Забывание намерений

Ни одна другая группа феноменов не пригодна в такой мере для до­казательства нашего положения о том, что слабость внимания сама по се­бе еще не может объяснить дефектности функции, как забывание намере­ний. Намерение — это импульс к действию, уже встретивший одобрение, но выполнение которого отодвинуто до известного момента. Конечно, в те­чение создавшегося таким образом промежутка времени может произой­ти такого рода изменение в мотивах, что намерение не будет выполнено, но в таком случае оно не забывается, а пересматривается и отменяется. То забывание намерения, которому мы подвергаемся изо дня в день во все­возможных ситуациях, мы не имеем обыкновения объяснять тем, что в со­отношении мотивов появилось нечто новое; мы либо оставляем его про­сто без объяснения, либо стараемся объяснить психологически, допуская, что ко времени выполнения уже не оказалось потребного для действия внимания, которое, однако, было необходимым условием для того, чтобы само намерение могло возникнуть, и которое, стало быть, в то время име­лось в достаточной для совершения этого действия степени. Наблюдение над нашим нормальным отношением к намерениям заставляет нас от­вергнуть это объяснение как произвольное. Если я утром принимаю ре­шение, которое должно быть выполнено вечером, то возможно, что в тече­ние дня мне несколько раз напоминали о нем; но возможно также, что в течение дня оно вообще не доходило больше до моего сознания. Когда приближается момент выполнения, оно само вдруг приходит мне в голову и заставляет меня сделать нужные приготовления, для того чтобы испол­нить задуманное. Если я, отправляясь гулять, беру с собой письмо, кото­рое нужно отправить, то мне, как нормальному и не нервному человеку, нет никакой надобности держать его всю дорогу в руке и высматривать все время почтовый ящик, куда бы его можно было опустить; я кладу письмо в карман, иду своей дорогой и рассчитываю на то, что один из бли­жайших почтовых ящиков привлечет мое внимание и побудит меня опус­тить руку в карман и вынуть письмо. Нормальный образ действия чело­века, принявшего известное решение, вполне совпадает с тем, как держат себя люди, которым было сделано в гипнозе так называемое «послегип-нотическое внушение на долгий срок». Обычно этот феномен изобража­ется следующим образом: внушенное намерение дремлет в данном чело­веке, пока не подходит время его выполнения. Тогда оно просыпается и заставляет действовать.

В двоякого рода случаях жизни даже и профан отдает себе отчет в том, что забывание намерений никак не может быть рассматриваемо как элементарный феномен, не поддающийся дальнейшему разложению, и что оно дает право умозаключить о наличности непризнанных мотивов. Я имею в виду любовные отношения и военную дисциплину. Любовник, опоздав­ший на свидание, тщетно будет искать оправданий перед своей дамой в том,

Фрейд 3. [О забывании] 181

что он, к сожалению, совершенно забыл об этом. Она ему непременно отве­тит: «Год тому назад ты бы не забыл. Ты меня больше не любишь». Если бы он даже прибег к вышеприведенному психологическому объяснению и пожелал бы оправдаться множеством дел, он достиг бы лишь того, что его дама, став столь же проницательною, как врач при психоанализе, возразила бы: «Как странно, что подобного же рода деловые препятствия не случались раньше». Конечно, и она тоже не подвергает сомнению возможность того, что он действительно забыл; она полагает только, и не без основания, что из ненамеренного забвения можно сделать тот же вывод об известном неже­лании, как и из сознательного уклонения.

Подобно этому на военной службе различие между упущением по забывчивости и упущением намеренным принципиально игнорируется — и не без основания. Солдату нельзя забывать ничего из того, что требует от него служба.

Служение женщине, как и военная служба, требует, чтобы ничто, от­носящееся к ним, не было забываемо, и дает, таким образом, повод пола­гать, что забвение допустимо при неважных вещах; при вещах важных оно служит знаком того, что к ним относятся легко, стало быть, не при­знают их важности. И действительно, наличность психической оценки здесь не может быть отрицаема. Ни один человек не забудет выполнить действий, представляющихся ему самому важными, не навлекая на себя подозрения в душевном расстройстве. Наше исследование может поэто­му распространяться лишь на забывание более или менее второстепенных намерений; совершенно безразличным не может считаться никакое наме­рение, ибо тогда оно, наверное, не возникло бы вовсе.

Так же как и при рассмотренных выше расстройствах функции, я и здесь собрал и попытался объяснить случаи забывания намерений, которые я наблюдал на себе самом; я нашел при этом, как общее прави­ло, что они сводятся к вторжению неизвестных и неприязненных моти­вов, или, если можно так выразиться, к встречной воле. В целом ряде по­добных случаев я находился в положении, сходном с военной службой, испытывал принуждение, против которого еще не стал сопротивляться, и демонстрировал против него своей забывчивостью. В силу мучительных переживаний, которые мне пришлось испытать в связи с этим, я не спосо­бен выражать свое участие, когда это приходится по необходимости делать в утрированной форме, ибо употребить выражение, действительно отве­чающее той небольшой степени участия, которое я испытываю, — непо­зволительно. С тех пор как я убедился в том, что не раз принимал мни­мые симпатии других людей за истинные, меня возмущают эти условные выражения сочувствия, хотя, с другой стороны, я понимаю их социальную полезность. Соболезнование по случаю смерти изъято у меня из этого двойственного состояния; раз решившись выразить его, я уже не забываю сделать это. Там, где импульс моего чувства не имеет отношения к обще­ственному долгу, он никогда не подвергается забвению.

182 Тема 2. Становление предмета психологии

Столкновением условного долга с внутренней оценкой, в которой сам себе не признаешься, объясняются также и случаи, когда забываешь совер­шить действия, обещанные кому-нибудь другому в его интересах. Здесь не­изменно бывает так, что лишь обещающий верит в смягчающую вину за­бывчивость, в то время как просящий, несомненно, дает себе правильный ответ: он не заинтересован в этом, иначе он не позабыл бы. Есть люди, ко­торых вообще считают забывчивыми и потому извиняют, подобно близору­ким, которые не кланяются на улице. Такие люди забывают все мелкие обе­щания, не выполняют данных им поручений, оказываются таким образом в мелочах ненадежными и требуют при этом, чтобы за эти мелкие прегре­шения на них не были в претензии, т.е. чтобы не объясняли их свойствами характера, а сводили к органическим способностям. Я сам не принадлежу к числу этих людей и не имел случая проанализировать поступки кого-ли­бо из них, чтобы в выборе объектов забвения найти его мотивировку; но по аналогии невольно напрашивается предположение, что здесь мотивом, ути­лизирующим конституциональный момент, для своих целей является не­обычно крупная доля пренебрежения к другому человеку.

В других случаях мотивы забвения не так легко обнаруживаются и, раз будучи найдены, возбуждают немалое удивление. Так, я заметил в преж­ние годы, что при большом количестве визитов к больным, я если забываю о каком-нибудь визите, то лишь о бесплатном пациенте или посещении коллегии. Это было стыдно, и я приучил себя отмечать себе еще утром предстоящие в течение дня визиты. Не знаю, пришли ли другие врачи тем же путем к этому обыкновению. Но начинаешь понимать, что заставляет так называемого неврастеника отмечать у себя в пресловутой «записке» все то, что он собирается сообщить врачу. Объясняют это тем, что не питают до­верия к репродуцирующей способности своей памяти. Конечно, это верно, но дело происходит обыкновенно следующим образом. Больной чрезвычайно обстоятельно излагает свои жалобы и вопросы; окончив, делает минутную паузу, затем вынимает записку и говорит, извиняясь: «Я записал себе здесь кое-что, так как я все позабываю». Обычно он не находит в записке ничего нового. Он повторяет каждый пункт и отвечает на него сам: «Да, об этом я уже спросил». По-видимому, он лишь демонстрирует своей запиской один из своих симптомов: то именно обстоятельство, что его намерения часто рас­страиваются в силу вторжения темных мотивов.

Я коснусь дефектов, которыми страдает большинство взрослых здоро­вых людей, которых я знаю, если признаюсь, что я сам, особенно в прежние годы, очень легко и на очень долгое время забывал возвращать одолженные книги или, что мне с особенной легкостью случалось, в силу забывчивости, откладывать уплату денег. Недавно я ушел как-то утром из табачной лав­ки, в которой сделал себе свой запас сигар на этот день, не расплатившись. Это было совершенно невинное упущение, потому что меня там знают и я могу поэтому ожидать, что на следующий день мне напомнят о долге. Но во­обще, что касается таких тем, как деньги и собственность, то даже у так на-

Фрейд 3. [О забывании] 183

зываемых порядочных людей можно легко обнаружить следы некоторого двойственного отношения к ним. Та примитивная жадность, с какой груд­ной младенец стремится овладеть всеми объектами (чтобы сунуть их в рот), быть может, вообще лишь в несовершенной степени парализовалась куль­турой и воспитанием.

Боюсь, что со всеми этими примерами я впал прямо-таки в баналь­ность. Но я только могу радоваться, если наталкиваюсь на вещи, которые все знают и одинаковым образом понимают, ибо мое намерение в том и заключается, чтобы собирать повседневные явления и научно использо­вать их. Я не могу понять, почему той мудрости, которая сложилась на почве обыденного жизненного опыта, должен быть закрыт доступ в круг приобретений науки. Не различие объектов, а более строгий метод их ус­тановления и стремление к всеобъемлющей связи составляют существен­ный порядок научной работы.

По отношению к намерениям, имеющим некоторое значение, мы в общем нашли, что они забываются тогда, когда против них восстают тем­ные мотивы. По отношению к намерениям меньшей важности обнаружи­вается другой механизм забывания: встречная воля переносится на дан­ное намерение с чего-либо другого в силу того, что между этим «другим» и содержанием данного намерения установилась какая-либо внешняя ас­социация. Сюда относится следующий пример. Я люблю хорошую про­пускную бумагу и собираюсь сегодня после обеда, идя во внутреннюю часть города, закупить себе новый запас. Однако в течение четырех дней подряд я об этом забываю, пока не задаю себе вопроса о причине этого. Нахожу ее без труда, вспомнив, что если в письме обозначаю пропускную бумагу словом «Loschpapier», то говорю я обыкновенно «Fliesspapier». «Fliess» же — имя одного из моих друзей в Берлине, подавшего мне в эти дни повод к мучительным мыслям и заботам. Отделаться от этих мыс­лей я не могу, но склонность к отпору проявляется, переносясь вследст­вие созвучия слов на безразличное и потому менее устойчивое намерение.

В следующем случае отсрочки непосредственная встречная воля сов­падает с более определенной мотивировкой. Я написал небольшую статью о сне, резюмирующую мое «Толкование снов». Г.Бергман посылает мне из Висбадена корректуру и просит ее просмотреть немедленно, так как хочет издать этот выпуск еще до рождества. В ту же ночь я выправляю коррек­туру и кладу ее на письменный стол, чтобы взять с собой утром. Утром я, однако, забываю о ней и вспоминаю лишь после обеда при виде бандероли, лежащей на моем столе. Точно так же забываю я о корректуре и после обе­да вечером и на следующее утро; наконец, я беру себя в руки и на следую­щий день после обеда опускаю ее в почтовый ящик, недоумевая, каково мог­ло бы быть основание этой отсрочке. Очевидно, я ее не хочу отправить, не знаю только почему. Во время этой же прогулки я отправляюсь к своему венскому издателю, который издал также и мое «Толкование снов», делаю у него заказ и вдруг, как бы под влиянием какой-то внезапной мысли, го-

184 Тема 2. Становление предмета психологии

ворю ему: «Вы знаете, я написал "Толкование снов" вторично» — «О, я про­сил бы вас тогда...» — «Успокойтесь, это лишь небольшая статья для изда­ния "Lowenfeld-Kurella"». Он все-таки был недоволен, боялся, что статья эта повредит сбыту книги. Я возражал ему и, наконец, спросил: «Если бы я об­ратился к вам раньше, вы бы запретили мне издать эту вещь?» — «Нет, ни в коем случае». Я и сам думаю, что имел полное право так поступить, и не сделал ничего такого, что не было бы принято; но мне представляется бес­спорным, что сомнение, подобное тому, какое высказал мой издатель, было мотивом того, что я оттягивал отправку корректуры.<...>

По-немецки есть поговорка, выражающая ходячую истину, что забы­вание чего-нибудь никогда не бывает случайным.

Забывание объясняется иногда также и тем, что можно было бы на­звать «ложным намерением». Однажды я обещал одному молодому авто­ру дать отзыв о его небольшой работе, но в силу внутренних, неизвестных мне противодействий все откладывал, пока наконец, уступая его настоя­ниям, не обещал, что сделаю это в тот же вечер. Я действительно имел вполне серьезное намерение так и поступить, но забыл о том, что на тот же вечер было назначено составление другого, неотложного отзыва. Я по­нял, благодаря этому, что мое намерение было ложно, перестал бороться с испытываемым мной противодействием — и отказал автору.