СМЕРТЬ ТЕХНОКРАТИИ

Мы являемся свидетелями начала окончательного разру­шения индустриализма и вместе с тем распада технократичес­кого планирования. Под технократическим планированием я понимаю не только централизованное национальное пла­нирование, до недавнего времени характерное для СССР, но также менее формальные, более дисперсные попытки систематически изменить управление, которые происходят во всех высокотехнологичных странах, вне зависимости от их политических систем. Майкл Харрингтон, критик-соци­алист, утверждающий, что мы отвергли плакирование, оп­ределил наш век как «случайный»⁴. Однако, как показывает Гэлбрейт, даже в контексте капиталистической экономики огромные корпорации идут на многое, чтобы рационализи­ровать производство и распространение, чтобы, насколько возможно, планировать свое будущее⁵. Правительства так­же глубоко занимаются делами планирования. Кейнсианское манипулирование послевоенной экономикой может быть неадекватным, но оно не случайно. Во Франции Le Plan стал обычным признаком национальной жизни. В Шве-

ции, Италии, Германии и Японии правительства активно вторгаются в экономический сектор, чтобы защитить опре­деленные отрасли промышленности, капитализировать дру­гие и ускорить рост. В Соединенных Штатах и Великобритании даже на местном уровне есть то, что хотя бы называется отделами планирования.

Тогда почему, несмотря на все эти усилия, система дол­жна вырываться из-под контроля? Проблема не просто в том, что мы слишком мало планируем, мы планируем слиш­ком плохо. Отчасти трудности можно проследить до самых предпосылок, подразумеваемых нашим планированием.

Во-первых, само технократическое планирование яв­ляется продуктом индустриализма, отражает ценности бы­стро исчезающей эпохи. И в своем капиталистическом, и в коммунистическом варианте индустриализм был систе­мой, сосредоточенной на максимизации материального благосостояния. Так, для технократа как в Детройте, так и в Киеве экономическое продвижение — основная цель, тех­нология — основной инструмент. Тот факт, что в одном случае продвижение приводит к личной выгоде, а в другом теоретически к общественному благу, не меняет сути, об­щей для обоих. Технократическое планирование экономо-центрично.

Во-вторых, технократическое планирование отражает субъективную парадигму времени индустриализма. Стремясь освободиться от подавляющей ориентации предшествующих обществ на прошлое, индустриализм пристально сосредо­точивался на настоящем. На практике это означало, что его планирование касалось будущего, находящегося под рукой. Когда Советы в 20-х годах впервые предложили идею пяти­летнего плана, она потрясла мир как безумно футуристи­ческая. Даже сегодня, за исключением самых передовых организаций по обе стороны идеологического занавеса, про­гнозы на один или два года считаются «долгосрочным пла­нированием». Горстка корпораций и правительственных служб начала, как мы увидим, беспокоиться о горизонтах в 10, 20 и даже 50 будущих лет. Однако большинство — сле­пые приверженцы следующего понедельника. Технократи­ческое планирование краткосрочно.

В-третьих, отражая бюрократическую организацию ин­дустриализма, технократическое планирование основыва­лось на иерархии. Мир был разделен на управленцев и работников, тех, кто планирует и выполняет планы, и ре­шения принимались одними для других. Эта система, адек­ватная, пока перемены разворачивались в индустриальном темпе, разрушается, когда темп достигает сверхиндустри­альных скоростей. Все более нестабильная среда требует все большего количества незапрограммированных решений сни­зу; потребность в мгновенной обратной связи стирает раз­личие между конвейером и персоналом; иерархия шатается. Планировщики слишком далеко, они слишком безразлич­ны к местным условиям, слишком медленно откликаются на перемены. Поскольку контроль сверху не работает, ис­полнители планов начинают требовать права участвовать в принятии решений. Однако планировщики сопротивляют­ся. Ведь подобно бюрократической системе, которую оно отражает, технократическое планирование по сути недемо­кратично.

Силы, увлекающие нас к сверхиндустриализму, больше нельзя канализировать методами обанкротившейся индуст­риальной эпохи. В течение какого-то времени они могут продолжать работать в отсталых, медленно движущихся от­раслях или сообществах. Но их неуместное применение в передовых отраслях, в университетах, в городах — там, где перемены идут быстро — может лишь интенсифицировать нестабильность, приводя ко все более и более диким шата­ниям и кренам. Более того, по мере того как свидетельства провала накапливаются, появляются опасные политические, культурные и психологические течения.

Например, одним из откликов на потерю контроля яв­ляется внезапное изменение отношения к интеллигенции. Наука первой дала человеку ощущение господства над сре­дой и, следовательно, над будущим. Сделав будущее сози­даемым, а не незыблемым, она расшатала религии, которые проповедовали пассивность и мистицизм. Сегодня расту­щая очевидность того, что общество неподконтрольно, пи­тает разочарование в науке. Вследствие этого мы становимся

свидетелями яркого возрождения мистицизма. Внезапно входит в моду астрология. Дзэн, йога, спиритические сеан­сы и черная магия становятся популярными развлечения­ми. Культы формируются вокруг поиска дионисийского опыта, невербальной и предположительно нелинейной ком­муникации. Нам говорят, что важнее «чувствовать», а не «думать», как будто между одним и другим существует про­тиворечие. Экзистенциалистские оракулы присоединяются к католическим мистикам, юнгианским психоаналитикам и индийским гуру в превознесении мистического и эмоци­онального над научным и рациональным.

Неудивительно, что возвращение донаучных взглядов сопровождается огромной волной ностальгии в обществе. Антикварная мебель, афиши ушедшей эпохи, игры, осно­ванные на памяти о вчерашних пустяках, возвращение ArtNouveau, распространение стилей Эдуардов, новое откры­тие таких исчезнувших знаменитостей поп-культуры, как Хэмфри Богарт или У. С. Филде, отражают психологичес­кое влечение к более простому, менее буйному прошлому. Мощные машины причуд включились в работу, чтобы из­влечь выгоду из этого голода. Бизнес на ностальгии стано­вится переживающей бум индустрией.

Провал технократического планирования и последовавшее за ним ощущение потери контроля питает также философию «теперешности». Песни и рекламные объявления приветству­ют появление «нынешнего поколения», и ученые-психиатры, рассуждающие о предполагаемых опасностях подавления, со­ветуют нам не откладывать удовольствия. Поощряется дей­ствие и стремление к немедленному вознаграждению. «Мы больше ориентированы на настоящее, — говорит журналисту девочка-подросток после гигантского фестиваля рок-музыки в Вудстоке. — Это вроде как делать то, что ты хочешь делать сейчас... Если остаешься где-нибудь очень долго, то начина­ешь строить планы... Поэтому ты просто движешься»⁶. Сти­хийным образом личный эквивалент социальному отсутствию плана превратился в кардинальную психологическую добро­детель.

Все это имеет свой политический аналог в возникнове­нии странной коалиции правых и новых левых в поддержку

того, что можно назвать только «болтающимся» подходом к будущему. Так, мы слышим усиливающиеся призывы к ан­типланированию или непланированию, иногда выражаю­щиеся эвфемизмом «органичный рост». Среди некоторых радикалов это приобретает анархистскую окраску. Ненуж­ным или неразумным считается не только составлять дол­госрочные планы на будущее для организации или общества, которое они хотят низвергнуть, но иногда считается при­знаком дурного тона планировать следующие полтора часа собрания. Прославляется бесплановость.

Утверждая, что планирование навязывает будущему цен­ности, антипланировщики упускают из виду тот факт, что непланирование тоже это делает, часто с гораздо худшими последствиями. Разгневанные узким, экономоцентрическим характером технократического планирования, они призна­ют негодным системный анализ, учет финансовых льгот и подобные методы, игнорируя то, что эти же самые инстру­менты при ином использовании можно было бы превра­тить в мощные техники для гуманизации будущего.

Когда критики заявляют, что технократическое плани­рование античеловечно, т. е. пренебрегает социальными, культурными и психологическими ценностями, очертя го­лову бросаясь максимизировать экономическую прибыль, они обычно правы. Когда они заявляют, что оно недально­видно и недемократично, они обычно правы. Когда они заявляют, что оно недейственно, они обычно правы.

Но когда они погружаются в иррациональность, под­держивают антинаучные взгляды, испытывают своего рода болезненную ностальгию и превозносят «теперешность», они не только неправы, но опасны. Их альтернативы индустри­ализму — предындустриализм, их альтернатива технокра­тии — не пост-, а предтехнократия.

Ничто не может быть опаснее дезадаптивности. Какими бы ни были теоретические аргументы, в мире свободны жестокие силы. Хотим ли мы предотвратить шок будущего или контролировать численность населения, препятствовать загрязнению или ослабить гонку вооружений, мы не можем позволить, чтобы глобальные решения принимались невни-

мательно, неразумно, беспланово. Выпустить ситуацию из рук — значит совершить коллективное самоубийство.

Мы нуждаемся не в возвращении к иррационализму прошлого, не в пассивном принятии перемен, не в разоча­ровании и нигилизме. Мы нуждаемся в сильной новой стра­тегии. По причинам, которые станут ясными, я называю эту стратегию «социальным футуризмом». Я убежден, что вооруженные этой стратегией, мы можем выйти на новый уровень компетентности в управлении переменами. Мы можем изобрести более гуманную, более дальновидную и более демократичную форму планирования, чем любая су­ществовавшая до сих пор. Короче говоря, мы можем стать выше технократии.

ГУМАНИЗАЦИЯ ПЛАНИРОВАНИЯ

Технократы страдают экономоцентризмом. За исключе­нием военного времени и критических ситуаций, их исход­ной предпосылкой является то, что даже неэкономические проблемы можно решить экономическими средствами.

Социальный футуризм бросает вызов этому основному допущению управленцев, как марксистов, так и кейнсианцев. В свое историческое время, на своем историческом месте це­леустремленная погоня индустриализма за материальным про­грессом хорошо послужила человечеству. Однако когда мы мчимся к сверхиндустриализму, возникает новый этос, в ко­тором другие цели начинают приобретать паритет наряду с целями экономического благосостояния и даже вытеснять их. В личном смысле самоосуществление, социальная ответствен­ность, гедонистический индивидуализм и множество других целей соперничают с голым стремлением к материальному успеху и часто затмевают его. Изобилие служит основой, от которой люди начинают стремиться к различным постэконо­мическим целям.

В то же время в обществах, устремленных к сверхинду­стриализму, экономические переменные — зарплаты, пла-

тежный баланс, производительность — становятся все бо­лее чувствительными к изменениям в неэкономической среде. Экономические проблемы многочисленны, но вид­ное место начинает занимать целый спектр вопросов, име­ющих только второстепенное экономическое значение. Расизм, борьба поколений, преступность, культурная авто­номия, насилие — у всего этого есть экономические пара­метры, однако ни одним из них нельзя эффективно* заниматься, используя исключительно экономоцентрические меры.

Движение от материального производства к производ­ству услуг, психологизация как товаров, так и услуг и в ко­нечном счете сдвиг к экспериментальному производству — все эти факторы намного теснее связывают экономический сектор с неэкономическими силами. Предпочтения потре­бителей меняются в соответствии с быстрыми изменения­ми стилей жизни, так что приход и уход субкультур находит свое отражение в экономической неразберихе. Сверхиндус­триальное производство требует от работников умения ма­нипулировать символами — значит, то, что приходит им в головы, становится намного важнее, чем в прошлом, и на­много больше зависит от культурных факторов.

Есть даже признаки того, что финансовая система начи­нает больше реагировать на социальное и психологическое воздействие. Только в богатом обществе, находящемся на пути к сверхиндустриализму, мы видим изобретение новых инвес­тиционных способов — например, взаимные фонды, — кото­рые сознательно мотивируются или ограничиваются неэкономическими соображениями. Взаимный фонд Вандербильта и Фонд сбережений отказываются вкладывать сред­ства в ценные бумаги производителей алкоголя и табака. Гигантский Товарищеский фонд с презрением отвергает ак­ции любой компании, связанной с производством вооруже­ний, тогда как крошечный «Фонд преимущества 10/90» инвестирует часть своих активов в отрасли, способствующие смягчению продовольственных проблем и проблем населения в развивающихся государствах. Есть фонды, которые вклады­вают средства исключительно (или главным образом) в расо-

во интегрированное жилищное строительство⁷. Фонд Форда и Пресвитерианская Церковь вкладывают часть своих немалых инвестиционных портфелей в компании, отбираемые не только по их выплатам, но и по их потенциальному содействию в решении урбанистических проблем⁸. Такие проявления, хотя количество их пока невелико, ясно сигнализируют о направ­лении изменений.

Тем временем крупные американские корпорации с фиксированными инвестициями в урбанистические цент­ры, часто сами того не желая, втягиваются в ревущий вихрь социальных перемен. Сотни компаний сейчас вовлечены в программу занятости, в организацию программ по обуче­нию грамоте и профессиональной подготовке и множество иных незнакомых им ранее видов деятельности. Такие но­вые формы участия стали настолько важными, что самая крупная в мире корпорация, Американская телефонная и телеграфная компания, недавно организовала отдел проблем окружающей среды. На эту службу, являющуюся первопро­ходцем, возложен целый спектр задач, в том числе пробле­мы загрязнения воздуха, эстетика транспорта и оборудования компании, поощрение обучающих программ для дошколь­ников в городских гетто. Это не обязательно подразумева­ет, что большие компании становятся альтруистичными, это просто подчеркивает все более тесные связи между эконо­мическим сектором и мощными культурными, психологи­ческими и социальными силами.

Эти силы уже колотят в наши двери; а технократичес­кие планировщики и управленцы в большинстве своем ве­дут себя так, будто ничего не произошло. Они продолжают действовать так, как будто экономический сектор гермети­чески закрыт от социальных и психокультурных влияний. Действительно, экономоцентрические предпосылки так уко­ренены и их придерживаются столь многие и в капиталис­тических, и в коммунистических государствах, что они искажают сами информационные системы, имеющие су­щественное значение для управления переменами.

Например, все современные государства поддерживают детально разработанный механизм для оценки экономичес-

ких достижений. Мы фактически каждый день знаем о на­правлениях перемен во всем, что касается производитель­ности, цен, капиталовложений и тому подобных факторов. Набором «экономических индикаторов» мы измеряем здо­ровье экономики, скорость, с которой она меняется, и об­щие направления перемен. Без этих критериев наш контроль над экономикой был бы значительно менее эффективным.

Но мы не имеем ни таких критериев, ни набора сравни­мых «социальных индикаторов», которые говорили бы нам, здорово ли также общество. У нас нет критериев «качества жизни». У нас нет систематического показателя, который говорил бы нам, в большей или меньшей степени люди отчуждены друг от друга; стало ли образование эффективнее; процветают ли живопись, музыка и литература; растут ли вежливость, щедрость и доброта. «Валовой национальный продукт — это наш Священный Грааль, — пишет Стюарт Удэлл, бывший министр внутренних дел Соединенных Штатов, — ...но у нас нет никакого индекса окружающей среды, никакой статистики, чтобы оценить, становится ли страна год от года более жизнеспособной»⁹.

На поверхностный взгляд, это могло бы показаться чи­сто техническим вопросом, предметом обсуждения для ста­тистиков. Но проблема имеет самое серьезное политическое значение, ведь без таких критериев трудно согласовывать национальную или местную политику с соответствующими долгосрочными социальными целями. Отсутствие такого показателя увековечивает вульгарную технократию.

Общественность мало знает об этом, однако вежливая, но все более острая борьба вокруг этой проблемы началась в Вашингтоне. Технократические планировщики и эконо­мисты видят в идее социальных индикаторов угрозу своему прочному положению у уха творца политики. О потребнос­ти в социальных индикаторах, напротив, красноречиво го­ворят такие выдающиеся представители социальных наук, как Бертрам М. Гросс из Государственного университета Вэйна, Элинор Шелдон и Уилберт Мур из Фонда Рассела Сейджа, Дэниел Белл и Реймонд Бауэр из Гарварда. Мы являемся свидетелями, говорит Гросс, «широкомасштабно-

го бунта против того, что называют «экономическим фили­стерством» нынешнего статистического истеблишмента пра­вительства Соединенных Штатов»¹⁰.

Этот бунт получил энергичную поддержку небольшой группы политиков и правительственных чиновников, кото­рые признают нашу отчаянную нужду в посттехнократи­ческой социальной разведывательной системе. Среди них Дэниел П. Мойнихан, ведущий советник Белого дома; се­наторы Уолтер Мондейл из Миннесоты и Фред Харрис из Оклахомы; несколько бывших чиновников Кабинета. В не­далеком будущем мы можем ожидать, что подобный бунт поднимется и в других мировых столицах, снова проведя границу между технократами и посттехнократами.

Однако опасность шока будущего сама по себе указывает на потребность в новых социальных критериях, еще даже не упоминающихся в быстро расцветающей литературе о соци­альных индикаторах". Например, нам насущно необходимы техники для оценки уровня быстротечности в разных сообще­ствах, разных группах населения и в индивидуальном опыте. В принципе возможно создать «индекс быстротечности», ко­торый мог бы обнаружить скорость, с которой мы устанавли­ваем и разрываем отношения с вещами, местами, людьми, организациями и информационными структурами, входящи­ми в состав нашей среды.

Такой индекс, среди прочего, показал бы фантастичес­кие различия в опыте разных групп общества — статичное и монотонное качество жизни огромного количества лю­дей, неистовое вращение жизни других. Правительствен­ные политики, которые пытаются одинаково обходиться с обеими группами людей, обречены встретить гневное со­противление одной из них — или обеих.

Нам также нужен показатель новизны в среде. Насколь­ко часто сообщества, организации или индивидуумы вы­нуждены справляться с ситуациями с первого раза? Сколько предметов в доме средней рабочей семьи действительно «новые» по функции или внешнему виду, сколько традици­онных? Какой уровень новизны (предметы, люди или лю­бой иной значимый параметр) требуется для возбуждения без перевозбуждения? Насколько больше новизны могут

впитать дети по сравнению с их родителями, если правда, что они могут впитать больше? Каким образом возраст со­относится с меньшей терпимостью к новизне, как такие различия коррелируют с политическими и межпоколенческими конфликтами, раздирающими сейчас технологичес­кие общества? Изучая и оценивая вторжение новизны, мы, вероятно, можем начать контролировать приток перемен в наши социальные структуры и личную жизнь.

А как насчет выбора и сверхвыбора? Можем ли мы выра­ботать критерии степени значимого выбора в жизни людей? Может ли правительство, которое претендует на демократизм, не беспокоиться по этому поводу? При всей риторике о сво­боде выбора ни одно правительство в мире не может заявить, что сделало какую-либо попытку оценить эту свободу. Просто существует допущение, что увеличение доходов и изобилия означает увеличение выбора, а увеличение выбора, в свою очередь, означает свободу. Не пришло ли время проверить эти базовые допущения наших политических систем? Посттехнократическое планирование должно заняться именно этими про­блемами, если мы намерены предотвратить шок будущего и построить гуманное сверхиндустриальное общество.

Чувствительная система индикаторов, направленная к оценке достижения социальных и культурных целей и ин­тегрированная с экономическими индикаторами, является частью технического оборудования, в котором нуждается каждое общество, прежде чем оно сможет успешно выйти на следующий этап экономотехнологического развития. Это абсолютное предварительное условие посттехнократического планирования и управления переменами.

Более того, гуманизация планирования должна также отразиться на наших политических структурах. Чтобы свя­зать сверхиндустриальную систему социальной разведки с центрами принятия решений в обществе, мы должны институциализировать озабоченность качеством жизни. Так, Бертрам Гросс и другие представители движения за соци­альные индикаторы предлагают создать Совет социальных консультантов при президенте. Такой Совет, как им пред­ставляется, был бы устроен по образцу уже существующего Совета экономических консультантов (СЕА) и выполнял бы

параллельные функции в социальной области. Новая служ­ба отслеживала бы ключевые социальные индикаторы точ­но так же, как СЕА держит под наблюдением экономические показатели и истолковывает президенту изменения. Она выпускала бы ежегодный отчет о качестве жизни, ясно объяс­няя наш социальный прогресс (или его отсутствие) в отно­шении определенных целей. Таким образом, этот отчет дополнял бы и уравновешивал ежегодный отчет СЕА. Пре­доставляя достоверные, полезные данные о нашем соци­альном состоянии, Совет социальных консультантов начал бы оказывать влияние на планирование в целом, делая его более чутким к социальным издержкам и выгодам, не та­ким холодно технократическим и экономоцентричным*.

Создание подобных советов не только на федеральном уровне, но также на муниципальном и уровне штатов не решило бы все наши проблемы; оно не уничтожило бы кон­фликт; оно не гарантировало бы, что социальные индика­торы используются надлежащим образом. Короче говоря, оно не удалило бы политику из политической жизни. Но оно дало бы признание — и политическую силу — идее, что цели прогресса выходят за пределы экономики. Создание служб, призванных наблюдать за индикаторами перемен в качестве жизни, поведет нас в длинный путь к гуманизации планировщика, что, по существу, и есть первая стадия стра­тегии социального футуризма.