Я И ОНО

Патологические изыскания отвлекли наш интерес исключительно в сторону вытесненного. После того как нам стало известно, что и Я в собственном смысле слова может быть бессознательным, нам хотелось бы больше узнать о Я. Руководящей нитью в наших ис­следованиях служил только признак сознательности или бессозна­тельности; под конец мы убедились, сколь многозначным может быть этот признак.

Все наше знание постоянно связано с сознанием. Даже бес­сознательное мы можем узнать только путем превращения его в сознательное. Но каким же образом это возможно? Что значит: сделать нечто сознательным? Как это может произойти?

Мы уже знаем, откуда нам следует исходить. Мы сказали, что сознание представляет собой поверхностный слой душевного ап­парата, т. е. мы сделали его функцией некоей системы, которая пространственно является первой со стороны внешнего мира. Про­странственно, впрочем, не только в смысле функции, но на этот раз и в смысле анатомического расчленения[3]. Наше исследование также должно исходить от этой воспринимающей поверхности.

Само собой разумеется, что сознательны все восприятия, при­ходящие извне (чувственные восприятия), а также изнутри, ко­торые мы называем ощущениями и чувствами. Как, однако, об­стоит дело с теми внутренними процессами, которые мы — не­сколько грубо и недостаточно — можем назвать процессами мы­шления? Доходят ли эти процессы, совершающиеся где-то внутри аппарата, как движения душевной энергии на пути к действию, доходят ли они до поверхности, на которой возникает сознание? Или, наоборот, сознание доходит до них? Мы замечаем, что здесь кроется одна из трудностей, встающих перед нами, если мы хо­тим всерьез оперировать с пространственным, топическим пред­ставлением душевной жизни. Обе возможности одинаково немыс­лимы, и нам следует искать третьей.

В другом месте[4] я уже указывал, что действительное разли­чие между бессознательным и предсознательным представлением (мыслью) заключается в том, что первое совершается при помощи материала, остающегося неизвестным (непознанным), в то время как второе (vbw) связывается с представлениями слов. Здесь впервые сделана попытка дать для системы vbw и ubw такие при­знаки, которые существенно отличны от признака отношения их к сознанию. Вопрос: «Каким образом что-либо становится созна­тельным?» — целесообразнее было бы облечь в такую форму: «Ка­ким образом что-нибудь становится предсознательным?» Тогда ответ гласил бы так: «Посредством соединения с соответствующими словесными представлениями».

Эти словесные представления суть следы воспоминаний; они были когда-то восприятиями и могут, подобно всем остальным следам воспоминаний, стать снова сознательными. Прежде чем мы успеем углубиться в обсуждение их природы, нас осеняет но­вая мысль: сознательным может стать лишь то, что некогда уже было сознательным восприятием; за исключением чувств, все, что хочет стать внутренне сознательным, должно пытаться перейти во внешнее восприятие. Последнее возможно благодаря следам воспоминаний.

Следы воспоминаний мы мыслим пребывающими в системах, которые непосредственно примыкают к системе воспринимаемого сознательно, так что их содержание легко может быть перенесено изнутри на элементы этой системы. Здесь тотчас же приходят на ум галлюцинации и тот факт, что самое живое воспоминание все еще отличается как от галлюцинаций, так и от внешнего восприя­тия, однако не менее быстро мы находим выход в том, что при возникновении какого-либо воспоминания его содержание остает­ся заключенным в системе воспоминания, в то время как неотли­чимая от восприятия галлюцинация может возникнуть и в том случае, если ее содержание не только переносится от следов вос­поминаний к элементу восприятия, но всецело переходит в по­следний.

Остатки слов происходят главным образом от слуховых вос­приятий, благодаря чему для системы vbw дано как бы особое чувственное происхождение. Зрительные элементы словесного представления можно как второстепенные, приобретенные посред­ством чтения оставить пока в стороне, так же как и двигатель­ные образы слова, которые, если исключить глухонемых, имеют значение вспомогательных знаков. Слово в конечном итоге есть все же остаток воспоминания услышанного слова.

Однако нам не следует, ради упрощения, забывать о значении зрительных следов воспоминания — не слов, а предметов — или отрицать возможность осознания процессов мысли путем возвра­щения к зрительным следам, что, по-видимому, является преобла­дающей формой у многих. О своеобразии такого зрительного мышления мы можем получить представление, изучая сновидения и предсознательные фантазии по наблюдениям Varendonck'a. Вы­является, что при этом сознается преимущественно конкретный материал мысли, что же касается отношений, особенно характе­ризующих мысль, то для них зрительное выражение не может быть дано. Мышление при помощи зрительных образов является, следовательно, лишь очень несовершенным процессом сознания. Этот вид мышления, в известном смысле, стоит ближе к бес­сознательным процессам, нежели мышление при помощи слов, и как онто-, так и филогенетически, бесспорно, древнее его.

Возвращаясь к нашему аргументу, мы можем сказать: если гаков именно путь превращения чего-либо бессознательного в предсознательное, то на вопрос: «Каким образом мы делаем вы­тесненное пред-сознательным?» — следует ответить: «Создавая при помощи аналитической работы упомянутые предсознательные посредствующие звенья». Сознание остается на своем месте, но и бессознательное не поднимается до степени сознательного.

В то время как отношение внешнего восприятия к Я совер­шенно очевидно, отношение внутреннего восприятия к Я требует особого исследования. Отсюда еще раз возникает сомнение в пра­вильности допущения, что все сознательное связано с поверхност­ной системой воспринятого сознательного (W—Bw).

Внутреннее восприятие дает ощущения процессов, происходя­щих в различных, несомненно также глубочайших слоях душев­ного аппарата. Они мало известны, и лучшим их образцом может служить ряд удовольствие — неудовольствие. Они первичнее, эле­ментарнее, чем ощущения, возникающие извне, и могут появлять­ся в состояниях смутного сознания. О большом экономическом значении их и метапсихологическом обосновании этого значения я говорил в другом месте. Эти ощущения локализованы в различ­ных местах, как и внешние восприятия, они могут притекать с разных сторон одновременно и иметь при этом различные, даже противоположные, качества.

Ощущения, сопровождающиеся чувством удовольствия, не со­держат в себе ничего побуждающего к действию, наоборот, ощу­щения неудовольствия обладают этим свойством в высокой степе­ни. Они побуждают к изменению, к совершению движения, и по­этому мы рассматриваем неудовольствие как повышение энергии, а удовольствие — как понижение ее. Если мы назовем то, что сознается как удовольствие и неудовольствие, количественно-ка­чественно «иным» в потоке душевной жизни, то возникает воп­рос: может ли это «иное» быть осознанным в том месте, где оно находится, или оно должно быть доведено до системы восприня­того сознательного (W)?

Клинический опыт решает в пользу последнего предположе­ния. Он показывает, что это «иное» проявляется как вытесненное побуждение. Оно может развить движущую силу без того, чтобы Я заметило какое-либо принуждение. Лишь сопротивление при­нуждению и задержка устраняющей реакции приводит к осозна­нию этого «иного» как неудовольствия. Подобно напряжению по­требностей может быть бессознательной также и боль, которая представляет собою нечто среднее между внешним и внутренним восприятием и носит характер внутреннего восприятия даже в том случае, когда причины ее лежат во внешнем мире. Поэтому остается верным, что ощущения и чувства также становятся со­знательными лишь благодаря соприкосновению с системой вос­приятия (W), если же путь к ней прегражден, они не осущест­вляются в виде ощущений, хотя соответствующее им «иное» в потоке возбуждений остается тем же. Сокращенно, но не совсем правильно мы говорим тогда о бессознательных ощущениях, при­держиваясь аналогии с бессознательными представлениями, хотя эта аналогия и недостаточно оправдана. Разница заключается в том, что для приведения в сознание бессознательного представле­ния необходимо создать сперва посредствующие звенья, в то вре­мя как для ощущений, притекающих в сознание непосредственно, такая необходимость отпадает. Другими словами, разница между Bw и Vbw для ощущений не имеет смысла, так как vbw здесь ис­ключается: ощущения либо сознательны, либо бессознательны. Даже в том случае, когда ощущения связываются с словесными представлениями, их осознание не обусловлено последними: они становятся сознательными непосредственно.

Роль представлений слов становится теперь совершенно яс­ной. Через их посредство внутренние процессы мысли становятся восприятиями. Таким образом, как бы подтверждается положе­ние: всякое значение происходит из внешнего восприятия. При осознании (Überbesetzung) мышления мысли действительно вос­принимаются как бы извне и потому считаются истинными.

Разъяснив взаимоотношение внешних и внутренних восприя­тий и поверхностной системы воспринятого сознательного (W-Bw), мы можем приступить к построению нашего представления о Я. Мы видим его исходящим из системы восприятия (W), как из своего ядра-центра, и в первую очередь охватывающим Vbw, ко­торое соприкасается со следами воспоминаний. Но, как мы уже видели, Я тоже бывает бессознательным.

Я полагаю, что здесь было бы очень целесообразно последо­вать предложению одного автора, который из личных соображе­ний напрасно старается уверить, что ничего общего с высокой и строгой наукой не имеет. Я говорю о G. Groddeck'e[5], неустанно повторяющем, что то, что мы называем своим Я, в жизни прояв­ляется преимущественно пассивно, что в нас, по его выражению, «живут» неизвестные и неподвластные нам силы. Все мы испыты­вали такие впечатления, хотя бы они и не овладевали нами на­столько, чтобы исключить все остальное, и я открыто заявляю, что взглядам Groddeck'a следует отвести надлежащее место в науке. Я предлагаю считаться с этими взглядами и назвать сущность, исходящую из системы W и пребывающую вначале предсознатель-ной, именем Я, а те другие области психического, в которые эта сущность проникает и которые являются бессознательными, обоз­начить, по примеру Groddeck'a[6], словом Оно.

Мы скоро увидим, можно ли извлечь из такого понимания ка­кую-либо пользу для описания и уяснения. Согласно предлагае­мой теории индивидуум представляется нам как непознанное и бессознательное Оно, которое поверхностно охвачено Я, возник­шим как ядро из системы W. При желании дать графическое изо­бражение можно прибавить, что Я не целиком охватывает Оно, а покрывает его лишь постольку, поскольку система W образует его поверхность, т. е. расположено по отношению к нему примерно так, как зародышевый кружок расположен в яйце. Я и Оно не разделены резкой границей, и вместе с последним Я разливается книзу.

Однако вытесненное также сливается с Оно и есть только часть его. Вытесненное благодаря сопротивлениям вытеснений резко обособлено только от Я; с помощью Оно ему открывается возможность связаться с Я. Яс­но, следовательно, что почти все разграничения, которые мы ста­рались описать на основании дан­ных патологии, относятся только к единственно известным нам по­верхностным слоям душевного аппарата. Для изображения этих отношений можно было бы на­бросать рисунок, контуры кото­рого служат лишь для нагляд­ности и не претендуют на какое-либо истолкование. Следует, по­жалуй, прибавить, что Я, по свидетельству анатомии мозга, имеет «слуховой колпак» только на одной стороне. Он надет на него как бы набекрень.

Нетрудно убедиться в том, что Я есть только измененная под прямым влиянием внешнего мира и при посредстве W—Bw часть Оно, своего рода продолжение дифференциации поверхностного слоя. Я старается также содействовать влиянию внешнего мира на Оно и осуществлению тенденций этого мира, оно стремится за­менить принцип удовольствия, который безраздельно властвует в Оно, принципом реальности. Восприятие имеет для Я такое же значение, как влечение для Оно. Я олицетворяет то, что можно назвать разумом и рассудительностью в противоположность к Оно, содержащему страсти. Все это соответствует общеизвестным и популярным разграничениям, однако может считаться верным только для некоторого среднего, идеального случая.

Большое функциональное значение Я выражается в том, что в нормальных условиях ему предоставлена власть над побужде­нием к движению. По отношению к Оно Я подобно всаднику, ко­торый должен обуздать превосходящую силу лошади, с той толь­ко разницей, что всадник пытается совершить это собственными силами, Я же силами заимствованными. Это сравнение может быть продолжено. Как всаднику, если он не хочет расстаться с ло­шадью, часто остается только вести ее туда, куда ей хочется, так b Я превращает обыкновенно волю Оно в действие, как будто бы это было его собственной волей.

Я складывается и обособляется от Оно, по-видимому, не толь­ко под влиянием системы W, но под действием также другого мо­мента. Собственное тело, и прежде всего поверхность его, представляет собою место, от которого могут исходить одновременно как внешние, так и внутренние восприятия. Путем зрения тело вос­принимается как другой объект, но осязанию оно дает двоякого рода ощущения, одни из которых могут быть очень похожими на внутреннее восприятие. В психофизиологии подробно описывалось, каким образом собственное тело обособляется из мира восприя­тий. Чувство боли, по-видимому, также играет при этом некото­рую роль, а способ, каким при мучительных болезнях человек по­лучает новое знание о своих органах, является может быть, ти­пичным способом того, как вообще складывается представление о своем теле.

Я прежде всего телесно, оно не только поверхностное суще­ство, но даже является проекцией некоторой поверхности. Если искать анатомическую аналогию, его скорее всего можно уподо­бить «мозговому человечку» анатомов, который находится в моз­говой коре как бы вниз головой, простирает пятки вверх, глядит назад и управляет, как известно, слева речевой зоной.

Отношение Я к сознанию обсуждалось часто, однако здесь необходимо вновь описать некоторые важные факты. Мы привык­ли всюду привносить социальную или этическую оценку, и поэто­му нас не удивляет, что игра низших страстей происходит в под­сознательном, но мы заранее уверены в том, что душевные функ­ции тем легче доходят до сознания, чем выше указанная их оцен­ка. Психоаналитический опыт не оправдывает, однако, наших ожи­даний. С одной стороны, мы имеем доказательства тому, что даже тонкая и трудная интеллектуальная работа, которая обычно тре­бует напряженного размышления, может быть совершена предсознательно, не доходя до сознания. Такие случаи совершенно бесспорны, они происходят, например, в состоянии сна и выра­жаются в том, что человек непосредственно после пробуждения находит разрешение трудной математической или иной задачи, над которой он бился безрезультатно накануне[7].

Однако гораздо большее недоумение вызывает знакомство с другим фактом. Из наших анализов мы узнаем, что существуют люди, у которых самокритика и совесть, т. е. бесспорно высоко­ценные душевные проявления, оказываются бессознательными и, оставаясь таковыми, обусловливают важнейшие поступки; то об­стоятельство, что сопротивление в анализе остается бессознатель­ным, не является, следовательно, единственной ситуацией в этом роде. Еще более смущает нас новое наблюдение, приводящее к необходимости, несмотря на самую тщательную критику, считать­ся с бессознательным чувством вины, факт, который задает но­вые загадки, в особенности если мы все больше и больше прихо­дим к убеждению, что бессознательное чувство вины играет в большинстве неврозов экономически решающую роль и создает сильнейшее препятствие выздоровлению. Возвращаясь к нашей оценочной шкале, мы должны сказать: не только наиболее глубо­кое, но и наиболее высокое в Я может быть бессознательным. Та­ким образом, нам как бы демонстрируется то, что раньше было сказано о сознательном Я, а именно, что оно прежде всего Я-тело.

III

Я И СВЕРХ-Я (ИДЕАЛЬНОЕ Я)

Если бы Я было только частью Оно, определяемой влиянием си­стемы восприятия, только представителем реального внешнего мира в душевной области, все было бы просто. Однако сюда при­соединяется еще нечто.

В других местах уже были разъяснены мотивы, побудившие нас предположить существование некоторой инстанции в Я, диф­ференциацию внутри Я, которую можно назвать идеалом Я или сверх-Я[8]. Эти мотивы вполне правомерны[9]. То, что эта часть Я не так прочно связана с сознанием, является неожиданностью, требующей разъяснения.

Нам придется начать несколько издалека. Нам удалось ос­ветить мучительное страдание меланхолика предположением, что в Я восстановлен утерянный объект, т. е. что произошла замена привязанности к объекту (Objectbesetzung) отождествлением[10]. В то время, однако, мы еще не уяснили себе всего значения этого процесса и не знали, насколько он прочен и часто повторяется. С тех пор мы говорим: такая замена играет большую роль в об­разовании Я, а также имеет существенное значение в выработке того, что мы называем своим характером.

Первоначально, в примитивной оральной (ротовой) фазе ин­дивида трудно отличить обладание объектом от отождествления. Позднее можно предположить, что желание обладать объектом исходит из Оно, которое ощущает эротическое стремление как по­требность. Вначале еще хилое Я получает от обладания объектом знание, удовлетворяется им или старается устранить его путем вытеснения[11].

Если мы бываем обязаны или нам приходится отказаться от сексуального объекта, наступает нередко изменение Я, которое, как и в случае меланхолии, следует описать как водружение объ­екта в Я; ближайшие подробности этой замены нам еще неизвест­ны. Может быть, с помощью такой интроекции (вкладывания), которая является как бы регрессией к механизму оральной фазы, Я облегчает или делает возможным отказ от объекта. Может быть, это отождествление есть вообще условие, при котором Оно отказывается от своих объектов. Во всяком случае процесс этот, особенно в ранних стадиях развития, наблюдается очень часто; он дает нам возможность построить теорию, что характер Я явля­ется осадком отвергнутых привязанностей к объекту, что он содер­жит историю этих избраний объекта. Поскольку характер личности отвергает или приемлет эти влияния из истории эротических из­браний объекта, естественно наперед допустить целую скалу спо­собности сопротивления. Мы думаем, что в чертах характера жен­щин, имевших большой любовный опыт, легко найти отзвук их обладаний объектом. Необходимо также принять в соображение случаи одновременной привязанности к объекту и отождествле­ния, т. е. изменение характера прежде, чем произошел отказ от объекта. При этом условии изменение характера может оказать­ся более длительным, чем отношение к объекту, и даже, в извест­ном смысле, консервировать это отношение.

Другой подход к явлению показывает, что такое превраще­ние эротического выбора объекта в изменение Я является также путем, на котором Я получает возможность овладеть Оно и углу­бить свои отношения к нему, правда, ценою далеко идущей тер­пимости к его переживаниям. Принимая черты объекта, Я как бы навязывает Оно самого себя в качестве любовного объекта, ста­рается возместить ему его утрату, обращаясь к нему с такими сло­вами: «Смотри, ты ведь можешь любить и меня — я так похож на объект».

Происходящее в этом случае превращение вожделения к объ­екту в вожделение к себе (нарцизм), очевидно, влечет за собой отказ от сексуальных целей, известную десексуализацию, а стало быть, своего рода сублимирование. Более того, тут возникает воп­рос, заслуживающий внимательного рассмотрения, а именно: не есть ли это обычный путь к сублимированию, не происходит ли всякое сублимирование посредством вмешательства Я, которое сперва превращает сексуальное вожделение к объекту в нарцизм с тем, чтобы в дальнейшем поставить, может быть, этому влечению совсем иную цель[12]? Не может ли это превращение влечь за собою в качестве следствия также и другие изменения судеб влечения, не может ли оно приводить, например, к расслоению различных слившихся друг с другом влечений? К этому вопросу мы еще вер­немся впоследствии.

Хотя и отклоняемся от нашей цели, однако необходимо оста­новить на некоторое время наше внимание на отождествлениях объектов с Я- Если такие отождествления умножаются, становят­ся слишком многочисленными, чрезмерно сильными и несовмес­тимыми друг с другом, то они очень легко могут привести к па­тологическому результату. Дело может дойти до расщепления Я, поскольку отдельные отождествления благодаря противоборству изолируются друг от друга, и загадка случаев так называемой «множественной личности», может быть, заключается как раз в том, что отдельные отождествления попеременно овладевают соз­нанием. Даже если дело не заходит так далеко, создается все же почва для конфликтов между различными отождествлениями, на которые раздробляется Я, конфликтов, которые в конечном итоге не всегда могут быть названы патологическими.

Как бы ни окрепла в дальнейшем сопротивляемость характе­ра в отношении влияния отвергнутых привязанностей к объекту, все же действие первых, имевших место в самом раннем возрасте отождествлений будет широким и устойчивым. Это обстоятельст­во заставляет нас вернуться назад к моменту возникновения иде­ала Я, ибо за последним скрывается первое и самое важное отож­дествление индивидуума, именно — отождествление с отцом в са­мый ранний период истории личности[13]. Такое отождествление, по-видимому, не есть следствие или результат привязанности к объекту; оно прямое, непосредственное и более раннее, чем какая бы то ни была привязанность к объекту. Однако избрания объ­екта, относящиеся к первому сексуальному периоду и касающие­ся отца и матери, при нормальном течении обстоятельств в заклю­чение приводят, по-видимому, к такому отождествлению и тем самым усиливают первичное отождествление.

Все же отношения эти так сложны, что возникает необходи­мость описать их подробнее. Существуют два момента, обусловли­вающие эту сложность: трехугольное расположение эдипова отно­шения и изначальная бисексуальность индивида.

Упрощенный случай для ребенка мужского пола складывает­ся следующим образом: очень рано ребенок обнаруживает по от­ношению к матери объектную привязанность, которая берет свое начало от материнской груди и служит образцовым примером вы­бора объекта по типу опоры (Anlehnungstypus); отцом мальчик овладевает с помощью отождествления. Оба отношения сущест­вуют некоторое время параллельно, пока усиление сексуальных влечений к матери и осознание того, что отец является помехой для таких влечений, не вызывает комплекса Эдипа[14]. Отождеств­ление с отцом отныне принимает враждебную окраску и превра­щается в желание устранить отца и заменить его собой для ма­тери. С этих пор отношение к отцу амбивалентно[15]; создается впе­чатление, точно содержавшаяся с самого начала в отождествле­нии амбивалентность стала явной. «Амбивалентная установка» по отношению к отцу и лишь нежное объектное влечение к матери составляют для мальчика содержание простого, положительного комплекса Эдипа.

При разрушении комплекса Эдипа необходимо отказаться от объектной привязанности к матери. Вместо нее могут появиться две вещи: либо отождествление с матерью, либо усиление отож­дествления с отцом. Последнее мы обыкновенно рассматриваем как более нормальное, оно позволяет сохранить в известной мере нежное отношение к матери. Благодаря исчезновению комплекса Эдипа мужественность характера мальчика, таким образом, укре­пилась бы. Совершенно аналогичным образом «эдиповская уста­новка» маленькой девочки может вылиться в усиление ее отож­дествления с матерью (или в появление такового), упрочиваю­щего женственный характер ребенка.

Эти отождествления не соответствуют нашему ожиданию, так как они не вводят отвергнутый объект в Я; однако и такой ис­ход возможен, причем у девочек его наблюдать легче, чем у маль­чиков. В анализе очень часто приходится сталкиваться с тем, что маленькая девочка, после того как ей пришлось отказаться от от­ца как любовного объекта, проявляет мужественность и отождест­вляет себя не с матерью, а с отцом, т. е. с утерянным объектом. Ясно, что при этом все зависит от того, достаточно ли сильны ее мужские задатки, в чем бы они ни состояли.

Таким образом, переход эдиповской ситуации в отождествле­ние с отцом или матерью зависит у обоих полов, по-видимому, от относительной силы задатков того или другого пола. Это один способ, каким бисексуальность вмешивается в судьбу эдипова комплекса. Другой способ еще более важен. В самом деле, полу­чается впечатление, что простой эдипов комплекс вообще не есть наиболее частый случай, а соответствует некоторому упрощению или схематизации, которая практически осуществляется, правда, достаточно часто. Более подробное исследование вскрывает в большинстве случаев более полный эдипов комплекс, который бывает двояким, положительным и отрицательным, в зависимости от первоначальной бисексуальности ребенка, т. е. мальчик стано­вится не только в амбивалентное отношение к отцу и останавли­вает свой нежный объектный выбор на матери, но он одновремен­но ведет себя как девочка, проявляет нежное женское отношение к отцу и соответствующее ревниво-враждебное к матери. Это втор­жение бисексуальности очень осложняет анализ отношений меж­ду первичными избраниями объекта и отождествлениями и дела­ет чрезвычайно затруднительным понятное их описание. Возмож­но, что установленная в отношении к родителям амбивалентность должна быть целиком отнесена на счет бисексуальности, а не воз­никает, как я утверждал это выше, из отождествления вследствие соперничества.

Я полагаю, что мы не ошибемся, если допустим существова­ние полного эдипова комплекса у всех вообще людей, а у невро­тиков в особенности. Аналитический опыт обнаруживает затем, что в известных случаях та или другая составная часть этого ком­плекса исчезает, оставляя лишь едва заметный след, так что соз­дается ряд, на одном конце которого стоит нормальный, положи­тельный, на другом конце — обратный, отрицательный комплекс, в то время как средние звенья изображают полную форму с не­одинаковым участием обоих компонентов. При исчезновении эди­пова комплекса четыре содержащихся в нем влечения сочетают­ся таким образом, что из них получается одно отождествление с отцом и одно с матерью, причем отождествление с отцом удержи­вает материнский объект положительного комплекса и одновре­менно заменяет отцовский объект обратного комплекса; аналогич­ные явления имеют место при отождествлении с матерью. В раз­личной силе выражения обоих отождествлений отразится неравен­ство обоих половых задатков.

Таким образом, можно сделать грубое допущение, что в ре­зультате сексуальной фазы, характеризуемой господством эдипо­ва комплекса, в Я отлагается осадок, состоящий в образовании обоих названных, как-то согласованных друг с другом отождест­влений. Это изменение Я удерживает особое положение; оно про­тивостоит прочему содержанию Я в качестве идеального Я или сверх-Я.

Сверх-Я не является, однако, простым осадком от первых из­браний объекта, совершаемых Оно, ему присуще также значение энергичного реактивного образования, направленного против них. Его отношение к Я не исчерпывается требованием «ты должен быть таким же (как отец)», оно выражает также запрет: «Таким (как отец) ты не смеешь быть, т. е. не смеешь делать все то, что делает отец; некоторые поступки остаются его исключительным правом». Это двойное лицо идеального Я обусловлено тем фак­том, что сверх-Я стремилось вытеснить эдипов комплекс, более того — могло возникнуть лишь благодаря этому резкому изме­нению. Вытеснение эдипова комплекса было, очевидно, нелегкой задачей. Так как родители, особенно отец, сознаются как помеха к осуществлению эдиповых влечений, то инфантильное Я накоп­ляло силы для осуществления этого вытеснения путем создания в себе самом того же самого препятствия. Эти силы заимствова­лись им в известной мере у отца, и такое позаимствование явля­ется актом, в высшей степени чреватым последствиями. Сверх-Я сохранит характер отца, и чем сильнее был эдипов комплекс, чем стремительнее было его вытеснение (под влиянием авторитета, ре­лигии, образования и чтения), тем строже впоследствии сверх-Я будет властвовать над Я как совесть, а может быть, и как бес­сознательное чувство вины. Откуда берется сила для такого вла­ствования, откуда принудительный характер, принимающий фор­му категорического императива, — по этому поводу я еще выска­жу в дальнейшем свои соображения.

Сосредоточив еще раз внимание на только что описанном воз­никновении сверх-Я, мы увидим в нем результат двух чрезвычай­но важных биологических факторов: продолжительной детской беспомощности и зависимости человека и наличия у него эдипова комплекса, который был сведен нами даже к перерыву развития вожделения (libido), производимому латентным периодом, т. е. к двукратному началу половой жизни. Это последнее обстоятель­ство является, по-видимому, специфически человеческою особен­ностью и составляет, согласно психоаналитической гипотезе, на­следие того толчка к культурному развитию, который был дан ледниковым периодом. Таким образом, отделение сверх-Я от Я не случайно, оно отражает важнейшие черты как индивидуально­го, так и родового развития и даже больше: сообщая родитель­скому влиянию длительное выражение, оно увековечивает сущест­вование моментов, которым обязано своим происхождением.

Несчетное число раз психоанализ упрекали в том, что он не интересуется высшим, моральным, сверхличным в человеке. Этот упрек несправедлив вдвойне — исторически и методологически. Исторически — потому что психоанализ с самого начала припи­сывал моральным и эстетическим тенденциям в Я побуждение к вытеснению, методологически — вследствие нежелания понять, что психоаналитическое исследование не могло выступить, подобно философской системе, с законченной постройкой своих положений, но должно было шаг за шагом добираться до понимания сложной душевной жизни путем аналитического расчленения как нормаль­ных, так и ненормальных явлений. Нам не было надобности дрожать за сохранение высшего в человеке, коль скоро мы поставили себе задачей заниматься изучением вытесненного в душевной жизни. Теперь, когда мы отваживаемся подойти, наконец, к ана­лизу Я, мы так можем ответить всем, кто, будучи потрясен в сво­ем нравственном сознании, твердил, что должно же быть высшее в человеке: «Оно несомненно должно быть, но идеальное Я или сверх-Я, выражение нашего отношения к родителям, как раз и является высшим существом. Будучи маленькими детьми, мы зна­ли этих высших существ, удивлялись им и испытывали страх пе­ред ними, впоследствии мы приняли их в себя самих».

Идеальное Я является, таким образом, наследником эдипова комплекса и, следовательно, выражением самых мощных движе­ний Оно и самых важных libid'ных судеб его. Выставив этот иде­ал, Я сумело овладеть эдиповым комплексом и одновременно под­чиниться Оно. В то время как Я является преимущественно пред­ставителем внешнего мира, реальности, сверх-Я выступает на­встречу ему как адвокат внутреннего мира или Оно. И мы теперь подготовлены к тому, что конфликты между Я и идеалом Я в ко­нечном счете отразят противоречия реального и психического, внешнего и внутреннего миров.

Все, что биология и судьбы человеческого рода создали в Оно и закрепили в нем, — все это приемлется в Я в форме образова­ния идеала и снова индивидуально переживается им. Вследствие истории своего образования идеальное Я имеет теснейшую связь с филогенетическим достоянием, архаическим наследием индиви­дуума. То, что в индивидуальной душевной жизни принадлежало глубочайшим слоям, становится благодаря образованию идеаль­ного Я самым высоким в смысле наших оценок достоянием чело­веческой души. Однако тщетной была бы попытка локализовать идеальное Я, хотя бы только по примеру Я, или подогнать его под одно из подобий, при помощи которых мы пытались наглядно изобразить отношение Я и Оно.

Легко показать, что идеальное Я соответствует всем требова­ниям, предъявляемым к высшему началу в человеке. В качестве заместителя страстного влечения к отцу оно содержит в себе зер­но, из которого выросли все религии. Суждение о собственной не­достаточности при сравнении Я со своим идеалом вызывает то смиренное религиозное ощущение, на которое опирается страст­но верующий. В дальнейшем ходе развития роль отца переходит к учителям и авторитетам; их заповеди и запреты сохраняют свою силу в идеальном Я, осуществляя в качестве совести моральную цензуру. Несогласие между требованиями совести и действиями Я ощущается как чувство вины. Социальные чувства покоятся на отождествлении с другими людьми на основе одинакового идеала Я.

Религия, мораль и социальное чувство — это главное содер­жание высшего человека[16] — первоначально составляли одно. Согласно гипотезе, высказанной мной в книге «Totem und Tabu», они вырабатывались филогенетически на . отцовском комплексе; религия и нравственное ограничение — через подавление подлин­ного комплекса Эдипа, социальные чувства — вследствие необхо­димости преодолеть излишнее соперничество между членами мо­лодого поколения. Во всех этих нравственных достижениях муж­ской пол, по-видимому, шел впереди; скрещивающаяся наследст­венность передала это достояние также и женщинам. Социаль­ные чувства еще поныне возникают у отдельного лица как над­стройка над завистливостью и соперничеством по отношению к братьям и сестрам. Так как враждебность не может быть умиро­творена, то происходит отождествление с прежним соперником. Наблюдения над кроткими гомосексуалистами укрепляет предпо­ложение, что и это отождествление является заменой нежного из­брания объекта, кладущего конец агрессивно-враждебному отно­шению[17].

С упоминанием филогенезиса всплывают, однако, новые проб­лемы, от разрешения которых хотелось бы скромно уклониться. Но ничего не поделаешь, следует отважиться на попытку, даже если боишься, что она вскроет недостаточность всех твоих уси­лий. Вопрос гласит: кто в свое время выработал на почве отцов­ского комплекса религию и мораль — Я дикаря или его Оно? Ес­ли это было его Я, почему мы не говорим тогда просто о наслед­ственности в Я? Если же Оно, то насколько это вяжется с харак­тером Оно? Но, может быть, мы не вправе распространять диффе­ренциацию Я, сверх-Я и Оно на столь ранние времена? Или же должны честно признаться в том, что вся концепция происходяще­го в Я ничего не дает для понимания филогенезиса и не может быть к нему применена?

Ответим прежде всего на то, что легче всего поддается отве­ту. Дифференциацию Я и Оно мы должны признать не только й первобытном человеке, но и в гораздо более простых существах, так как она является необходимым выражением воздействия внешнего мира. Сверх-Я мы выводим из тех самых переживаний, которые вели к тотемизму. Вопрос, принадлежал ли этот, опыт и достижения Я или Оно, скоро оказывается тождественным. Про­стейшее соображение подсказывает нам, что Оно не в состоянии пережить или испытать внешнюю судьбу иначе, как посредством Я, которое замещает для него внешний мир. Однако все же нель­зя говорить о прямой наследственности к Я. Здесь раскрывается пропасть между реальным индивидуумом и понятием рода. Нельзя также понимать разницу между Я и Оно слишком грубо, нельзя забывать, что Я есть особая дифференцированная часть Оно; Пе­реживания Я вначале, по-видимому, пропадают для наследствен­ности; если же они обладают достаточной силой и часто повторяются у многих следующих в порядке рода друг за другом ин­дивидуумов, то превращаются, так сказать, в переживания Оно, впечатления которого удерживаются с помощью наследственно­сти. Так, наследственное Оно таит в себе остатки бесчисленных Я-существований, и если Я черпает свое сверх-Я из Оно, то оно, может быть, лишь вновь выводит наружу более старые образова­ния Я, воскрешает их к жизни.

История возникновения сверх-Я делает понятным, что ранние конфликты Я с объектными привязанностями Оно могут про­должаться в конфликтах с наследником последних сверх-Я- Если Я плохо удалось подавление комплекса Эдипа, то его энергия об­ладания, происходящая из Оно, вновь проявится в реактивном об­разовании идеала Я- Обширная связь этого идеала с бессознатель­ными влечениями объясняет загадку, почему самый идеал может оставаться в значительной степени бессознательным и недоступ­ным для Я. Борьба, кипевшая в более глубоких слоях, оказалась не доведенной до конца вследствие быстроты сублимирования и отождествления и продолжается, как на картине Каульбаха «Бит­ва гуннов», в более высокой области.

IV