ЗАВИСИМОСТИ Я

... Мы неоднократно повторяли, что Я в значительной части образуется из отождествлений, приходящих на смену оставлен­ным стремлениям к обладанию Оно, что первые из этих отож­дествлений неизменно ведут себя как особая инстанция в Я, противопоставляют себя Я в качестве сверх-Я, в то время как впоследствии окрепшее Я в состоянии держать себя более стой­ко по отношению к таким воздействиям отождествлений. Своим особым положением в Я или по отношению к Я сверх-Я обязано моменту, который должен быть оценен с двух сторон: во-первых, он является первым отождествлением, которое произошло в то время, когда Я было еще немощно, и, во-вторых, он — наслед­ник комплекса Эдипа и, следовательно, ввел в Я весьма важные объекты. Этот момент относится к позднейшим изменениям Я, пожалуй так же, как первоначальная сексуальная фаза детства к позднейшей сексуальной жизни после половой зрелости. Хотя сверх-Я и подвержено всем позднейшим воздействиям, оно все же в течение всей жизни сохраняет то свойство, которое было ему сообщено благодаря его возникновению из отцовского ком­плекса, а именно способность противопоставлять себе Я и по­велевать им. Сверх-Я — этот памятник былой слабости и зави­симости Я — сохраняет свое господство также над зрелым Я. Как ребенок вынужден был слушаться своих родителей, так и Я подчиняется категорическому императиву своего сверх-Я.

Еще большее значение для сверх-Я имеет то обстоятельство, что оно происходит от первых объектных привязанностей Оно, т. е. от комплекса Эдипа. Это происхождение, как мы уже ука­зывали, ставит его в связь с филогенетическим наследием Оно и делает его новым воплощением прежде сложившихся Я, кото­рые оставили свой след в Оно. Тем самым сверх-Я тесно связы­вается с Оно и может быть представителем последнего по отно­шению к Я. Сверх-Я глубоко погружается в Оно и потому более удалено от сознания, чем Я[19].

<...> Наши представления о Я начинают проясняться, его различные соотношения становятся все отчетливее. Мы видим теперь Я во всей его силе и в его слабостях. Оно наделено важ­ными функциями; благодаря своей связи с системой восприятия оно располагает душевные явления во времени и подвергает их контролю реальности. Обращаясь к процессам мышления, оно научается задерживать моторные разряды и приобретает господ­ство над побуждениями к движению. Это господство, правда, не столько фактическое, сколько формальное; по отношению к по­ступкам Я как бы занимает положение конституционного монар­ха, без санкции которого не может быть введен ни один закон, но который должен весьма основательно взвесить обстоятель­ства, прежде чем наложить свое veto на тот или иной законо­проект парламента. Всякий внешний жизненный опыт обога­щает Я; но Оно является для Я другим внешним миром, кото­рый Я также стремится подчинить себе. Я отнимает у Оно libido и превращает объектные устремления Оно в образования Я. С помощью сверх-Я Я черпает еще темным для нас способом из накопленного в Оно опыта прошлого.

Существует два пути, при помощи которых содержание Оно может вторгнуться в Я- Один из них прямой, другой ведет через идеальное Я, и избрание душевным процессом того или иного пути может оказаться для него решающим обстоятельством. Развитие Я совершается от восприятия влечений к господству над влечениями, от послушания влечениям к обузданию их. В этом процессе важную роль играет идеальное Я, которое является ведь в известной степени реактивным образованием против различных влечений Оно. Психоанализ есть орудие, ко­торое дает Я возможность постепенно овладеть Оно.

Но, с другой стороны, мы видим, как то же самое Я являет­ся несчастным существом, которое служит трем господам и вследствие этого подверженно троякой угрозе: со стороны внеш­него мира, со стороны вожделений Оно и со стороны строгости сверх-Я. Этим трем опасностям соответствует троякого рода страх, ибо страх есть выражение отступления. Как пограничное существо Я хочет быть посредником между миром и Оно, сде­лать Оно приемлемым для мира и посредством своих мышечных действий привести мир в соответствие с желанием Оно. Я ведет себя в сущности подобно врачу во время аналитического лече­ния, поскольку рекомендует Оно в качестве объекта вожделения (libido) самого себя со своим вниманием к реальному миру и хо­чет направить его libido на себя. Я не только помощник Оно, но также его верный слуга, старающийся заслужить расположе­ние своего господина. Оно стремится, где только возможно, пре­бывать в согласии с Оно, окутывает бессознательные веления последнего своими предсказательными рационализациями, соз­дает иллюзию послушания Оно требованиям реальности даже там, где Оно осталось непреклонным и неподатливым, затуше­вывает конфликты Оно с реальностью и, где возможно, также и со сверх-Я. Будучи расположено посредине между Оно и реальностью, Я слишком часто подвергается соблазну стать льстецом, оппортунистом и лжецом, подобно государственному деятелю, который, обладай здравым пониманием Действительно­сти, желает в то же время снискать себе благосклонность обще­ственного мнения.

К двум родам влечений Я относится не беспристрастно. Со­вершая свои отождествления и сублимирование, Я помогает влеченным к смерти одержать верх над libido, но при этом оно само подвергается опасности стать объектом разрушительных влечений и погибнуть. Желая оказать помощь, оно вынуждено наполнить вожделениями себя самого, Я само становится таким образом представителем эроса, у него самого появляются жела­ние жить и быть любимым.

Но так как его работа над сублимированием в результате приводит к разъединению влечений и освобождению агрессивно­сти сверх-Я, то благодаря своей борьбе с libido Я подвергается опасности третирования и смерти. Когда Я страдает или даже погибает от агрессивности сверх-Я, то судьба его подобна судьбе протистов, которые погибают от своих собственных продуктов разложения. Таким продуктом разложения в экономическом смысле представляется нам действующая в сверх-Я мораль.

Из всех зависимостей Я наибольший интерес, несомненно, представляет его зависимость от сверх-Я.

Я поистине есть настоящий очаг страха. Под влиянием угро­зы со стороны троякой опасности Я развивает рефлекс бегства: оно укрывает свое собственное достояние от угрожающего вос­приятия или равнозначащего процесса в Оно и изживает его в виде страха. Эта примитивная реакция впоследствии сменяется созданием защитных приспособлений (механизм фобий). Чего страшится Я, подвергаясь опасности извне или со стороны Libido Оно, — определить невозможно; мы знаем, что это страх пора бощения или уничтожения, но уловить это аналитически мы не­способны. Я просто слушается предостережения, исходящего от принципа удовольствия. Напротив, объяснить, что скрывается за страхом Я перед сверх-Я, за страхом совести, нетрудно. От выс­шего существа, превратившегося теперь в идеальное Я, некогда исходила угроза кастрации, и этот страх кастрации и есть, ве­роятно, ядро, вокруг которого впоследствии нарастает страх совести.

Громкое положение, гласящее: всякий страх есть в сущности страх смерти, едва ли имеет какой-нибудь смысл и во всяком случае не может быть доказано. Мне кажется, что мы поступим гораздо правильнее, если будем проводить различие между стра­хом смерти и боязнью объектов (реальности), а также невроти­ческой боязнью libido. Этот страх задает психоанализу тяжелую задачу, ибо смерть есть абстрактное понятие отрицательного со­держания, для которого невозможно найти бессознательного соответствия. Механизм страха смерти мог бы состоять лишь в том, что Я слишком широко расходует запас своего нарцисти-ческого libido, т. е. оставляет само себя, как в случаях страха оставляет другой объект. Я полагаю, что страх смерти ощущает, ся в области между Я и сверх-Я.

Нам известно появление страха смерти при двух условиях, которые, впрочем, совершенно аналогичны обычным условиям появления страха, а именно: страх представляет собой или реак­цию на внешнюю опасность или внутренний процесс, например при меланхолии. Невротический случай снова облегчит нам пони­мание реальности.

Страх смерти при меланхолии допускает только одно объяс­нение: Я отчаивается в себе, потому что чувствует как сверх-Я ненавидит и преследует его, вместо того чтобы любить. Таким образом, жить означает для Я то же самое, что быть любимым сверх-Я, которое и здесь выступает в качестве заместителя Оно. Сверх-Я исполняет ту же охранительную и спасительную функ­цию, какую сначала исполнял отец, а затем провидение или судь­ба. Но тот же самый вывод Я должно сделать и в том случае, когда оно находится перед лицом чрезмерной реальной опасно­сти, с которой оно не надеется справиться собственными силами. Оно чувствует себя покинутым всеми охраняющими его инстан­циями и падает в объятия смерти. Это, впрочем, все та же ситуа­ция, которая лежала в основе первого большого приступа стра­ха в момент рождения и детского томительного страха быть отделенным от охраняющей матери.

Итак, на основании изложенного страх смерти, а равно и страх совести может рассматриваться как видоизменение страха кастрации. Принимая во внимание большое значение чувства вины у невротиков, мы не можем не признать, что обычный нев­ротический страх в тяжелых случаях усиливается благодаря развитию страха (кастрации, совести, смерти) между Я и сверх-Я.

Оно, к которому мы в заключение возвращаемся, лишено возможности выразить Я свою любовь или ненависть. Оно не в состоянии сказать, чего оно хочет; оно не выработало направ­ленной в одну сторону воли. Эрос и влечение к смерти борются в нем; мы видим, какими средствами одни влечения защищаются от других. Можно было бы дело изобразить таким образом, что Оно находится под властью немых, но могущественных влече­ний к смерти, которые пребывают в покое и, следуя указаниям принципа удовольствия, хотят усмирить нарушителя покоя эро­са, но мы опасаемся, что при этом будет недооценено значение эроса.

[1] Сравн.: «Замечания о понятии бессознательного» (Sammlung kleiner Schriften zur Neurosenlehre», 4 Folge). Новейшее направление в критике бессознательного заслуживает быть здесь рассмотренным. Некоторые иссле­дователи, не отказывающиеся от признания психоаналитических фактов, но не желающие признать бессознательное, находят выход из положения с по­мощью никем не оспариваемого факта, что и сознание как феномен дает возможность различать целый ряд оттенков интенсивности или ясности. На­ряду с процессами, которые сознаются весьма живо, ярко и осязательно, нами переживаются также и другие состояния, которые лишь едва заметно отражаются в сознании, и наиболее слабо сознаваемые якобы суть те, кото­рые психоанализ хочет обозначить неподходящим термином «бессознатель­ное». Они-де в сущности тоже сознательны или «находятся в сознании» и могут стать вполне и ярко сознательными, если только привлечь к ним до­статочно внимания.

Поскольку мы можем содействовать рассудочными аргументами разре­шению вопроса, зависящего от соглашения или эмоциональных моментов, по поводу приведенных возражений можно заметить следующее: указание на ряд степеней сознания не содержит в себе ничего обязательного и имеет не больше доказательной силы, чем аналогичные положения: существует множе­ство градаций освещения, начиная от самого яркого, ослепительного света и кончая слабым мерцанием, следовательно, не существует никакой темноты. Или: существуют различные степени жизненности, следовательно, не сущест­вует смерти. Эти положения в известном отношении могут быть и содержа­тельными, но практически они непригодны, как это тотчас обнаружится, если мы пожелаем сделать из них соответствующие выводы, например: следова­тельно, не нужно зажигать света, или: следовательно, все организмы бес­смертны. Кроме того, вследствие такого незаметного подведения под понятие «сознательного» утрачивается единственная непосредственная достоверность, которая вообще существует в области психического. Сознание, о котором ни­чего не знаешь, кажется мне гораздо более абсурдным, чем бессознательное душевное. И наконец, такое приравнивание незаметного бессознательному пы­тались осуществить, явным образом недостаточно считаясь с динамическими отношениями, которые для психоаналитического понимания играли руководя­щую роль. Ибо два факта упускаются при этом из виду: во-первых, очень трудно и требует большого напряжения уделить достаточно внимания такому незаметному; во-вторых, если даже это и удается, то прежде бывшее неза­метным не познается теперь сознанием, наоборот, часто представляется ему совершенно чуждым, враждебным и резко им отвергается. Возвращение от бессознательного к малозаметному и незаметному есть, таким образом, все-таки только следствие предубеждения, для которого тождество психического и сознательного раз навсегда установлено.

[2] Сравн.: Jenseits des Lustprincips.

[3] Jenseits des Lustrincips.

[4] Das Unbewusste Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse, III, 1905 (а также: Sammlung kleiner Schriften zur Neurosenlehre, 4 Folge, 1918).

[5] Groddeck G. Das Buch vom Es. International. Psychoanalitischer Verlag, 1923.

[6] Сам Groddeck последовал, вероятно, примеру Ницше, который часто пользовался этим грамматическим термином для выражения безличного и, так сказать, ириродно-необходимого в нашем существе.

[7] Такой факт еще совсем недавно был сообщен мне как возражение против моего описания «работы сновидения».

[8] Zur Einfürung des Narzismus, Massenpsychologie und Ich-Anaiuse.

[9] Ошибочным и нуждающимся в исправлении может показаться только обстоятельство, что я приписал этому сверх-Я функцию контроля реаль­ностью. Если бы испытание реальностью оставалось собственной задачей Я, это совершенно соответствовало бы отношениям его к миру восприятий. Так­же и более ранние недостаточно определенные замечания о сердцевине Я должны теперь найти правильное выражение в том смысле, что только си­стема воспр-сознат. может быть признана сердцевиной Я.

[10] Trauer und Melancholie.

[11] Интересною параллелью замены выбора объекта отождествлением слу­жит вера первобытных народов в то, что свойства принятого в пищу живот­ного перейдут к лицу, вкушающему эту пищу, и основанные на этой вере за­преты. Она же, как известно, служит также одним из оснований канибализ-ма и сказывается в целом ряде обычаев тотемного принятия пищи вплоть до святого причастия. Следствия, которые здесь приписываются овладению объ­ектом при помощи рта, действительно оказываются верными по отношению к позднейшему выбору сексуального объекта,

[12] Большим резервуаром вожделений (libido) в смысле порождения нар-цизма теперь, после того как мы отделим Я от Оно, мы должны признать Оно. Вожделение, направляющееся на Я вследствие описанного отождествле­ния, составляет его «вторичный нарцизм».

[13] Может быть, осторожнее было бы сказать «с родителями», так как оценка отца и матери до точного понимания полового различия — отсутствие penis'a — бывает одинаковой. Из истории одной молодой девушки мне не­давно случилось узнать, что, заметивши у себя отсутствие penis'a, она отри­цала наличие этого органа вовсе не у всех женщин, а лишь у тех, которых она счихала менее ценными. Ее мать поддерживала ее в этом убеждении. В целях простоты изложения я буду говорить лишь об отождествлении с отцом.

[14] Massenpsychologie und Ich-Analyse, VII.

[15] Заимствованный Фрейдом у Bleuler'a термин этот разъясняется им следующим образом: «Мы понимаем под амбивалентностью проявление про­тивоположных нежных и враждебных чувств против одного и того же лица» (Лекции по введ. в психоанализ (русск, перевод), т. II, с. 215).

[16] Наука и искусство здесь оставлены в стороне.

[17] Сравн.: Massenpsychologie und Ich-Analuse. Uber einige neurotische Mechanism bei Eifersucht. Paranoia und Homosexualität.

[18] Согласно нашему пониманию, направляемый на внешний мир инстинкт разрушения отвращен от собственного Я также с помощью эроса.

[19] Можно сказать: и психоаналитическое или метапсихологическое Я стоит на голове, подобно анатомическому Я, т. е. мозговому человечку.