крыши, потому что не хотел идти в толпу незнакомых людей, которые были мне неприятны.
А потом, оторвавшись от изучения неба, я увидел его.

Это было как в самых дешевых дорамах: он был в кимоно, грел руки около костра и вокруг него увивалась какая-то девушка, а я стоял на пять этажей ближе к небу, чем он, и не мог разглядеть его лица. Я перевесился через перила, желая рассмотреть его, потому что он так гармонично смотрелся рядом с огнем, этот напыщенный идиот. Он поправлял растрепавшиеся волосы – и вслед за его рукой летели искры. Он громко смеялся – и костер взвивался вверх. Он танцевал – и за ним танцевало пламя.
Я ненавидел его, потому что его жизнь должна была бы быть невыносимой: он разрушал даже то, что любил, - но он только улыбался. Он не мог влюбиться, не мог ходить на свидания, не мог испытать радость от обладания другим человеком. Он не мог с кем-то близко дружить, потому что не контролировал своих эмоций. Он не мог подпустить к себе никого.
Но он продолжал быть счастливым. И я не мог простить ему этого.

В то же время одиночество снедало меня, и я пытался закрыть эту дыру всем, что попадало под руку: алкоголь, беспорядочный секс, легкие наркотики, транквилизаторы, драки, игры, - но это только не давало затянуться ране и делало мне больнее.
Я не мог никому доверять. Я не мог никого к себе подпустить. И я становился все злее и злее с каждым днем. Просто я знал и видел, почему люди совершают те или иные поступки, и я бы многое отдал, чтобы проебать это умение.

Парень говорит девушке «Я люблю тебя» - а меня выворачивает наизнанку, потому что еще вчера эта гнида трахала ее лучшую подругу. Мужчина хлопает ребенка по спине и говорит «Удачи в школе, мы с мамой ждем тебя дома», а сам едет к любовнице и не испытывает вины.
Ложь, ложь, ложь. Везде одна сплошная ложь.

Не сразу, путем внушительного самоанализа, я пришел к выводу, что мне и самому нравится, феерически нравится лгать. То, что ты чувствуешь, не обязательно показывать другим. То, что ты показываешь другим, не обязательно чувствовать. «Ты» - это только то, что видят посторонние. И мое «я» постепенно стало растворяться.

И я влюбился в род человеческий. И в Шекспира, между делом. «Весь мир – театр», а я в нем сценический режиссер, который переносит свою боль на актеров, заставляя их прыгать по разбитым стеклам.

А Хэйвадзима никогда не придуривается и не лжет. Сукин сын.
И поэтому так бесит.

Но тогда, во время фестиваля, я просто упивался его видом, потому что вдруг понял, что жажда соперничества, желание доводить его, все это вызвано лишь завистью к его непосредственности и умению быть собой. И однажды, когда мне надоест играть, когда мне наскучат люди, когда мне опротивеет жизнь и когда я пойму, что нет никакого «меня», есть только то, что думают обо мне другие, он, именно он, мальчик-огонь, сожжет меня.

Между нами не было какой-то особенной связи, кроме красных ниток крови, в которых я, в конце концов, запутался, а теперь, когда все так обернулось, я и задохнусь.
**
С какого-то момента ты начинаешь приносить другим людям только боль и разочарование. Твоя мама не так рада, что ты постоянно тусуешься на улице, как была рада, когда ты был шестнадцатилетним юношей. Твоя девушка не очень счастлива тому, что ее обществу ты предпочитаешь общество немытых наркоманов, и, хотя она не называет твоих нынешних «друзей» грязными ублюдками, которые испортили твою жизнь, она очень неодобрительно смотрит на тебя, когда ты говоришь «Ну давай, мне пора». Твои успехи в области химии не приносят радости никому, кроме тебя самого. Даже твоя собака больше не встречает тебя у порога.
Чуть позже люди, которым надоедает участвовать в трагедии, по исходу которой тебя похоронят и в тебе прорастут цветы, жмут тебе руки и исчезают.
И ты все недоумеваешь, что же это такое, ведь ты кажешься себе по-прежнему остроумным, худым, но красивым, с загадочными синяками в области сгибов локтей, и таким легким, что, казалось бы, все должны любить тебя. Теперь-то ты чувствуешь себя сильным, готовым совершить что-то, не сегодня, конечно, но, возможно, завтра, теперь-то ты по-настоящему обрел себя!

А потом ты смотришься в зеркало.
**
Он приходит под утро. Как «приходит»… Вваливается в квартиру, со стоном падая на пол и шипя что-то. С грохотом швыряет ботинки, входит в комнату, где я лежу в утренней полудреме, выпив с утра несколько таблеток обезболивающего.
- Что, тебя избили школьники? – хмыкаю, привставая с пола.
- Да, меня избили школьники, которые хотели узнать, где им найти крысу, по имени Орихара Изая, - он зло оскаливается и швыряет в угол жилетку.
- И что же ты? – смотрю, как он заходит в комнату, и понимаю, что я крупно влип.

Иногда он бывает дико зол. Я бы даже сказал, что это не злоба, это бешенство, которая берется из каких-то высших источников, потому что люди не могут настолько выходить из себя.
В этих моменты, когда он отказывается себя контролировать, масштаб его разрушений трудно предугадать, потому что он уничтожает абсолютно все, что попадается под руку. И этих моментов обычно я счастливо избегаю.
Не сегодня, не сегодня.

- И я им почему-то не сказал. А вот сейчас смотрю на твое уебищное лицо, которое меня бесит, и думаю, что прибью тебя сам! – он вырывает из карманов штанов сигареты и нервно закуривает.
- Ты не сдерживайся, в конце концов, ты здесь хозяин… - настороженно смотрю, как он щелкает пальцами и резко поворачивается ко мне.
- Меня заебало ухаживать за тобой, Изая. Меня заебал ты. Меня заебали разговоры с тобой… - он выпускает дым и выбрасывает сигарету. – Ты не представляешь, как бы я хотел тебя отпиздить… - как ты меня раздражаешь в такие моменты.
- Что, бережешь меня напоследок? Вдруг я откажусь с тобой трахаться, если ты изобьешь меня? – зачем я это сказал. Я поднимаюсь с футона, чтобы быть с ним на одном уровне.
- У меня на тебя не встанет…
- У меня на тебя тоже. А вот на твоего брата…
- Не смей, блять, вмешивать моего брата! – он срывается на ор, а я торможу под этими сраными таблетками, нахуя я их вообще принял. - Ты неблагодарная мразь! – я не успеваю уклониться, и он со всей дури бьет меня в лицо. Под анальгетиками я успеваю отметить, как боль медленно расползается под кожей, пока он не бьет еще раз, и она не озаряет сознание яркой вспышкой. И вот тут до меня доходит.
Да. Да. Да.

Я стою, пытаясь продохнуть в такой дикой дымке, слизывая кровь с губ, и, блять, господи, наконец-то меня всего выворачивает от злобы, которую я пытался сдержать все это время! С первой ебучей реплики этого диалога я надеялся на этот исход.
Я должен был одуматься. Я должен был понять это раньше. Это все – результат моего самообмана, моего желания обладать им, моей тоски.

Какие задушевные разговоры?! Какие поцелуи?! Какой секс?! Мы не друзья, не любовники, не партнеры! Мы враги, Хэйвадзима! Мы должны уничтожить друг друга! Я хочу видеть тебя мертвым! Я хочу, чтобы ты сдох! Чтобы ты корчился в спазмах от боли. Чтобы ты был так же беспомощен, как я сейчас, практически вырубленный таблетками. Чтобы ты страдал. Я хочу, чтобы ты страдал!
Я хочу пить твою кровь, танцевать на твоей плоти, хочу жарить себе на завтрак антрекоты из твоей шеи. Я хочу, чтобы ты прекратил существовать как отдельный индивид. Я хочу, чтобы ты растворился во мне.
Я ненавижу тебя даже больше, чем себя самого.

Меня шатает, но я вскидываю голову и смотрю, как этот конченный урод скалится и разминает пальцы. Как я тебя ненавижу. Как я тебя ненавижу…
- Ты ебнулся, Шизуо? – мой голос больше похож на рычание.
- Да, - он склабится и делает выпад в мою сторону, попадая под дых. Выдох – и я бью его под колено, таща за волосы, какое это поразительное ощущение в пальцах, когда я тяну сильнее, наматывая длинные пряди. Одно дивно верное движение – и его лицо встречается с полом, а я, почти захлебываясь от восторга, бью его ногой под ребра, слушая удивительно приятный стон. Стон его боли.
Он вырывается, припадает на колено и локтем ударяет меня в живот, и, пока я корчусь, заезжает мне по лицу, от которого итак немного осталось. Медленная съемка приемом Финчера:
Рывок – я попадаю ему в губы, и они ласково встречают мои пальцы праздничной алой полосой. Рывок – он бьет меня в живот, и я хватаю губами воздух.
Рывок – я пытаюсь уклониться, но он наклоняется и сжимает мою раненую ногу, с грохотом валя на пол и подминая под себя.
- Не смей, - я дергаюсь, но он ударяет меня в скулу и изображение плывет. «Мама, я был не очень хорошим сыном». – Мне, - удар с другой стороны. Он садится на меня всем весом, молотя с таким ожесточением, что, если бы мои губы не были разбиты, я бы улыбался от неописуемой радости: это я заставляю его так злиться. Я. – Сопротивляться, - он поочередно бьет меня то слева, то справа, а я уже посторонний в этой ситуации, потому что боль накатывает очень быстро. А я не могу ее терпеть. Не могу.
Но я и не могу пошевелиться, поэтому я лишь еложу пальцами по татами, пытаясь впиться в его лодыжку, чтобы он ослабил хватку и я вырвался.

Я не хочу, чтобы мне было больно. Никогда больше.

Он ударяет с каждым разом все сильнее и сильнее, превращая мое лицо в мясо, а я слушаю этот хлюпающий звук, который возникает при соприкосновении его кулака с тем, что раньше было моей кожей.
Ненависть рвет мою кожу похлеще его ударов, но я думаю, что так и должно было однажды случиться. Мы могли бы играть в прятки на улицах до скончания веков, потому что агрессия и злоба распыляются на открытых пространствах, но сейчас от нее не продохнуть, и каждый раз, когда мое горло сжимается хрипом, я давлюсь яростью.

Время повисло в воздухе и остановилось. И процесс повторяется снова и снова – слева, справа, слева, справа, и ничего не меняется, я не теряю сознание, даже не могу всхлипывать, потому что уже почти и нечем, я закрываю глаза и молча жду, когда спасительная темнота заберет меня в свои объятья и избавит меня от собственной беспомощности.

Но он останавливается. И во тьме, куда я почти провалился, я начинаю задыхаться, потому что его пальцы, теплые от моей крови, обхватывают мою шею.
Я с трудом открываю глаза и вижу лучшую картину в своей жизни: он, испачканный грязью моего тела, хочет покончить с этим раз и навсегда. Он готов.
И от этого мне хочется расплакаться от счастья. Потому что эти игры, этот пошлый маскарад теперь можно будет прекратить.
Мама, я был не очень хорошим сыном.
Надо признать, я был не очень хорошим человеком.
Я вообще не очень-то и был.
«Давай. Давай прекратим это. Давай».
- Изая, - его голос больше похож на вой, и я распахиваю глаза шире, пытаясь запомнить его в такой интимный для нас обоих момент – апофеоз нашей ненависти. – Я так больше не могу...
«Я тоже, Шизуо. Я никогда не мог!»

Теперь ты все понимаешь, я вижу. Понимаешь, как мне приходилось выносить окружающих, как приходилось мириться с их существованием, как мне приходилось жить в аду и кормить собой демонов. Понимаешь, как было больно терпеть все это, как не хотелось жить, как не хотелось просыпаться, как я страдал все это время. Каждую секунду.
И как я ждал, что однажды ты освободишь меня.
Давай.

Все эти годы я знал, что, когда мне станет невыносимо, когда я больше не смогу терпеть, когда эта бесконечная череда бессмысленных событий закончится, ты сможешь. Сможешь избавить меня от жизни, где самое дорогое и близкое мне существо – это мой сотовый. Где по вечерам меня встречает не возлюбленный, а метадон. Избавить от жизни, в которой я не хочу быть.

Давай. Мы сможем.

Если бы я мог, я простер бы к нему руки, поцеловал, успокоил, заверил, что так и должно быть, прошептал бы ему что-нибудь нежное. Я благодарен ему.

- Прости меня, - он шепчет это так тихо, так проникновенно, что я почти улыбаюсь, думая о том, что я смог вынести все это. – Прости меня…

Все отлично, все закончилось так, как однажды должно было закончиться.
Закрываю глаза и умиротворенно улыбаюсь.

ЧТО, БЛЯТЬ, ОН ДЕЛАЕТ?!
Вместо того чтобы придушить меня, он наклоняется и, размыкая руки, целует меня в шею. – Прости меня, - я умоляю тебя! Нет! Ну пожалуйста! Нет! Нет! Нет!
- Нет! - я стону, отпихивая его, забываясь в боли, которая прошивает все тело, - нет! Прошу тебя! Нет! Ну! – с вызовом смотрю на него и подставляю шею, надеясь, что сейчас он передумает и сделать все как надо, но он слазит и прячет голову в колени, садясь в моих ногах. – Шизуо, блять! – истерично бью его по спине. – Шизуо!
Он проводит рукой по волосам, обхватывает себя за спину и сжимается от моего крика.
- Шизуо! – снова ударяю его по спине, игнорирую нарастающую боль в ноге, и, наклонившись к нему со спины, кричу прямо в ухо, чтобы он услышал. – Убей меня, убей меня!
- Я не сделаю этого! – он поворачивается так резко, что я падаю, ударяясь головой, и противно хнычу, обессиленный и раздавленный. – Я не могу, Изая! Я не могу!

Зажмуриваю глаза и начинаю кричать.
Я не хочу этого слышать. Я не хочу быть здесь.
Я не хочу больше существовать.
**
- Открывай глаза.
- Отъебись от меня, - он дает мне пощечину, и я вынужден подчиниться. – Что?
У него разбито лицо: я неплохо постарался – но я, очевидно, выгляжу красочнее, потому что он поджимает губы, изучая меня.
- Мне жаль, Изая…
- Мне похуй, Шизуо, - я хочу обратно в мир, где есть только тепло 256 оттенков серого.
- Мне жаль, Изая, что ты такая мразь и мне приходится терпеть тебя в этом доме! - звон стали.
- Так какого хуя ты меня здесь держишь, а, качок?! – резко поднимаюсь с пола.
- Заткнись! – оплеуха.- Иди, блять, вскройся в ванной от этой несправедливости! Что я оставил тебя здесь, а не подыхать на улице!
- Пошел нахуй! – отпихиваю его и наступаю на раненую ногу. Казалось бы, хуже быть уже не может, но острая боль спицей рвет лодыжку. – Твою мать… - со всхлипом оседаю на пол.
- Изая… - он наклоняется надо мной.
- Я сказал тебе: пошел нахуй! – выходит из квартиры, громко хлопая дверью.

И не возвращайся, сука.
**
Я рассматриваю потолок так, будто бы это роспись Сикстинской капеллы: красота, гармония, изящество. Неповторимое сочетание красок. Игра цвета. Композиция.
Он заходит, бесшумно закрывает за собой дверь.

Мне надо было бы уйти отсюда. Прямо сейчас.
Но единственное, что я могу сделать – перевернуться на бок и сжаться в клубок.
Бессилие наваливается на меня и прижимает к полу.
Пространство отторгает меня.

В этом акте пьесы Автор не написал мне реплик, и поэтому пустоту нечем занять, можно только замереть статистом на сцене, надеясь, что зрители примут меня за стол или подсвечник.

Подтягиваю больную ногу к груди и упираюсь лбом в колено.
Пусть в эту комнату войдет кролик из «Донни Дарко» и скажет, что через пять дней мы все умрем. Пожалуйста. Я же знаю, он где-то спрятался и ждет, когда я его позову.
Отчаяние, которое трудно преодолеть. Отчаяние человека, которого оставили жить.

В 99% случаев самоубийцы, которых спасли, повторяют попытку не более чем через пять часов. Люди, которые достают их из холодных ванных, петель, засовывают им пальцы в рот, сшивают вены, они ничего не понимают в мотивах.
Чужую смерть вообще трудно понять.
А стоит ли пытаться?
«Ты когда-нибудь поймешь, Иллай, почему твой брат убил себя?»(5) Просто он устал, милая. Его брат очень устал.
И я тоже устал. Жизнь – утомительная вещь.

- Иди в душ.
Обнимаю рукой колени и затихаю.
- Иди в душ, Изая.
- Зачем?
- Что «зачем»?
- Зачем мне идти в душ?
- Ты грязный.
- Плевать, - стискиваю ноги и закусываю губы, чтобы не разрыдаться.

Ты серьезно думаешь, что вся грязь, которая на мне есть, это запекшаяся кровь?! Хорошо, если бы так! Может, я бы даже смыл ее!
Но скажи мне, что ты сделаешь с чужими прикосновениями? Что ты сделаешь с грязными иглами? Что ты сделаешь с каждым «Чтобы ты сдох, мудак!», брошенным, когда игра подходит к концу? Как ты отмоешь мои руки, которые перепачканы в таком дерьме, что трудно представить, что мне только двадцать три?
Как мне отмыться изнутри, Шизуо?! Давай, у тебя же есть ответы на все вопросы!

- Послушай, хватит жалеть себя.
- Я не жалею себя. Я просто устал. Мне надо немного полежать. А потом я пойду в душ.
- А потом ты никуда не пойдешь. Вставай, Изая. Я видел это несколько раз.
- Что «это»?
- Депрессии. Поднимайся, - он тянет меня за руку, но она безвольно падает на пол.
Не могу. Я потерял связь с нервными окончаниями.
- Поднимайся, Изая, - он переворачивает меня на спину и приподнимает за плечи. – Прекрати считать, что кому-то есть дело до тебя и твоих проблем. Хочешь сдохнуть – убей себя сам. И, желательно, не в моей квартире.
Еле встаю с пола и тянусь в ванную.

Умереть - это совсем не так просто, как представляют себе многие. Ты прилагаешь неимоверно много усилий, и, в конце концов, твои старания не оправдываются, потому что тело хочет продолжать существовать, даже если дух хочет почить.
*
Я смотрю на себя в зеркало, недоумевая, кто этот человек, которого я в нем вижу: злой оскал, кровоподтеки, синяки, ссадины. Провожу пальцами по губам, но не чувствую прикосновения. Так, как онемели мои губы, онемело и мое сердце.

Кто этот парень? Почему он находится здесь, а не в керамической урне на пути к собственному дому? Откуда у него смелость и наглость дышать, когда мама должна оплакивать его тело? Почему этот человек в зеркале, к которому я протягиваю руку, еще существует?

Если бы сейчас мне показали фотографии пристреленных во Вьетнаме детей, расчлененных в Чикаго девушек, выпотрошенных проституток Лондона, намекая на то, с какой жестокостью их убили, я бы посмеялся. Посмеялся и сказал: «Жестокость? Посмотрите на меня! Вот кого убили с настоящей жестокостью, оставив жить».

Меня здесь нет.
Я где угодно: в Сан-Франциско пью коктейли, в Осаке гуляю в толпе туристов, бомбардирую Перл-Харбор в 41 году, участвую в наступлении при Нагасино. Меня нет здесь, поэтому мой эмоциональный фон совершенно ровный.

Ну и что с того, что он отказался убить меня. Ну и что с того, что теперь я буду жить со знанием того, что Хэйвадзима ненавидит меня настолько, что не хочет даже прикончить.
Ну и подумаешь.
Будто бы теперь вообще хоть что-то имеет значение.

Провожу ладонью по синякам.
Боль не связывает тебя с реальным миром. Она загоняет тебя в самый дальний угол сознания, в котором нет ничего, кроме нее самой, и, как заправская садистка, наслаждается, распиная и насилуя тебя.

- Изая… - он беззвучно подходит сзади, и теперь я любуюсь нашим парным выходом в Зазеркалье. Алиса, тебе такое и не снилось: боль, отчаяние и чувство вины, - все сразу и еще немного крови, чтобы быстрее переваривалось, в контрасте с моим равнодушием. «Красное и черное».
Он неуверенно касается моего плеча, и, когда я не нахожу в себе сил сбросить его руку, обхватывает меня за талию и утыкается носом в затылок.
- Привет, добрый брат-близнец… - мой ли это голос?
- Что?.. – он спускается носом к шее, и я безразлично смотрю на отражение, в котором он целует меня и поглаживает мою грудь.
- Пожалуйста, Изая, - я откидываю голову, чтобы он коснулся кожи рядом с ухом, которая сохранила чувствительность, потому что он не успел задеть ее во время драки. Он послушно проводит горячим языком от ключиц до уха, губами прихватывает мочку и облизывает ее.
А я ничего не ощущаю. Ни радости, ни печали, ни возбуждения.
Пустота. Всепоглощающая пустота.

Хочешь изнасиловать меня? Пожалуйста. Делай с этим телом все, что пожелаешь. Мне все равно. Только не заставляй меня участвовать в этом.

– Пожалуйста, Изая, - он гладит низ моего живота, и, пока я держу глаза закрытыми и не вижу, насколько обезображено мое тело, я могу поверить, что ему хочется ласкать меня, хочется метить маленькими поцелуями контур моего лица. Но, как только я возвращаюсь в этот мир, я сталкиваюсь с реальностью.
Я разбит. Я не знаю, кто это. Пусть этот человек исчезнет.

- Пожалуйста, Изая… - его пальцы аккуратно поглаживают фиолетовую кожу, ладони едва касаются ребер, а я вижу, как мерзко это выглядит со стороны, и думаю о том, как мне стереть себе память и забыть все, что было.
- Что «пожалуйста»? – он пальцами поворачивает мое лицо вбок и касается моих губ.
- Пожалуйста, прости меня… - он целует меня, я понимаю это, краем глаза наблюдая в зеркале этот процесс, во время которого я прижимаю его к себе, залажу рукой в его волосы, поворачиваюсь в его объятьях, а потом, когда я теряю связь со своим изображением, я отдаюсь на милость тактильных ощущений.

Давай, Клементина (6), твой выход, верни меня в мир, где я был относительно несчастлив, но чувствовал рядом с собой теплоту твоего тела, мир, где было паскудно, но где я еще хотел жить.

Он предельно аккуратен, не надавливает на мои губы, мы даже не то чтобы целуемся, просто дышим друг через друга. Я подставляю лицо, чтобы он поцеловал меня, чтобы я почувствовал боль от его прикосновений, но он целует мой подбородок, целует уголок рта, трепетно, ласково проходится языком по губам, зализывая их, и, когда я сжимаю хватку, заставляя его вжаться в меня, потому что становится невозможно терпеть это больше, он выдыхает:
- Прости меня. Я… Я не думал, что ты хочешь этого…
- Никогда, - поджимаю губы.
Мы стоим, не имея возможности и желания пошевелиться, и я обхватываю его за шею, подтягиваясь к его уху.
- Я. Никогда. Тебя. Не прощу.
Он утыкается лбом мне в плечо и гладит мою спину.
- Я понимаю, - отпускает меня и достает из кармана нож, держа его за лезвие, протягивает мне.
Расслабляю хватку и принимаю нож, а он снимает с себя рубашку и поворачивается ко мне спиной, разводя плечи. – Отомсти мне, - голова наклонена вниз, и его голос уходит в пол, будто бы он хочет, чтобы слова утекли. – Изая…

Я бы хотел понять, что он имеет в виду. Хотел бы знать, почему он позволяет сделать это с собой. Хотел бы, чтобы он рассказал мне, почему дает рисовать лезвием на своей спине. Почему хочет объединить нас болью.
Я хотел бы услышать, что он думает об этой ситуации, обо мне, обо всем.
Эта месть ничего не решит. Боль тела однажды проходит. А с болью души приходится жить постоянно. Никто не поможет тебе и не спасет от самого себя.
Было бы не лишним сказать это. Но в ванной так мало места, что, боюсь, слова здесь не поместятся.

Я кладу между лопаток свою руку, и его кожа покрывается мурашками, потому что я - лед.
- Это будет с тобой всегда, - я вырежу это на тебе, чтобы ты всегда знал и помнил.
Он кивает головой, и я убираю руку. Дыхнув на лезвие, я с нажимом опускаю его на кожу, делая три горизонтальных черты, углубляя их, с силой надавливая, расширяя края ран. Медленно возвращается чувствительность. Ноздри трепещут от знакомого запаха. Мир окрашивается в оттенки бордо.

Постепенно мое сознание определяется в ощущениях и испытывает восторг от того, как кровь смотрится на его коже. Я не мог заметить этого раньше, но он создан для того, чтобы быть испачканным в ней: алые капли идеальной формы медленно стекают вдоль позвоночника, оставляя иллюзию дождя, - я подхватываю их пальцами, мажу свой рот, облизываюсь, испытывая первобытную радость каннибализма, и провожу вертикальную черту.
Он прикусывает ладонь, когда я еще раз прохожусь ножом по вертикальной черте, пришедшейся на позвоночник.

Усталость отпускает тело. По мышцам разливается теплота. Я довольно улыбаюсь, закусывая губы.

Насколько тебе больно, рыцарь? Расскажи мне, прекрати с таким ожесточением грызть себя! Проникла ли боль в твое сердце, заменив там все эмоции на гнев по отношению к своему мучителю? Добралась ли она до твоего разума, стерев там все мысли, кроме «Пусть-это-прекратится!»? Хочешь ли ты убить собственного брата ради того, чтобы я перестал?!
И если да, то почему же ты молчишь?

Равнодушие уступает место восторгу садизма, и я ощущаю, как липкое, грязное удовольствие от причинения вреда растекается где-то внутри меня, заставляя быстрее дышать и в упоении закрывать глаза.
Нет ничего лучше, чем вогнать в чужую спину нож на одну треть и видеть, как три ручья крови соединяются в поток, в котором ты пачкаешь свои руки. А потом этими руками, принесшими жертву, ты трогаешь свой живот, рисуя на нем полосы, прижимаешься к чужому телу близко-близко, чтобы не упустить боль. Глубокий порез – и вот мужская кожа превращается в распахнутые женские половые губы, которые хотят чувствовать в себе прохладу ножа.
И ты углубляешь поцелуй металла и плоти.

Я добавляю штрих к первой горизонтальной черте - иероглиф закончен. Моя лучшая работа, - я удовлетворенно облизываю лезвие и бросаю его на пол. Я похож на мясника: весь в крови, глубоко вдыхаю, быстро пьянея.
Это запах, он сводит меня с ума, потому что таит в себе прелесть эпохи каменного века, где единственными развлечениями были совокупление и убийство. И я готов, не меняя позы, расцарапывая его спину еще больше, трахаться, трахаться с ним до потери пульса, потому что он так хорош, когда страдает. И мне так нравится этот мокрый звук, когда одно тело касается другого, истекающего кровью.
Касаюсь языком краев раны, и он вздрагивает от моего прикосновения. «Все хорошо», - шепчу в лопатки и пробегаюсь пальцами вдоль позвоночника, облизываю его спину, стараясь не пропустить ни одной капли, выпить его целиком, хочу, чтобы его кровь текла по моим венам. Хочу чувствовать этот привкус жизни.
- Шизуо… - я хриплю, возбужденный его беззащитностью передо мной. Вжимаюсь в него, провожу рукой по его животу, спускаюсь ниже, и удовлетворенно трусь щекой о спину. Тебе это все тоже очень нравится, правда?

Нравится, что после стольких лет, в течение которых никто не мог сделать тебе по-настоящему больно, не мог заставить тебя мучиться, возмездие нашло тебя. Несмотря на то, что ты становился сильнее с каждым переломом, с каждым порезом, с каждой ссадиной, сегодня ты так же беззащитен, как был в первый день своей жизни.

Дергаю его за плечо, поворачивая к себе, и замираю от того, как он выглядит: растрепанные волосы, припухшие приоткрытые губы, расширенные зрачки.
- Ты… - он приподнимает подбородок, и я целую его в ключицы, провожу языком от ямки до губ, и останавливаюсь в последний момент. – Выглядишь очень соблазнительно, - как я могу говорить такие длинные слова в подобные моменты, когда через джинсы я ощущаю его напряженный член и испытываю неимоверное желание разорвать его одежду.
Это неприкрытый мазохизм, я вижу, как ты хочешь, чтобы я сделал тебе еще больнее, чтобы отыгрался на тебе за всех людей, которым ты причинил страдания. И я царапаю ногтями твою шею, оставляя красные полосы, а ты наклоняешь голову в сторону, предоставляя больше кожи. И когда я кусаю тебя, ты, прикрыв глаза, выдыхаешь:
- Тогда чего ты ждешь? – он выше, поэтому чуть наклоняется ко мне, чтобы сказать это, а я впиваюсь в его мягкие губы, находя язык, касаясь его, довольно стону в рот. Он обхватывает меня за талию, поддается поцелую, и я упираюсь рукой в дверь позади него. Мы кусаемся: я с силой хватаю за его губы, слизывая выступившую кровь, надавливаю на язык, прикусываю его, а он рычит каждый раз, когда я отстраняюсь, чтобы выбрать еще не тронутое на губах место.
Уничтожить. Уничтожить. Я хочу тебя уничтожить.

Ему надоедает ждать, когда я оторвусь от исследования его рта, - он стаскивает с моих бедер штаны и с силой сжимает ягодицы, пока я зализываю ссадины на шее.
Его ладонь спускается ниже, но даже если мне хочется, чтобы его пальцы оказались внутри меня, я кусаю его за плечо, заставляя одернуть руку. Он гневно смотрит на меня и шумно выдыхает, когда я прохожусь рукой по животу, запуская пальцы под ремень.
Он мало что соображает, как, впрочем, и я, поэтому, когда я нахожу ртом сосок и одновременно расстегиваю его ширинку, обхватывая через тонкую ткань напряженный член, он с глухим стоном подается вперед, запутываясь пальцами в моих волосах.
Трусь щекой об него, прихватывая кожу зубами, и почти неощутимо вожу рукой вверх-вниз, так, чтобы он только почувствовал, каково это: следовать за моими движениями. Он гладит мой затылок, прижимая меня к себе, когда я опускаюсь ниже к расстегнутым штанам.
- Изая… Ты…
Да, я собираюсь сделать тебе минет, Шизуо, неужели я недостаточно ясно выразился, когда прошелся языком вслед за дорожкой волос на твоем животе?
Он упирается в дверь, кладет мне руки на плечи, и мне доставляет наслаждение видеть, насколько он зависит от меня сейчас. Медленно стягиваю с него белье, и он, прикусывая губы от нетерпения, закрыв глаза, мечется под моими руками, бессознательно подаваясь вперед и назад, как при сексе, когда я обхватываю ладонью его член; я делаю одно медленное движение и прекращаю его трогать, чтобы вырвать из него разочарованный полувсхлип-полустон, ощутить, как он настойчиво тянет меня к себе, и смотреть, как он пытается трогать себя там, где целовал его я, чтобы хоть как-то снять напряжение.
Я выпрямляюсь и целую его, проводя ладонью от основания до конца, закрыв глаза, слушаю его сбитое дыхание и растворяюсь в его нервных прикосновениях ко мне.

Я хотел бы сейчас поставить тебя раком и хотел бы стать первым, кто поимел тебя, но я хочу, чтобы ты почувствовал, насколько тебе может быть хорошо со мной. Хочу, чтобы ты понял, что не сможешь от этого отказаться. Даже если каждым разом я буду разрушать тебя. Даже если я буду бесить тебя. Даже если я захочу тебя убить.
Ты будешь терпеть все это.

Провожу языком до края живота, целую каждый миллиметр золотистой дорожки, спускаюсь чуть ниже и слышу нетерпеливое рычание.
- Изая… я… больше не могу…
Я понимаю, понимаю. Но я веду, поэтому прохожусь языком по прессу, пробуя на вкус горькую кожу, прихватываю губами сосок, сжимая его зубами. Мои пальцы пробираются под белье и аккуратно ласкают его, когда он, закрыв глаза, подставляет губы под поцелуй и цепляется за меня рукой, когда я, наконец-то прекратив мучить его, касаюсь его губ.
- Пожалуйста… - твои любовники тебя совсем не научили терпеть.
Он так судорожно имитирует секс через одежду, мой обнаженный бог, что я опускаюсь на колени и одним движением целиком беру его в рот, слыша, как он ударяется о косяк, с силой откинувшись на дверь. Вверх-вниз, чуть быстрее, ощущая его терпкий запах, немного надавливаю губами, когда он особенно громко стонет, кладу ладонь ему на бедро, чтобы прижать его к себе, но…
Он находит мою руку и сплетает наши пальцы.
Черт, что ты делаешь, идиот!
Выпускаю его, провожу языком по напряженной плоти, облизываю его головку, чуть приоткрываю губы, чтобы было очень тесно, и нехотя пропускаю его, слушая быстрые выдохи, когда я сжимаю губы и медленно-медленно провожу ими по всей длине. Медленно возвращаюсь обратно, целуя край, и довольно слышу, как дверь содрогается от удара его спины.
- Блять…
Он цепляется за мои волосы и тянет на себя, заставляя принять его и сделать несколько движений туда-обратно, он попадает в ритм, подаваясь вперед бедрами. Убыстряю темп, делая несколько резких движений, и он, до боли стискивая мою ладонь, кончает.
Облизываюсь и утыкаюсь носом ему в живот, слушая, как он не может вздохнуть, чувствуя, как его пальцы перебирают мои волосы.
- Изая… давай… я… - поднимаю на него глаза, и он измученно, но довольно улыбается мне, - помогу?
- Нет, - хмыкаю и поднимаюсь с колен. Он прижимает меня к себе, но я повторяю в его губы: - Нет.
**
Он курит, когда я, в облаке лавандового запаха и агонии открывшейся раны, укладываюсь на футон. Она кровоточит, и я не решился травмировать ее еще больше, пытаясь запихнуть опухшую ногу в джинсы.
Шиплю, ворочаясь с бока на бок, пока не замечаю, что он пристально меня разглядывает.
- Что?
- Ничего, - он отворачивается и тушит сигарету.
- А мы могли бы и поговорить, - упираюсь рукой в пол и ложусь на бок. – Тебе разве не хочется со мной что-нибудь обсудить? Почасовая оплата у меня или нет? Нужно ли мне оставлять чаевые? Трахаюсь ли я без презервативов? – он пересаживается ближе ко мне и закуривает.
- Ты действительно думаешь, что разврат может прикрыть твою слабость?
- Что?
- Сколько бы ты ни трахался, ты будешь продолжать быть слабаком, Изая, - в голосе скрытая агрессия. Подробнее, пророк. - Это мерзко, - поджимает губы и стискивает кулаки. – Ты ничтожество, Орихара, - иди на трибуну, Шизуо, с этими речами. Многие захотят послушать. – Ты не смог сделать этого сам и впутал меня в свое самоубийство?
Вот оно что. Так ты чувствуешь себя использованным?
- Ты придурок, - кривляюсь и выхватываю у него сигарету. – Я очень самостоятельный. Все мои девушки нахваливают это качество. Это был хитрый план. Коварный, хитрый план, - запрокидываю голову и улыбаюсь.
Ладно, сторонний наблюдатель, насколько я просрал эту роль вменяемого человека? Когда я могу получить обратно свой инстинкт самосохранения?
Он с трудом подавляет гнев, и я начинаю хихикать, потому что выглядит это смешно: еще один удар – и он будет сам придумывать мне эпитафию, но он пытается сдержаться.
- Изая… - смотрит сквозь меня, еле шевелит губами.- Изая, ты все это терпел только для того, чтобы тебя убил я? – что «всё»? Все наши детские игры? Твою непроходимую тупость? Если это вопрос, то ответ «да». - Чтобы именно я мучился всю жизнь, зная, что на моих руках твоя смерть? Ты настолько ненавидишь меня? – глаза блестят, и он обнажает зубы, как животное.
- Да, - спокойно отвечаю я. - Я ненавижу тебя намного больше, чем твое ограниченное воображение может себе представить, - делаю рывок и в следующий момент скалюсь уже у его лица. – Я ненавижу тебя настолько, что готов сдохнуть, лишь бы тебе было еще хуже, - он раздраженно отпихивает меня.
- Ты ебнутый ублюдок, - рычит и тянет меня за волосы так, что я вынужден запрокинуть голову. – Ты, блять, вообще не видишь никаких границ… - проводит языком по моей шее и щерится. – Таких, как ты, надо убивать при рождении, потому что вы выродки, - касается моего кадыка и прикусывает кожу рядом с ним. – И вы опасны для общества…
- Такими темпами мы оказались бы с тобой в одной братской могиле, - ухмыляюсь и запускаю руку в его волосы. – Не знал, что ты такой извращенец… - он осклабляется.
- Заткнись. Это не я хочу, чтобы ты убил меня, - меня затрахали разговоры о моей несостоятельности как суицидника.
- Отвали от меня – как тебе идея? – отталкиваю его от себя.
Как, как это произошло?! – с удивлением наблюдаю, как он расслабляется, с лица пропадает оскал, и он пожимает плечами, чуть улыбаясь мне.
- Будешь фильм смотреть? – идет за ноутбуком и лекарствами, а я пытаюсь догнать, что сейчас произошло. Почему он успокоился?
Он подсаживается ко мне, растерзывая пакет с медикаментами.
- Я посмотрел его без тебя, - вытягиваю ногу, и он тянется к кровоточащему пятну.
- Там должен быть «Большой куш»… - втирает мазь в ногу и, оторвавшись от раны, смотрит на мое лицо. Протягивает вымазанные в креме пальцы к лицу и касается в нескольких местах.
- Печет… - кривлюсь, пытаясь стереть. Он хватает меня за руку и с силой ее опускает.
– Так быстрее заживет.
- Но мне щиплет, качок! – недовольно ерзаю, но он усаживается у меня в ногах и начинает бинтовать мои воспоминания о войне с Монголией.
- Прекрати называть меня «качком», - чуть заметно морщится, когда я тяну за прядь волос.
- И что мне с этого будет? – поднимает глаза и улыбается, продолжая бинтовать ногу.
- А что ты хочешь?
- А я хочу анальгетики, - я совсем не подготовлен для этих эротических игр в «я хочу тебя и только тебя». - И, возможно, отдельное одеяло, - он проводит ладонями выше колена.
- Ну, это вполне уместные пожелания, - как у него получается делать массаж так, что я чувствую себя совсем без кожи, будто бы он касается напрямую моих мышц?
- Тогда… Шизуо-сан? Хэйвадзима-сама? Или… Хэйвадзима-доно? – о, в моем голосе столько благоговения в постфиксе «доно»! Весь японский народ испытывает меньше чувств по отношению к Императору.
- Не думал, что ты вообще к кому-то можешь обращаться «доно», - он гладит мою ногу, и, очевидно, не будь у нее досадного довеска в виде меня, он бы уже давно с ней уединился, потому что его пальцы слишком любовно трогают ее под коленом, чуть прижимая и массируя кожу. Я чуть ли не стону от восторга. Давай, моя тайская малышка! – Как насчет «Шизуо-кун»?
- «Кун»? – я придерживаю бровь, чтобы она не покинула лицо. – А что потом? Совместные поездки на Хоккайдо? Выбор подарков на Новый Год? Ты сверху, я снизу? – его ухмылка, похоже, согласна с подобным раскладом. - Как насчет «тян»?
- Что?! – он оскорблено вскидывает голову и прищуривается. О да, вот оно!
- Шизу-тян! – довольно смеюсь и хлопаю его по плечу. – Шизу-тян! – я кривлю губы и визгливым голосом прошу его: - Шизу-тян! Включай кино!
Он хмыкает и отворачивается к ноутбуку.
- Шизуо, ты знаешь, что я написал тебе на спине? – задумчиво прикусываю губы, любуясь раной.
- Нет, - он оборачивается. – А ты хочешь мне сказать?
- Да, наверное… Там «жизнь».
- Ты написал у меня между лопатками иероглиф «жизнь»?
- Да. Чтобы Боги всегда видели избранного. И чтобы они увидели, что ты должен жить, когда они решат бросить тебе в спину молнию.
- Ты конченный придурок.
Он включает фильм и ложится рядом со мной.
__
5."Люди, которых я знаю" Аль Пачино
6. Клементина, дорогая Клементина — девушка из "Вечного сияния"