ЛЮДИ БУДУЩЕГО

Жители Земли разделены не только по расовому, ре­лигиозному или идеологическому признаку, но также в ка­ком-то смысле и во времени. Изучая нынешнее население земного шара, мы обнаруживаем небольшую группу людей, которые еще живут охотой и собирательством, как тысячи лет назад. Другие, их большинство, полагаются не на мед­вежью охоту или сбор ягод, а на сельское хозяйство. Они живут во многих отношениях так же, как жили их предки столетия тому назад. Эти две группы вместе составляют около 70% жителей Земли. Это люди прошлого.

Более 25% населения Земли живут в промышленно раз­витых странах. Они живут современной жизнью. Они про­дукт первой половины XX в., сформированные механизацией и массовым образованием, воспитанные на оставшихся в памяти воспоминаниях о сельскохозяйственном прошлом своей страны. Они — люди настоящего.

Оставшиеся 2—3% населения планеты нельзя назвать ни людьми прошлого, ни людьми настоящего. Ибо в главных

центрах технологических и культурных перемен, в Санта-Монике (Калифорния) и Кембридже (Массачусетс), в Нью-Йорке, Лондоне и Токио о миллионах мужчин и женщин можно уже сказать, что они живут в будущем. Эти перво­проходцы, часто неосознанно, сегодня живут так, как дру­гие будут жить завтра. И хотя сегодня они составляют только несколько процентов населения земного шара, они уже формируют международную нацию будущего. Они развед­чики человечества, самые первые граждане мирового рож­дающегося в муках супериндустриального общества.

Что отличает их от остальных людей? Разумеется, они богаче, лучше образованы, более мобильны, чем большин­ство. Они также дольше живут. Но что особенно отличает людей будущего — это то, что они уже попали в новый, ускоренный темп жизни. Они «живут быстрее», чем люди вокруг них.

Некоторые глубоко привязаны к этому высокоскорост­ному темпу жизни. Они всячески пытаются вызвать его и чувствуют тревогу, напряжение или дискомфорт, когда темп замедляется. Они отчаянно хотят быть там, «где происходят события». (Действительно, некоторых едва ли волнуют со­бытия, которые происходят в удобно быстром темпе.) Джеймс А. Уилсон обнаружил, например, что притягатель­ность быстрого темпа жизни — один из скрытых мотивов широко дискутируемой «утечки мозгов» — массовой мигра­ции европейских ученых в Соединенные Штаты и Канаду¹. Исследовав 517 английских ученых и инженеров, которые мигрировали, Уилсон пришел к заключению, что их при­влекли не только более высокая заработная плата и лучшие условия для проведения исследований, но также более бы­стрый темп. Мигранты говорят, пишет он, что их «не отпу­гивает «более быстрый темп» Северной Америки; напротив, они явно предпочитают этот темп другому». То же сообща­ет ветеран движения за гражданские права в Миссисипи: «Люди, которые привыкли к ускоренному темпу городской жизни... не могут долго выносить жизнь на сельскохозяй­ственном Юге. Вот почему люди всегда куда-то едут без особой причины. Путешествие — это наркотик нашего Дви-

жения». Эти разъезды, на вид бесцельные, служат компен­саторным механизмом. Понимание сильной притягатель­ности определенного темпа жизни для человека помогает во многом объяснить иначе необъяснимое или «бесцель­ное» поведение.

Но если некоторые получают мощную подпитку от но­вого быстрого темпа, у других он вызывает неприязнь, они ни перед чем не останавливаются, чтобы «избавиться от этой карусели», как они говорят. Принимать участие в зарожда­ющемся супериндустриальном обществе — значит прини­мать участие в мире, движущемся все быстрее, чем когда-либо, но они предпочитают не участвовать, а бездей­ствуют на собственной скорости. Не случайно несколько сезонов назад в Лондоне и Нью-Йорке огромной популяр­ностью пользовался мюзикл под названием «Остановите мир — Я хочу сойти».

Квиетизм и поиски новых способов «делать выбор» или «улизнуть», который характерен для некоторых (хотя не всех) хиппи, может быть менее мотивированным их громко вы­ражаемым неприятием ценностей технологической циви­лизации, чем бессознательной попыткой убежать от темпа жизни, который многие находят невыносимым. Не случай­но они применяют к обществу специфический термин «бе­шеная гонка».

Люди старшего поколения еще сильнее реагируют на всякое дальнейшее ускорение перемен. Для сделанного на­блюдения имеется прочная математическая основа: возраст часто коррелирует с консерватизмом, так как для пожилых время идет быстрее.

Когда пятидесятилетний отец говорит своему пятнадца­тилетнему сыну, что ему придется подождать два года, преж­де чем он сможет иметь собственную машину, этот интервал в 730 дней составляет только 4% от жизни отца к данному моменту и более 13% от жизни мальчика. Поэтому мальчи­ку отсрочка кажется в три-четыре раза длиннее, чем отцу. Два часа в жизни четырехлетней девочки может ощущаться как эквивалент 12 часов в жизни ее двадцатичетырехлетней матери. Просить ребенка подождать два часа, пока будет

готов пирог, все равно что попросить ее мать подождать 14 часов, пока сварится кофе.

Субъективная реакция на время имеет биологическое обо­снование. «С возрастом, — пишет психолог Джон Коэн из Манчестерского университета, — календарный год кажется все меньше. В ретроспективе каждый год кажется короче, чем только что прошедший, возможно, это результат постепенно­го замедления процессов метаболизма»². Поскольку собствен­ные биологические ритмы замедляются, пожилым людям кажется, что мир движется все быстрее.

Какими бы ни были причины, любое ускорение перемен, которое дает эффект втискивания все большего количества ситуаций в канал опыта в данный интервал времени, увели­чивается в восприятии более старого человека. По мере уско­рения перемен в обществе все большее число пожилых людей становятся аутсайдерами, замыкаясь в частном окружении, обрывая контакты с быстро движущимся снаружи миром, по­гружаясь в собственное субъективное восприятие времени, в котором они пребывают до самой смерти. Мы можем никогда не решить психологические проблемы пожилого возраста, пока не найдем средство — с помощью биохимии или повторного образования — изменить их чувство времени или обеспечить для них структурированные группы, в которых темп жизни контролируется и даже, возможно, регулируется в соответствии с календарем со «скользящей шкалой», который отражает их собственное субъективное восприятие времени.

Причины большей части иначе непостижимых конф­ликтов — между поколениями, между родителями и деть­ми, между мужьями и женами — можно найти в разных реакциях на ускорение темпа жизни. То же самое верно о конфликтах между культурами.

Каждая культура имеет свой характерный темп. Ф. М. Эсфандиари, иранский романист и эссеист, рассказывает о коллизии между двумя по-разному движущимися система-ми. Немецкие инженеры перед Второй мировой войной помогали построить железную дорогу в этой стране. Иранцы и жители Ближнего Востока обычно более спокойно относятся к времени, чем американцы или западноевропей-

цы. Когда бригады рабочих-иранцев постоянно появлялись на работе с десятиминутным опозданием, немцы, сами сверх­пунктуальные и всегда спешащие, увольняли их толпами. Иранским инженерам с трудом приходилось им объяснять, что по ближневосточным стандартам рабочие проявляли чудеса пунктуальности и что, если увольнения будут про­должаться, скоро придется набирать на работу женщин и детей³.

Подобное безразличие к времени может сводить с ума тех, кто то и дело поглядывает на часы. Так, итальянцы из Милана или Турина, промышленных городов Севера, свысока смот­рят на сравнительно медлительных сицилийцев, жизнь кото­рых еще приспособлена к более медленным ритмам сельского хозяйства. Шведы из Стокгольма или Гётеборга чувствуют то же самое по отношению к лапландцам. Американцы с издев­кой говорят о мексиканцах, для которых тапапа значит до­вольно скоро. В самих Соединенных Штатах северяне считают южан неповоротливыми, а негры, принадлежащие к средне­му классу, осуждают негров, принадлежащих к рабочему классу с Юга, за то, что они живут по «В. Ц.» — Времени Цветных. Напротив, по сравнению с почти всеми остальными белые американцы и канадцы считаются толкающимися, спешащи­ми предприимчивыми дельцами⁴.

Население иногда активно противостоит изменению темпа. Это объясняет патологический антагонизм к «аме­риканизации» Европы. Новая технология, на которой ос­нована супериндустриализация, большая часть которой создана в американских исследовательских лабораториях, приносит с собой неизбежное ускорение перемен в обще­стве и сопутствующее убыстрение темпа индивидуальной жизни. Хотя антиамериканские ораторы выбирают мише­нью для своего остроумия компьютеры или кока-колу, дей­ствительное возражение может вызывать вторжение в Европу чуждого чувства времени. Америка как передовой отряд супериндустриальности показывает новый, более быстрый и весьма нежелательный темп.

Именно темп вызвал сердитые протесты парижан про­тив появления в городе аптек в американском стиле. Для

многихфранцузов они — символ зловещего «культурного империализма» со стороны Соединенных Штатов. Амери­канцам трудно понять такую страстную реакцию на совер­шенно невинный фонтанчик с содовой. Это объясняется тем,что в аптеке испытывающий жажду француз торопли­во проглатывает молочный коктейль, хотя еще совсем не­давно он часок-другой потягивал аперитив на веранде кафе. Следует отметить, что так как новая технология распрост­ранилась за последние годы, около 30 000 кафе повесили замки на свои двери навсегда, став жертвами, по словам журнала «Time», «культуры быстрого заказа». (Действитель­но, вполне возможно, что широко распространенная не­приязнь европейцев к самому «Time» не чисто политического свойства, а бессознательно связана с коннотацией его на­звания. «Time» со своей краткостью и напряженным стилем экспортирует не только американский образ жизни. Он воп­лощает и экспортирует американский темп жизни.)