Только в Нью-Йорке

Ванесса не горела желанием кричать «С Новым годом!» и целоваться с незнакомыми подвыпившими людьми. Для нее это было сверхидиотизмом. Поэтому она не пошла на праздник к Серене. А зачехлила камеру, оделась, как капуста, чтоб было теплее, и отправилась на метро в Центральный парк. Те же, кто прикипел к праздной жизни, отправились на вечеринку к Серене.

На улице было минус девятнадцать и становилось все холоднее. Ванесса хотела оказаться возле тех, кто предпочел отметить Новый год пробежкой по заснеженному парку. Это было отличной темой для ее киноочерка о Нью-Йорке.

Пробежка начиналась у входа в парк, с восточной стороны 89-й улицы. Народ постепенно стягивался к пруду, именно от пруда должен был стартовать забег. Пошел снег, и Ванессе приходилось время от времени протирать объектив и регулировать уровень света. Но это все ерунда, парк был прекрасен в своей первозданной красоте. Кругом лежал неутоптанный, нетронутый снег, и эта кучка чудаков посреди снежной тишины.

— Скажите, это ваша первая пробежка или вы всегда так встречаете Новый год?

Свой первый вопрос Ванесса задала очень худому, изможденному мужчине в коротких, обрезанных выше колен джинсах и кроссовках на босу ногу. Ванесса сделала наезд на тощую, впалую грудь, думая, что сейчас увидит в кадре гусиную кожу. Но человеку не было холодно. И это пробирало.

— Ха, первая пробежка, говорите? — воскликнул мужчина и собрал в хвост свои длинные жидкие седые волосы и улыбнулся желтозубой прокуренной улыбкой. — Я что, похож на новенького?

Ужас.

Слава богу, что за камерой мужчина не увидел ее изумленного лица.

— Отлично, — сказала Ванесса, опустила камеру и отошла в сторону. — Счастливо!

Потом она стала снимать женщину лет семидесяти, в норковой шубке, в кроссовках от Шанель, на голове у нее были норковые наушники. За женщиной бежал белый пуделек, тоже в норковой шубке.

— Господи, кто это у нас такой? — воскликнула Ванесса и присела с камерой на корточки, снимая пуделька.

— Да, мы любим бегать по снежку, — весело отреагировала женщина, и ее растрескавшиеся губы, накрашенные оранжевой помадой, растянулись в улыбке. Ее седые волосы были закручены в пучок, на щеках — бледно-оранжевые румяна. — Дети выросли, а муж сидит в казино в Ницце. А мы с Ангелом нашли для себя утешение.

— И я тоже, — сказала Ванесса. Правда, у нее не было ни мужа, ни детей, ни собаки.

Потом дама что-то вытащила из своей зеленой сумочки. Ванесса сделала наезд и увидела крошечные красные шузы на липучках.

— Это чтобы нам снег между коготочков не попадал, — пояснила женщина и наклонилась к собачке, чтобы надеть на нее ботиночки.

— Очень стильно, — похвалила Ванесса. Теперь она понимала, что имеют в виду люди, говоря «только в Нью-Йорке». Только в Нью-Йорке можно встретить даму и пуделька в норковых шубках, решивших совершить пробежку в обществе бомжеобразного дядьки в обрезанных шортах. Да, она знала теперь, как будет называться ее киноочерк: «Только в Нью-Йорке».

Ангел бежал за хозяйкой, успевая выписывать вокруг нее круги: красные ботиночки мелькали на белом снегу.

— Какой хороший мальчик! — воскликнула Ванесса, продолжая снимать собачонку.

Ванесса была так поглощена съемками, что не заметила, как на ближайшую скамейку пришел и сел ее кумир — Кен Могул.

Вот уже несколько часов, как Дэн безуспешно пытался отыскать Ванессу. Сначала он пришел к ее дому, долго трезвонил по домофону, кричал в окна, пока не охрип. Потом он отправился в клуб «Медяк», где играла группа Руби «Сахарный дядюшка». Как раз шла репетиция. Руби сообщила Дэну, что Ванесса собиралась в каком-то из парков отснять материал про новогодних чудиков.

Сначала Дэн поехал в Мэдисон-сквер-парк, где ранее Ванесса снимала эпизод для «Войны и мира». В парке народ выгуливал своих собак да какой-то бомж с бумажным пакетом на голове спал на скамейке, закутавшись в пальто. Ванессы там не было, тогда Дэн отправился в Уошингтон-сквер-парк, но, кроме скейтбордистов и студентов, поджигавших петарды, никого не нашел. Наконец Дэн очутился в Центральном парке. Он бесцельно бродил по дорожкам, мысленно проклиная Ванессу за то, что та не признает сотовых телефонов. Он постоял около пруда, наблюдая, как маленькие льдинки плавают по воде, сталкиваясь друг с другом. Интересно, куда подевались утки? Потом возле входа в парк со стороны 89-й улицы он увидел небольшую толчею. Там явно что-то происходило. Какая-то бледная девушка в черном пальто, черной кепке и черных грубых ботинках разговаривала с людьми и снимала все на камеру.

Дэн спустился по широким каменным ступенькам, ведущим к пруду, и сел на скамейку рядом с мужчиной лет тридцати в дорогой серой куртке с капюшоном, отороченным мехом. У того были кудрявые рыжие волосы, веснушки на лице. Он сидел, подложив под себя руки, и очень внимательно наблюдал за Ванессой.

— Смотрите: сначала она ведет людей со спины и только потом подходит и заговаривает с ними, — сказал мужчина, обращаясь к Дэну и указывая рукой на Ванессу. — Она как бы успевает узнать о них то, чего они сами о себе не знают.

Дэн кивнул. Кто этот тип?

— А иногда она отходит в сторону и ничего не делает, просто смотрит. Она великолепна.

Дэн повернулся и зло посмотрел на соседа. Ему так и хотелось пнуть его. Мужчина протянул руку:

— Я Кен Могул, кинорежиссер. Вы тоже имеете отношение к кино?

Дэн покачал головой:

— Нет. Я — поэт.

Они сидели, наблюдая, как Ванесса присела на корточки возле пуделька в норковой шубке. Пуделек с интересом понюхал объектив камеры. Дэн даже немного подался вперед. Ванесса работала так грациозно, была так естественна, что ему показалась дикой мысль, что она может неправильно распорядиться своими фильмами. И Дженни права, говоря, что Ванесса не виновата; вероятно, кассета случайно попала в чужие руки.

— Печатаетесь? — спросил Дэна Кен Могул.

— Еще нет, — ответил Дэн, потом улыбнулся и прибавил: — Правда, должно тут выйти одно мое стихотворение в «Нью-йоркере», знаете ли.

В голосе Дэна звучала гордость...