НАБЛЮДЕНИЯ ПО ПОВОДУ БИБЛИОТЕКИ ХЕНОБОСКИОНА

С очевидными оговорками, диктуемыми положением вещей, позвольте спросить: что новые находки232 добавили к нашему знанию о христианском гностицизме и его пониманию? Это, разумеется, просто не тот случай, когда наши данные до настоящего времени были ограничены. Патриотические свидетельства богаты и подтверждаются с каждой новой проверкой вновь открытых оригиналов (т. е. текстов, сохранившихся сами по себе, а не через доксографию). Также, что касается вопроса о подлинной информации вообще, уместно напомнить, что ничто в новых источниках, которые являются переводами (с греческого на коптский), не равно по прямоте свидетельству непосредственных цитат из греческих отцов (таких, как, напр., Письмо к Флоре Птолемея), которые сами относятся к греческим оригиналам — даже если более длинная череда переписчиков затем вклинивается между современными им и недавно открытыми нами древними рукописями. Этот аспект легко забывается при увлечении возрастом трудов, которым довелось попасть в наши руки. Но подобных полных или расширенных дословных передач (см. выше, с. 54) не так много у церковных писателей, тогда как оригинальные коптские труды, которые до сих пор составляли наши независимые данные («христианскую» гностическую литературу), не принадлежали классическому периоду еретического роста (второго и третьего веков н. э.), к которому обращались церковные писатели. Они принадлежали периоду, полной библиотекой которого мы теперь обладаем: с ней мы поистине «совпадаем по времени» с христианскими критиками, и это бесценное преимущество.

Не говоря уже о вопросах учения, априори совершенно очевидно, что столь значительное увеличение оригинальных трудов принесло нам намного более полнокровное и цельное переживание подлинного аромата гностического литературного выражения, более пристальный взгляд на работу и манеру выражения гностического ума, чем это могут сообщить любые доксографические выдержки или толкования сущности вероучения. Как случилось прежде в случае с манихейс-кими документами, форма и характер утверждений при всем их изобилии теперь присоединяют свои мощные голоса к объекту «содержания», «темам», так сказать, которые ере-сиологи могли для целей дискуссии отделить от громогласия полифонического трактата: и последний является громогла-сием сущности, даже если это и не дает ему никакого преимущества. Если картина становится туманнее, а не яснее, это может быть следствием природы истинного материала.

Далее, мы узнаем то, что было материалом для чтения членов гностического сообщества четвертого века, вероятно, типичным для коптской области и, возможно, даже для регионов за ее пределами. Из удельного веса Сифианских документов в общем мы можем заключить, что сообщество было Сифианским. Но присутствие многих трудов совершенно различного происхождения показывает непредубежденность, чувство солидарности или взаимопроникновения, которые в основном должны были быть правилом для гностиков. По-настоящему удивительным в этом отношении является включение пяти герметических трактатов в другую «христианскую» гностическую коллекцию, которая подтверждает большую близость или, во всяком случае, чувство близости в это время между двумя течениями спекуляции, чем обычно допускается. С другой стороны, как указывал Доресс (цит. соч., с. 250), никто из «великих учителей-еретиков» патриотической литературы «не получил никакого выраженного проявления в трудах из Хенобоскиона», т. е. никто даже не назван как автор труда и не отмечен в рукописях. Из этого, однако, не следует, особенно в век литературы откровений, которая предпочитает анонимное авторство или совершенную псевдоэпиграфику, что некоторые тексты не могут принадлежать одному из известных учителей. Некоторые предположения, включая проблему авторства Валентина и Гераклиона, действительно выдвигались в связи с явно ва-лентинианскими частями Кодекса Юнга, и Доресс полагает признать авторство Симона Волхва для двух трактатов (цит. соч., Приложение I). В любом случае, отсутствие «великих имен» второго века не должно умалять значимости, которую им приписывают патриотические свидетельства, (и, следовательно, ценности этих свидетельств вообще) — это просто отражает интеллектуальный уровень и литературные привычки группы Хенобоскиона и ее нравы четвертого века.

У Сифиан [имеется в виду библейский Сиф, от имени которого и образуется название секты «сифиане», или «се-тиане» — прим. ред.] нет исторического учителя, приписываемого ересиологами каким бы то ни было образом. Само их учение теперь богато документировано. [Иранская] доктрина «трех корней», т. е. третьего изначального принципа, промежуточного между Светом и Тьмой, который они разделили с ператами, Юстином, наассенами и другими, утверждается ясно и в полном соответствии с отчетом Ипполита. Разумеется, относительная известность этой космогонической особенности коллекции Хенобоскиона — следствие ее Сифианского акцента — не является причиной для поиска в ней теперь большего, чем совершенно специфической особенности, характерной для одной прежде возникшей группы учения. Там нет места спекуляциям об эманации, зонах и Софии всего «сирийско-египетского» гносиса; сам «иранский» гносис, к которому она принадлежит, может существовать без нее (как не только Мани, но задолго до него доказала система, упоминаемая Василидом, — см. с. 367, прим. 158); и даже в случае Сифиан спекулятивная роль промежуточного принципа является, в сущности, незначительной: действительное его учение дуалистично, и в общем третий принцип даже представляет собой (как «Пространство») просто топологическую почву для встречи противоположностей, или в его существенном описании (как «Дух») является умаленной формой (несмотря на уверение сопервенства) высшего принципа, поддавшегося смешению. Как показывают различные варианты, эта восприимчивость, которую порождает гностическая спекуляция, в действительности не требует отдельного первопринципа. Из-за этой относительной систематической незначительности образец этого типа как нехарактерный в плане исторического развития не был включен в наш выбор гностических мифов. Однако полная публикация Paraphrase of Shem, главной Сифианской космогонии в собрании (и самом длинном «откровении» всей библиотеки»), может вовремя указать новую оценку этой точки зрения. Существует, однако, важное отличие: первый рассказывает в манихейской манере о подъеме изначальной Тьмы к Свету, а последний говорит о бытии Света, вовлеченного во Тьму. Мы видим, сколько колебаний — или мы можем сказать, свободной игры вариантов — существует по подобным кардинальным позициям.)

Я обращаюсь к некоторым общим содержащим доктрину наблюдениям, которые могут быть предварительно тщательно выбраны из нового материала и связаны с более старыми данными. Путем подтверждения и отчасти подкрепления последних, они поражают выразительным постоянным повторением определенных мотивов, которые, хорошо документально подтвержденные и прежде, теперь получают дополнительные полномочия по абсолютному весу количественного и даже словесного постоянства как базовые статьи вероисповедания.

Постоянной среди них является знакомая читателю этой книги тема, которую для краткости я назову «гордыня Демиурга», т. е. рассказ о его неведении, упрямстве и самонадеянности. Распространенность этой темы, с почти стереотипными повторениями ее формулировок на всем протяжении космогонических писаний коллекции Хенобоскиона, является поразительным, хотя и не удивительным фактом новых данных, он согласуется с патриотическим свидетельством до буквальных выражений о: (а) размышлении Демиурга, что он один существует, и нет ничего выше его, (б) его гордости своим творением, вытекающей из возгласа «Я — Бог, и нет Бога, кроме меня», (в) его унижении из-за возражения свыше: «Ты ошибся (или «Не лги»)!.. Есть и выше тебя...». Это близко инвариантная группа особенностей, уже знакомая по Иринею, Ипполиту, Епифанию и относимая ими к разнообразным гностическим сектам, находится в следующих трудах «библиотеки»: № 27, Парафраз Шела (Доресс, с. 149); № 39,Ипостась Архонтов242; № 40, Происхождение Мира; №№ 2-7, Священная книга невидимого Великого Духа, или Евангелие египтян (Доресс, с. 178); № 4, София Иисуса; №№ 1-6-36, Апокриф Иоанна. Они, если я не ошибаюсь, представляют собой все космогонические трактаты коллекции, которым подвел итог Доресс.

Некоторые особенности следует особо оговорить. Что касается (б): утверждение Демиурга о его самонадеянном требовании всегда безошибочно принимает форму «восклицания» в ветхозаветном стиле божественного самоутверждения (вспомним, напр., Ис. 45:5, 46:9, LXX), иногда дополняющего исповедание уникальности стиля ревности.

За исключением особой психологической отличительной черты Апокрифа, эта особенность знакома по патриотическим отчетам и теперь оказывается истинным инвариантом того целого типа гностической космогонии, в котором «низшее» представляет изъян «высшего»217. Антииудаистское предубеждение этих откровенных отождествлений Иалдаваофа (и т. д.) с иудейским богом является одним из элементов, подлежащих рассмотрению при формировании любой гипотезы об истоках гностицизма.

Относительно (в): возражение свыше, главным образом от его матери Софии, открывает Демиургу и низшим силам существование высшего Бога во всем объеме, «который превыше Всего» {София Иисуса, BG 126:1 - 5), таким образом открывая им глаза и смиряя гордыню; но его наиболее говорящая форма — «Человек существует [над тобой=пред тобой] и так и Сын Человека». Эта формула, которая показывает «Человека» поднявшимся до сверхкосмического божества, также известна из патристических данных (напр., Iren. I. 30. 6), и некоторые из систем, перечисленных там, заходят настолько далеко, что прямо уравнивают его с самим первым и высшим Богом, как делают некоторые (или все?) отрывки в новых источниках. Итак, этот подъем — далеко заходящий или нет — «Человека» к надмирному божеству, первому и высшему создателю вселенной, или придание этого имени такому божеству, является одной из наиболее значительных черт гностической теологии в общей истории религии, объединяющей такие далеко отстоящие спекуляции, как спекуляции «Поймандра» и Мани. Это обозначает новый метафизический статус человека в порядке вещей; и поставленного в известность об этом творца мира ставят на место. Стоит соединить теологический концепт с тем фактом, который обеспечивает само имя, а именно с тем, что земной человек может идентифицировать свое внутреннее бытие («дух», «свет» и т. д.) с этой сверхкосмической силой и может, следовательно, презирать своих космических угнетателей и рассчитывать на свою окончательную победу над ними — и становится очевидным, что учение о боге Человеке, особенно в истории творения об унижении Демиурга его именем, отмечает определенно революционный аспект гностицизма в космическом плане, который в нравственном плане проявляется в полном пренебрежении антиномизмом, а в сакраментальном плане — в самонадеянном стремлении поразить Судьбу и перехитрить архонтов. Элемент мятежа с его эмоциональным характером распознается, только когда он рассматривается вместе с элементом подавления и последующей идеи освобождения, т. е. возвращением потерянной свободы: мы должны вспомнить, что роль Демиурга не исчерпывается его подвигом творения, но что через свой «Закон», также как и через космическую Судьбу, он деспотично правит миром, стремясь, главным образом, к порабощению человека. В Откровении Адама его сыну Сифу (№ 12, Доресс, с. 182) Адам рассказывает, как после того, как он узнал (от Евы?) о «извечных ангелах» (зонах), которые «были выше, чем бог, который сотворил нас... Архонт в гневе отрезал нас от эонов сил... Слава, что была в нас, покинула нас... изначальное знание, что дышало в нас, оставило нас... Это было, когда мы узнали богов, которые сотворили нас... и мы служили ему в страхе и смирении»: что здесь привлекает, так это узнать то, что до этого даже сам архонт был унижен открытием, что выше его «Человек!». Правдоподобная, но вторичная (арамейская) этимология объясняет имя «слепого» для Демиурга в отчете Ипполита о ператах, где оно просто базируется на аллегории с историей Исава (Refut. V. 16. 10 — см. выше, с. 95): мы теперь знаем, что предикат «слепой» был больше, чем ad hoc толкующей импровизацией. Действительно, само описание архонтов в Ипостаси начинается так: «Их господь слеп. Из-за своей силы, неведения и самонадеянности он говорит в середине своего творения «Я — Бог...» (134:27 - 31; ср. также София Иисуса, (BG 126:1 - 3). Другой (еврейской) этимологией, находящейся в Происхождении мира, является «Израиль=человек-который-видит-Бога» (153:24 f.). Это действительно хорошо известно от Филона, у которого это приобретает большую доктринальную значимость (ср. Gnosis und Spatantiker Gelst. II, 1, p. 94 ff.). Полное согласие образованного эллиниста и безвестного сектанта свидетельствует об общей основе обстоятельно обоснованного иудейского толкования.)

Практически одинаковой по частоте появления с «гордыней Демиурга» является тема, которую я кратко назову «глупость Софии», т. е. история ее заблуждения и отпадения от высшего божественного порядка, от которого она происходит и членом которого продолжает быть, даже в изгнании ее вины. В последовательности мифа эта тема, как мы видели, предшествует гордости Демиурга: в сущности, падение Софии — случай, породивший Демиурга и его ab initio низшую природу. Но исторически эта фигура другого происхождения. Отсылки к иудаизму и, следовательно, муки антииудаизма, здесь отсутствуют; и несмотря на генеалогическую связь и даже виновность, эмоциональный характер символа отличается: она вызывает трагический «страх и сострадание», а не протест и презрение. Присутствие этой темы — верный признак того, что мы имеем дело с «сирийско-египетским» типом гностической спекуляции, в котором космогонический процесс, поглощение частиц божественного, происходит благодаря самопроизвольному спуску с высот, а не благодаря вторжению изначальной тьмы извне, как в « иранском» типе. Один из новых текстов, Происхождение мира, предоставляет своим полемическим открытием говорящее доказательство того, что защитники мифа о Софии были хорошо осведомлены об этой содержащей доктрину точке зрения: «Так как все, боги мира и люди, заявляют, что ничего не существовало до Хаоса, я докажу, что все они ошибаются, поскольку они никогда не знали ни о происхождении Хаоса, ни о его корнях... Хаос произошел из Тени и был назван «Тьмой»; и Тень в свою очередь произошла от труда, что существовал с самого начала»: эта изначальная работа была предпринята Пис-тис София за пределами сферы «Бессмертных» — где она впервые оказалась одна и сбилась с пути (145:24 - 146:7). Таким образом, само существование тьмы здесь — результат божественной слабости. София, «Мудрость», является действующей силой и причиной этой слабости (не самый незначительный из парадоксов, в которых гностицизм вызывает восхищение); ее душевная драма прежде времен предваряет затруднительное положение человека в творении (хотя оно раньше других завладело «виной» единственной докосмической фазы); и разнообразные возможности мотивировки открывают выбор, способствующий рассматриваемой свободе в действительной психологической эволюции трансцендентного приключенческого рассказа. И число вариаций об этой свободе, находящихся в литературе, свидетельствует: для одной только валентинианской школы зарегистрированы две альтернативные концепции первопричины и природы проступка Софии. Итак, мы имеем здесь, при всем подобии основной идеи, не такой же правящий стереотип, как в теме «Демиурга». Мы перечислим несколько примеров из новых источников и соотнесем их с их двойниками в старых.

Ипостась архонтов и Происхождение мира рассказывают нам, что Пистис София (Вера-Мудрость — прим.ред.) (а) пожелала произвести одна, без своего супруга, труд, который был бы подобен первосуществующему Свету: он порожден как небесный образ, который (б) составляет завесу между высшими сферами света и позже рожденными низшими зонами; и тень простирается под завесой, то есть на ее внешней стороне, которая повернута от света. Тень, которая называлась «Тьма», стал&материей; и из этой материи произошел, как выкидыш, Иалдаваоф с мордой льва. Комментируем:

а) Природа проступка. «Без супруга» (Ипостась, 142:7): подобный мотив встречается в Апокрифе Иоанна (BG 36:16 - 37:4; см. выше, с. 200), а также в Софии Иисуса253, и полностью объясняется в версии валентинианского мифа Ипполита, а именно подражанием способу творения Отца «из себя», который не требует сексуального партнера (см. с. 363, прим. 123). Таким образом, проступок Софии представляет здесь самонадеянность, спесь, приводящую прямо к провалу, но косвенно, в дальнейшей цепи событий (через Демиурга, в котором спесь появляется вновь, дополненная неведением и amor dominandi) к становлению материального мира: это, следовательно, и вместе с тем наше положение являются итоговым плодом преждевременной попытки ошибающегося малого божества стать Творцом. Изучающий валентинианство знает от Иринея (Птолемей: итальянская школа) и из Извлечений из Феодота (анатолийская школа) отличную и более изощренную мотивировку ошибки Софии: чрезмерное желание полного познания Абсолюта (см. выше, с. 185). Параллели этому варианту в новых документах и, тем более, в старых, по-видимому, нет. И в свете коптского свидетельства можно с уверенностью допустить то, что всегда предполагалось доказательством, лежащим в самом документе, по критерию утонченности и непродуманности: что версия Ипполита, которая так хорошо согласуется с теперь подтвержденной гностической Вульгатой254, представляет собой в рамках валентинианской литературы архаизм, продолжающий употребляться в созданной гностиками мифологии Софии, несмотря на то, что версия, распространенная в самой этой школе, представляет исключительно валентинианское усовершенствование.

б) Результат проступка. «Завеса» в примерах выше, очевидно, прямое следствие самой работы Софии, представляется в Софии Иисуса творением Отца в ответ на эту «работу»: он проводит разделяющую черту «между Бессмертными и теми, что рождены после ни-х « так что «проступок женщины, может жить и она может соединить битву с Ошибкой (BG 118:1 - 17)255.Это напоминает «предел» (horos) валентиниан во второй его роли. Затем в этой версии «завесе» или «пределу» приписывалось стремление к разделению и защите; тогда как в другой версии, где он возникает в результате работы Софии, он оказывается невольной причиной «тьмы» под собой, которая становится «материей», где София затем продолжает свой «труд»: в этом непреднамеренном аспекте он, скорее, напоминает «туман» Евангелия Истины, который, в свою очередь, напоминает валентинианское учение о том, что София, падшая в неведении и бесформенности, «воплотила Пусто-ту-Знания, которая оказалась Тенью [т. е. конус тьмы образовался благодаря удержанию ею света] Имени» (Exc. Theod. 31. 3f .). Таким образом, там, где завеса не развернута Отцом, но прямо проистекает из ошибки Софии, образуется связь генеалогического выхода тьмы с изначальной ошибкой по внешнему роду причинности. Мы встречаем здесь зарождающуюся или более незрелую форму этого происхождения материи из изначального проступка, с совершенной формой которой мы сталкиваемся в валентинианском учении об истоках психической и материальной субстанции из — а не просто в результате — душевной болезни самой Софии. В Евангелии Истины это тонкое учение, повидимому, предполагается. Снова новые тексты позволяют нам измерить тот шаг, который валентинианство сделало за рамки более примитивного уровня общей группы.

в) Страсть Софии. Этот шаг также очевиден в значении, сообщенном страданию Софии, т. е. либо он является случайным (однако трогательно рассказанным), либо, как вторая фаза, решающим для космогонического процесса. Поскольку этот процесс был начат благодаря «Ошибке», которая каким-то образом в первой фазе дала подъем Тьме и Хаосу, которых не было прежде (так приготовив монистический поворот в теории дуализма), то существовала достаточная причина, без более отдаленной цели, для страдания, раскаяния и других эмоций со стороны виновной Софии. Очевидно, что этими сформированными частями рассказа воспользовались перед их спекулятивным использованием. Что же коптские источники говорят нам об этом? В Апокрифе Иоанна страдание Софии поднимается над творческими деяниями Демиурга, ее сына — комментирующий, а не созидательный фактор в космогоническом процессе, к этому времени зашедшем достаточно далеко (и тем не менее фактор ее собственного превращения и временного искупления). Позвольте напомнить, что в Пистис София, излишне затянутой драматической эпической поэме, это страдание приходит полностью для ее эмоционального блага (ср. выше, с. 83). Но в Происхождении мира, отмеченном прежде из-за его осмысления теоретических подтекстов темы Софии, ее страданию предназначена самостоятельная и созидательная роль, и оно соответственно предваряет де-миургическую стадию: София, созерцающая «беспредельную тьму» и бездонные воды» (=Хаосу), ужасается этим плодам своего изначального проступка; и ее ужас оборачивается видением (в водах?)261 «работы испуга», что спасается от нее бегством в Хаос (147:23 - 34): будь это муже-женственный архонт, позднее отмеченный, или его первое предвестие, будущий творец мира представляет собой опосредованно или прямо проекцию отчаяния «Мудрости». Это близко подходит к той гипостатизирующей роли, которую принимают «аффекты» Софии в валентинианской спекуляции; и двухэтапное развитие (вначале Хаос, потом Демиург) дает общее представление о различии между высшей и низшей Софией262. Это также приводит к заметному продвижению отсюда к определению происхождения из этих страстей некоторых психических и материальных элементов вселенной; и ничто в новых текстах не предполагает существования чего-то настолько же трудноуловимого вне валентинианского круга: оригинальность последнего проявляется вновь и вновь.

Особенная космогоническая значимость двух барбело-гностических трудов, переведенных Г. М. Шенке, а именно Ипостаси Архонтов и (согласно предположительному заголовку) Речи о происхождении мира, оправдывает воспроизведение здесь основных космогонических отрывков из них обоих. Шенке263 подвел итог очень близкой взаимосвязи между двумя трудами в следующих точках соприкосновения: падение Пистис София из-за создания завесы перед миром света; образование тени и материи; происхождение муже-женственного Иалдаваофа и его муже-жен-ственных сыновей; гордыня и наказание Иалдаваофа; возвышение его раскаявшегося сына Саваофа; происхождение Смерти и ее сыновей. Происхождение предлагает более обстоятельное описание, и имя «бессмертный Человек» для высшего Бога появляется только здесь. В следующем разделе отрывки расположены в порядке космогонического процесса.

ИПОСТАСЬ АРХОНТОВ (COD. II, 4)

Наверху, в беспредельности Эонов, существует Непогрешимый. София, которая зовется Пистис, пожелала сама совершить Деяние, без своего супруга. И ее работа стала небесным образом, так что завеса существует между верхними зонами и теми, что ниже. И ниже завесы сформировалась тень, и эта тень превратилась в материю и... была брошена во (внешнюю) часть. И ее форма стала деянием в материи, сравнимым с уродцем. Она получила отпечаток (tipos) из тени и стала самонадеянной тварью с мордой льва (Иалдаваоф)... Он открыл свои глаза и увидел материю, великую и беспредельную; он стал высокомерен и сказал: «Я есмь Бог, и нет бога, кроме меня». Сказав это, он согрешил против Всего. И глас сошел с высоты Высшей Власти... «Ты ошибаешься, Самаэль», то есть слепой бог или бог слепых (142:4 - 26). Его мысли ничего не видели (135:4). Он задумал сотворить сыновей для себя. Будучи муже-женственным, он сотворил семерых муже-женствен-ных сыновей и сказал им: «Я — Бог Всего» (143:1 - 5). [Зоэ (Жизнь — прим. ред.), дочь Пистис Софии, ограничила Иалдаваофа и бросила в Тартар на дно Глубины с помощью огненного ангела, эмалировавшего из нее (143:5 - 13).]

Когда его сын Саваоф увидел силу этого ангела, он раскаялся. Он лицемерил перед отцом и его матерью, Материей; он почувствовал отвращение к ней... София и Зоэ подняли его наверх и установили его над семью небесами, под завесой между высшим и низшим (143:13 - 22). Когда Иалдаваоф увидел, что тот был в великой славе... он позавидовал ему... и зависть породила смерть, а смерть — его сыновей... (144:3 - 9).

Непогрешимый смотрел вниз на области вод. Его образ воз-никвводе, исилытьмыполюбилиего(135:11 - 14). Архонты посоветовались и сказали: «Приди, дозволь сделать человека из праха...» (135:24 - 26). Они сформировали (своего человека) из своих тел по образу Бога, которыйпоявилсявводе... «Мы приравняем наше создание образу, так что он (образ) увидит это свое подобие [привлечется к нему], и мы сможем поймать его в нашем создании (135:30 - 136:1). [Мы опускаем последующую историю Адама, Евы, рая, змея, Норея и т. д.]

РЕЧЬ О ПРОИСХОЖДЕНИИ МИРА (COD. II, 5)

Когда природа Бессмертных завершила себя из Беспредельного, от Пистис произошел образ, который был назван София. Она пожелала, чтобы он стал работой, подобной Свету, что существовал первым. И тотчас ее воля пришла и проявилась как небесный образ... который был в посередине между Бессмертными и теми, кто появился после них, согласно небесному образцу, который был завесой, что отделяет людей от высших. Эон Истины не имел тени в264 себе... Но его внешняя часть являлась тенью, которая называлась «Тьмой». От нее произошла сила (править) Тьмой. Но силы, которые воплотились после него, назвали Тень «безграничным Хаосом». Из него выросла раса богов... так что раса уродцев следовала из первого деяния. Глубина (Хаос), следовательно, произошел от Пистис (146:11 - 147:2).

Тень затем осознала, что есть сильнее ее. Она стала ревнива и, тотчас забеременев, дала рождение Зависти... Эта Зависть была уродцем, лишенным Духа. Она поднялась подобно теням (облачности) в водянистой субстанции. Вслед за тем Зависть была брошена... в часть Хаоса... Когда женщина дает рождение и вся ее чрезмерность (послед) обыкновенно выпадает, так и Материя произошла из Тени (147:3 - 20).

После этих событий пришла Пистис и открыла себя над Материей Хаоса, которая была брошена (там) подобно выкидышу... безграничная тьма и бездонные воды. Когда Пистис увидела то, что произошло от ее проступка, она ужаснулась; и ужас превратился в видение работы испуга, который вылетел из нее в Хаос. Она завершила его дыханием в его лицо, в глубине под небесами [Хаоса] (147:23 - 148:1).

Когда София пожелала, чтобы этот (уродец) обрел за-печатление (typos) образа и правил над материей, первым из вод появился Архонт с мордой льва... который обладал великой властью, но не знал, откуда он пришел (Иалдаваоф)... Когда Архонт созерцал свое величие... видя только себя и ничего, кроме воды и тьмы, он подумал, что он существует один. Его мысль произошла и появилась как дух, который носится взад и вперед над водой (148:1 - 149:2).

[149:10- 150:26: творение Иалдаваофом шестерых муже-женственных «сыновей» (архонтов); их мужских и женских имен (в том числе Саваофа); творение небес для каждого, с тронами, властями, архангелами и т. д.]

Когда небеса (после вмешательства Пистис) были твердо основаны, со всеми властями и со всеми размещениями, Архиродитель преисполнился гордыни. Он получил уважение от всех сонма ангелов... и возгордился... и сказал: «Я есмь Бог...» (и т. д., с возражением Пистис, выходящим здесь за рамки стереотипа:) «Ты ошибаешься, Самаэль» — то есть слепой бог. «Бессмертный Человек Света существует до тебя, который откроет себя в твоем творении (plasma). Он уничтожит тебя... и ты с твоей волей спустишься к твоей матери, Глубине265. И к концу твоих деяний весь Изъян, который произошел от Истины, постепенно исчезнет: он пройдет, и он будет, как будто его никогда и не было». Сказав это, Пистис показала форму своего величия в воде и затем вернулась к своему свету (151:3 - 31).

После того, как Архиродитель увидел образ Пистис в воде, он опечалился... и устыдился своего проступка. И когда он признал, что бессмертный Человек Света существовал до него, он сильно взволновался от того, что сказал прежде всем богам: «Я есмь Бог, и нет бога кроме меня», поскольку он испугался, что они могут открыть, что был один до него, и отречься от него. Но не обладая мудростью... он имел наглость сказать: «Если существует один до меня, он может и открыть себя!» Тотчас из высшей Огдоады изошел свет. Он прошел все небеса земли... и в нем показалась форма Человека... Когда Пронойа (супруга Иалдаваофа) увидела этого ангела, она полюбила его; но он ненавидел ее, потому что она была Тьмой. Она хотела объять его, но не смогла... (155:17 - 156 - 18)266.

После того, как Саваоф, сын Иалдаваофа, услышал голос Пистис (в ее угрожающей Иалдаваофу речи), он восхвалил ее и отрекся от своего отца. Он восхвалял ее за мысль о бессмертном Человеке и его Свете. Пистис София... излила на него свет от своего света... и Саваоф получил великую власть над всеми силами Хаоса... Он возненавидел своего отца, Тьму, и свою мать, Глубину. Он почувствовал отвращение к своей сестре, Мысли Архиродителя, которая носилась взад и вперед над водами... Когда Саваоф как награду за свое раскаяние получил место отдыха (на седьмом небе), Пистис также дала ему свою дочь Зоэ (Жизнь)... для того, чтобы она научила его всем (Эонам), что существуют в Огдоаде (151:32 - 152:31).

Когда Архиродитель Хаоса увидел своего сына Саваофа в его славе... он позавидовал ему. И когда он рассердился, он породил Смерть из своей собственной смерти (и т. д.) (154:19- 24) (Конец перевода).

Благосклонная трактовка Саваофа в этих двух близко связанных произведениях выдает долю симпатии к иудаизму, странно противоположную антииудаистской враждебности, которую те же самые труды показывают в откровенном отождествлении исполненного ненависти Иалдаваофа с ветхозаветным Богом.

Обращаясь к некоторым более широко распространенным особенностям, давайте перечислим несколько более специфических наблюдений. Апокриф Иоанна, который мы резюмировали по берлинской версии (выше, с. 199 -205), встречается три раза в кодексах Хенобоскиона, два из них дают более длинные версии (поз. 6 и 36). Окончания, добавленные к этим расширениям, показывают легкость, с которой разнородный материал принимался в гностические произведения при непреложной литературной подлинности. Добавленным окончанием является рассказ самого спасающего божества о его спуске в глубины Тьмы, чтобы пробудить Адама: его определенно гностическое происхождение с готовностью подтверждается такими отрывками, как: «Я проник в сердце тюрьмы... и я сказал: «Позвольте тому, кто слышит, пробудиться от тяжкого сна!» Затем Адам рыдает и роняет горькие слезы... «Кто назвал мое имя? И откуда пришла эта надежда, если я в тюремных цепях?»... «Встань и вспомни, кто ты, что ты услышал и вернись к своим корням... Найди убежище от... демонов Хаоса... и восстань от тяжелого сна дьявольского обиталища» (Doresse, p. 209). Близкая параллель в манихейских (также мандейских) произведениях (см. выше, с. 86) говорит нам, что мы сталкиваемся с «иранским» гно-сисом в «сирийском» контексте.

№ 12, Откровение Адама его сыну Сифу, представляет (изначально иранское?) учение о последовательности (тридцати или более?) Просветителей, пришедших в мир в ходе его истории через чудесные рождения пророков. Вариации этой темы встречаются в Псевдо-Климентинах, у Мани и повсюду в гностицизме (см. выше, с. 230; 207, прим. 2) —первая концепция «мировой истории» как прогресса гносиса с божественной помощью. Автор нашего трактата не осознает столкновения между идеей прерывистости откровения и идеей непрерывной потаенной передачи «тайн Адама» через Сифа и его потомков, которую он исповедует в том же духе (Doresse, p. 183). Позднейшее учение Доресс представляет (р. 185) параллелью из более поздней сирийской Хроники, которую мы скорее будем использовать для противопоставления стандартным позициям. В христианском толковании Хроники Адам, когда передает откровения своему сыну Сифу, показывает ему свое изначальное величие до проступка и изгнания из Рая, и предостерегает его никогда не изменять справедливости, как он, Адам, сделал: в гностическом толковании Откровения Адам не грешник, но жертва преследования архонтов — в конечном итоге, жертва изначального Падения, которому обязаны существование мира и его собственное существование. Здесь присутствует один простой критерий того, что является «христианским» (ортодоксальным) или «гностическим» (еретическим): вина либо Адама, либо архонтов, либо человеческая, либо божественная, возникшая либо в творении, либо до него. Разница проникает в самое сердце гностической проблемы.

Позвольте отметить любопытную деталь: № 19 (заглавие утрачено) интересен страстной маркионитской полемикой с Законом. В этом отрывке содержится пугающая атака на крещение Иоанна: «Река Иордан... есть сила тела, то есть сущность удовольствий, и вода Иордана есть желание плотского сожительства»; сам Иоанн— «архонт толпы»! (Doresse, p. 219 f.). Это совершенно уникально. Может ли это быть возражением мандеям и их предпочтением Иоанна Христу или другой темой ожесточенного спора, в результате которого мы получили произведения мандеев? Заманчивая идея. Но материал слишком обрывочен, чтобы допустить больше, чем предположение такой возможности. Возвращаясь еще раз к внутренне гностическим, содержащим доктрину материалам на предмет «чуждых связей», примером которых служит включение герметических произведений в коллекцию Наг-Хаммади, мы задаем себе вопрос: а существуют ли какие-либо связи между кодексами Наг-Хаммади и свитками Мертвого моря, между «Хено-боскионом» и «Кумраном» — двумя группами, наследие которых, благодаря одному из величайших случайных совпадений, было найдено почти одновременно? Это действительно может быть так, согласно интереснейшему предположению Доресса {цит. соч., стр. 295 ff.), суть которого, во всей краткости, такова: Кумран может бытьГоморрой — гипотеза, впервые предложенная Ф. де Солеи на лингвистической и топографической основе; Гоморра и Содом названы древними писателями как места поселений ессеев, и в этой связи сопутствующее библейское значение двух имен кажется не относящимся к делу; № 2 из текстов Наг-Хаммади, Священная книга невидимого Великого Духа, или Евангелие от Египтян, содержит следующий отрывок: «Великий Сиф пришел и принес свое семя, и посеял его в зонах, которые были порождены и число которых являлось числом Содома. Некоторые говорят: «Содом — место обитания великого Сифа, которое [или: кто?] является Гомор-рой». А другие говорят: «Великий Сиф взял семя Гоморры и перенес его в другое место, которое было названо Содомом» (Doresse, p. 298). Данное указание последнее, так как текст относится к дате прекращения Кумранской общины, возможно, отсылает к ней (или же к некоей соседней группе) как к «семени великого Сифа» и даже намекает на дальнейшее восстановление юга, Содома, после катастрофы, что врасплох застигла Кумран. Существовал, вероятно, некий род непрерывности между исчезающим движением ессеев и появлением сифианского (сетианского) гносиса. Без дополнительных материалов, а ученые надеются их найти, невозможно оценить достоинства этой смелой догадки. Определенно, подобное соединение ессеев и гностиков, как здесь подразумевается мифологизированной «исторической» памятью, могло бы быть обширным и интригующим.

Мои комментарии далеки от классификации всей библиотеки Хенобоскиона, информация из которой все еще фрагментарна. Из двух полностью изданных и переведенных трудов я пренебрег Евангелием Фомы, коллекцией «тайных слов живого Иисуса», уверенно записанных Дидимом Иудой Фомой (их больше 112), связь которых со Словами Господа в четырех евангелиях (и так целой проблемой синоптической традиции) является предметом интенсивного изучения учеными Нового Завета. Достаточно сказать, что из этих «слов» некоторые почти идентичны или очень близки каноническим, другие (около 30) — более свободные параллели, лишь частично согласующиеся в слове и сути; другая группа (около 25) существует, но слабо отражает известную логику; само существенное напоминагош (около 35) не имеет двойника во всем Новом Завете: самые большие структуры столь далеки от « непознанных слов Христа». Гностический характер коллекции (если рассматривать ее в целом) распознать нелегко: только в нескольких случаях он проявляется безошибочно, часто его можно предположить из оттенков, приданных словам в отклоняющейся версии, а значение многих других слов скрыто и неуловимо — или так кажется. Несмотря на то, что этот текст для изучающих Новый Завет из-за своих далеко идущих подтекстов в вопросе об изначальной субстанции и истории традиции Иисуса, вероятно, представляется наиболее впечатляющим единичным произведением из всех находок в Наг-Хаммади, изучающий гностицизм находит свою богатейшую награду в так называемом Евангелии Истины (Evangelium Veritatis), которое было опубликовано из кодекса Юнга. Я уделю остаток этой главы некоторым наблюдениям над этим очаровательным документом.

ЕВАНГЕЛИЕ ИСТИНЫ (GT —Cod. 1,2)

У этого произведения в кодексе нет заглавия, но оно начинается словами: «Евангелие истины...». Это и подчеркнуто валентинианский характер языка и содержания привели первых издателей к тому, что они увидели в этом размышлении над тайнами спасения и спасителя «Евангелие Истины», в подделке которого Ириней (Adv. haer. III. 11.9) обвинил валентиниан. Данное отождествление полностью правдоподобно, хотя, разумеется, недоказуемо. То, что произведение совершенно отлично по типу от «евангелия» согласно новозаветному использованию, а именно от записей о жизни и учении Христа, возражений не вызывает. Чрезмерная свобода, с которой священное заглавие помещалось в гностические циклы, убедительно продемонстрировано №№ 2 - 7 в самой коллекции Хенобоскиона: при самом незначительном подобии «евангелию» в нашем смысле (оно обращается даже не к Иисусу, но к Великому Сифу) это произведение имеет второй заголовок, помимо Священной книги невидимого Великого Духа — Евангелие от Египтян. Если наш текст является «Евангелием Истины», осужденным Иринеем, то к его времени влияние этого труда среди валентиниан должно было укрепиться и стало возможным поместить его исток в предыдущем, т. е. первом поколении валентиниан (около 150 г. н. э.), причем, действительно, не следует исключать авторство самого Валентина. Его форма — форма проповеди или размышления; его стиль — иносказательная и часто неуловимо мистическая риторика с постоянно меняющимся богатством образов; эмоциональная пылкость его благочестия на этот раз отзывается на мистерию воплощения и страдания Христа (см. выше, с. 195, прим. 28): особенно в отношении последнего, GT добавляет новый голос к тому гностическому хору, который мы слышали прежде. Что касается сущности вероучения, я отберу один ход мыслей, который составляет некое доказательство — это доказательство, в сущности, которое без преувеличения может быть названо центром внимания валентинианской сотериологии.

В открытых строчках «Евангелия Истины» провозглашается «радость тем, кто получил от Отца Истины дар познания Его через власть Слова (Логоса), которое произошло из Плеромы... для искупления тех, кто не ведал Отца»; самоназвание «евангелие» (evangelium) затем объясняется как «провозглашение надежды» (т. е. желанного). Иными словами, evangelium здесь имеет изначальное и буквальное значение «благой вести», что вселяет уверенность, и дает надежду на выполнение желаемого. Соответственно, из этого следуют две заметные темы: сущность или объект этой надежды и ее основа. Соединением этих двух является третья тема, а именно роль, которую сама «весть» играет в реализации надежды.

Предметом надежды, разумеется, является спасение, и соответственно, мы находим значительные части книги посвященными толкованию природы или сущности спасения, которое предпочтительно называется «совершенство» и поскольку это гностический трактат, мы не удивляемся, находя сущность совершенства тесно связанной с гносисом, познанием. Термин «гносис» точно определяет суть надежды и сам требует дальнейшей детализации как суть познания.

Это обоснование надежды, которое включает доказательство: связь обоснования и результата является связью формы, «потому что это есть (или было) так, следовательно, это есть (или будет) так», что является формой объяснения. Его суть обусловлена специфическим учением в данном случае: если наше произведение — валентинианское, мы должны встретиться здесь со спекулятивным объяснением, присущим валентинианской теории; и соответствие по этому пункту действительно представляет собой решающий тест на валентинианство всего документа.

Итак, это валентинианское, как и вообще гностическое, учение, где основа эсхатологической надежды является в начале всех вещей, где первое обеспечивает последнее, так как оно также объясняется необходимостью. Тогда цель предоставления основания для эсхатологической надежды — создать убедительную связь между тем, что провозглашается как средства и метод спасения, а именно познанием, и событиями начала, которые требуют этого метода как своего адекватного дополнения. Эта единственная связь предоставляет ответ на вопрос, почему познание, и только познание, может быть средством выражения и распространения и даже (в валентинианской версии) сущностью спасения. Убедительность этой связи, которая является частью той истины, которую открывает евангелие, и, следовательно, частью самого спасительного знания, действительно составляет благо благой вести. Поскольку здесь происходит то, что иначе могло бы быть персональной целью просто по субъективному предпочтению — психологическому положению знания — объективно обоснованному как освобождение внутреннего человека и даже (опять же в валентинианской версии) как явно выраженное завершение Бытия. Мы бросаем взгляд в этом направлении тогда, когда спрашиваем то, что может быть не только evangelium вообще — «провозглашение надежды» — но и evangelium veritatis нашей окончательной миссии.

Этому наш текст дает формальный и немногословный ответ, подходя к концу краткого отчета о первоначалах: «Так как «Забвение» воплотилось, потому что они не знали Отца, следовательно, если они придут познать Отца, «Забвение» в этом случае перестанет существовать» (18:7 - 11). Об этом неприкрашенном предположении затем выразительно говорится, что оно представляет суть откровения истины, формулировку, так сказать, его логики: «Тогда это Евангелие Того, к кому они обращаются, которое Иисус Христос открыл для Совершенства, благодаря милостям Отца, как тайную мистерию» (18:11-16). Автор не мог бы более выразительно объявить то, что он определяет как формулировку внутренней тайны своего евангелия.

Данное утверждение, при его неприкрашенной формальности, далекой от самоочевидности и таким образом требующей спекулятивного контекста, из которого оно получает значение, имеет, в сущности, качество формулы: дважды повторяется в записи одинаковая грамматическая структура «так как, следовательно...» и ссылка на прошлую историю — еще раз в самом GT и один раз в очевидно валентинианской цитате у Иринея. Уже одно это повторение может показать его важность и шаблонность для доктрины, о которой идет речь — валентинианской доктрины, по свидетельству Иринея. В GT формула вновь появляется в такой же краткости, но с легкой вариацией выражения: «Так как «Изъян» воплотился, потому что они не знали Отца, следовательно, когда они узнают Отца, в этом самом случае «Изъян» перестанет существовать» (24:28 - 32). Из этой версии мы узнаем, что «забвение» (из первой версии) взаимозаменяемо с «изъяном», и этот самый термин «изъян» приводит нас к полнейшей степени утверждения формулы, которая была известна прежде и признается как очень важное валентинианское утверждение, которое теперь отчетливо заявлено GT. Оно цитируется у Иринея в известном отрывке Ado. haer. I. 21. 4, который мы приводим полностью на с. 176 и из которого мы здесь повторим только саму «формулу»: «Так как через «Неведение» произошли «Изъян» и «Страсть», следовательно, вся система, выросшая из Неведения, разрушится благодаря Знанию». Эта несколько более полная версия формулы добавляет один важный пункт к эллиптическим версиям, предложенным в GT: она не просто утверждает, что так как Изъян (или Забвение: просто негативные термины) воплотился через не-Знание, то он будет прерван с появлением Знания, но она говорит о «всей системе» (systasis — позитивный термин), произошедшей от Неведения, и о ее разрушении благодаря Знанию. Это звучит намного менее тавтологично, чем эллиптическая версия. Читатель Иринея, разумеется, знает из того, что говорилось прежде, что согласно обширному обозрению валентинианской спекуляции, «система» в рассматриваемом аспекте есть ничто иное, как этот мир, космос, все царство материи со всеми его элементами — огнем, воздухом, водой и землей, которые только кажутся субстанциями по праву, но на самом деле суть побочные продукты и выражения духовных процессов или состояний: зная это, он может понять доказательство формулы, которое иначе, будь оно выражено словами обыденного языка, осталось бы непонятным даже в полной версии. Читатель Иринея знает далее (что равно необходимо для понимания формулы), что Неведение и Страсть здесь называются не как обычное неведение и обычная страсть, но Неведение и Страсть, явно выраженные на метафизической шкале и в происхождении вещей — столь далекие от того, чтобы быть просто абстракциями, они обозначают конкретные события и сущности космогонического мифа: они, очевидно, именуют эти субъективные положения, будучи божественными силами, имеющими объективную эффективность и эффективность на шкале внутренней жизни, для которой они являются положениями — внутренней жизни божественного — и, следовательно, могут быть основой таких вещественных, всеобщих реальностей, как космос и материя. Короче говоря, предпосылка формулы, включающая это и требуемая для понимания этого, является полным валентинианским мифом, по отношению к которому данная формула представляет собой, в сущности, сокращение той спекуляции о началах вещей, которая развивалась в рассказе о Плероме, Софии и Демиурге. Этой предпосылкой, даже в нескольких ее версиях, читатель Иринея овладевает, когда он приходит к отрывку в рассматриваемом вопросе.

Находится ли читатель GT в такой же позиции, предполагая, что ему нечем руководствоваться, кроме GT? Спросить это равносильно тому, чтобы спросить: разбирается ли рассказ о началах, на который ссылается формула, в самом Евангелии? Ответом будет «и да, и нет». Рассказ предлагается и утаивается в то же самое время, его неотъемлемые части подробно излагаются для тех, кто уже знает, но подвергают танталовым мукам тех, кто не знает. Следующее является цитированием, в порядке появления, нескольких отрывков из GT, которые обращаются к изначальному прошлому и — используя доказательство «формулы» — к эсхатологическому будущему как его двойнику.

Все искало Того, от которого оно произошло... того непостижимого, немыслимого, который превыше всякой мысли. Неведение, относящееся к Отцу, произвело Боль и Ужас. И Воль стала густой, подобно туману, так что никто не мог видеть. Так Ошибка (plane) обрела силу. Она стала работать своей материей (hyle) в пустоте, не знаяИстины. Она приложила себя к формированию творения f plasma,), напрягаясь, чтобы произвести в красоте (прекрасного вида) замену для Истины (17:5 - 21).,. Они были Ничто, эта Боль, и это Забвение, и это творение Лжи (17:23 - 25)... Не имея таким образом никаких корней, Ошибка была погружена в туман, относящийся к Отцу, занятая произведением трудов, и забвениями, и ужасами для того, чтобы прельстить с их помощью этих из Середины и заключить их (17:29 - 35)... Забвение не изначально близко (или: с) Отцу, хотя оно действительно возникло из-за Него. Напротив, то, что происходит от Него, есть Познание, которое открылось так, что Забвение было бы разрушено, и они могли познать Отца. Так как Забвение воплотилось, потому что они не знали Отца, следовательно, если они достигнут познания Отца, Забвение, в этом самом случае, перестанет существовать. Тогда это Евангелие Того, к кому они обращаются, которое Иисус Христос открыл для Совершенства, благодарит милосердие Отца как тайной мистерии (18:1 - 16)... Все нуждается (в Отце), поскольку Он сохранил в Себе их совершенство, которое Он не согласовывал со Всем (18:35 - 38)... Он сохранил их совершенство в себе, согласно этому, для них (позже) для того, чтобы они вернулись бы к Нему и познали бы Его через познание уникальности в совершенстве (19:3 - 7)... И тогда что же такое Все, если не познание Отца? (19:15 - 17)...Так как совершенство Всего есть в Отце, то для Всего необходимо вновь подняться к Нему (21:8-11)... Они отклонились (от своих мест), когда они получили Ошибку из-за Смерти Того, кто заключил в себе все пространства... Это было великое чудо, что они были в Отце, не зная Его, и что для них оказалось возможным убежать наружу по своей воле, потому что они не понимали и не знали Того, в ком они находились (22:23 - 33)... Подобное есть Познание этой живой Книги, которуюОн открыл Эонам в конце (22:37 - 23:1)... (Отец) открыл тогоСебя, который спрятан — тот спрятанный Он был Его Сыном, — так что через милость Отца Зоны могли узнать Его и прекратить свой тяжелый труд в Его поисках, положившись на Него (и) зная покой, состоящий в том, что благодаря наполнению Изъяна он (Сын?) уничтожил Форму f schema,). Форма его (Изъяна) есть мир (cosmos,), которому он (Сын?) подчинен (24:11 - 24)... Поскольку Изъян воплотился, потому что они не знали Отца, следовательно, когда они узнают Отца, Изъян, в этом случае, перестанет существовать. Как и личное неведение, в тот момент, когда он придет познать, исчезнет его гармония: как тьма исчезает при появлении света: так и Изъян исчезнет с приходом Совершенства. Оттуда Форма, несомненно, больше не появляется, но исчезнет в слиянии с Единством... в тот миг, когда Единство будет совершенствовать Пространства (=Эоны? ). (И также) через Единство каждый (из нас) получит себя обратно. Через познание он очистится от разнообразия по направлению к Единству, поглотив материю внутри себя подобие пламени, тьму — светом и смерть — жизнью (24:28-25:19).

Тогда это и является рассказом о началах, как его видит наше произведение, и разбором основ надежды, которая одалживает значение и убедительность утверждению, сконцентрированному в «формуле». Но разве этот отчет, предназначенный для поддержки утверждения не иначе как разумного, является сам по себе разумным? Ответом, яполагаю, будет «нет»: вызывающий мысли, он непременно является и интригующим, дающим общее представление о мире значения, которое ускользает от нашего понимания, пока мы не получим посторонней помощи. Мы должны, разумеется, попытаться забыть все, что мы знали о валентинианском мифе из других источников и советоваться только с языком текста. Итак, что может неподготовленный читатель сделать с информацией о Боли, ставшей густой, подобно туману? об Ошибке, производящей «свою материю» в пустоте, «Этим», формирующим творение, производящим деяния, разгневанными т. д., со «Всем», что искали «те», кто не зная Отца, с «Забвением», появившимся «из-за» Глубины Отца, с «Изъяном» v получившим «Форму» и «исчезнувшим» с приходом «Изобилия», когда «они» узнали Отца?

То, что могло бы сойти за ограниченное объяснение этого загадочного языка, он почти небрежно просто опускает и в основном настолько поздно вводит интерпретирующие намеки в свой текст, что мы должны читать его с конца в обратном порядке, чтобы воспользоваться ими. Таким образом мы, наконец, узнаем, что «Зоны», которые искали Его, утратили знание и достигли познания Его: но это мы узнаем на с. 24, когда однажды это существительное используется после всех предыдущих утверждений со с. 18, где снова и снова появляется необъясняемое местоимение «они», которое, в свою очередь, заменяет выражение «Все», с которого начинается рассказ на с. 17. Насколько далеко заходит само доказательство GT, мы не можем узнать до тех пор, пока это «Все» является не миром, и «они» — не люди, но оба они относятся к Плероме божественных Эонов, которые предшествовали творению. Или возьмем другой пример, мы, действительно, наконец встречаемся на той же с. 24 с ключевым словом cosmos, которое обратным действием закрепляет значение множества более ранних терминов, которые сами по себе не имеют отношения к космологии: поскольку говорится, что cosmos был «формой» {schema) «Изъяна», Изъян мы можем сравнить с «Забвением» на с. 18 (потому что он занимает последнее место в формуле), Забвение, в свою очередь, связывается с «Ошибкой» (plane) и ее творением (plasma), это, в свою очередь, с «Болью» и «Ужасом», они — снова с « Неведением» — и так вся цепочка явно психологических и человеческих понятий, через которые движется рассказ-мистерия, почти случайно удостоверяет свое космическое значение, которое к этому моменту непосвященный читатель мог бы поднять к самому божественному. Он будет еще находиться в недоумении, как практически представить эти абстракции ума и эмоций — актеров в космогонических ролях. Рассказ остается эллиптическим и иносказательным, хотя и не настолько, как при упоминании о главной dramatis personae, подобной Софии и Демиургу. Даже те скудные намеки, которые мы в состоянии тщательно собрать из текста, не являются намеками вовсе, как исход, которого ожидал читатель. Он, очевидно, рассчитывал узнать это с самого начала: термины, о которых идет речь, встречаются там, где они, действительно, появляются как нечто само собой разумеющееся.

Иными словами, предполагается, что интересующийся GT читатель стоит на знакомой почве, когда внезапно в нашем тексте он встречается с такими темными терминами, как «Боль», «Ужас» и так далее, что его знакомство вытекает из предшествующего знакомства с полной версией валентинианского мифа, который дает ему возможность читать спекулятивные пассажи GT просто как сконцентрированные повторения хорошо известного учения. Итак, это решение представляет важность для истинной оценки нашего документа. Это означает, что он является не систематическим или содержащим учение трактатом — что так или иначе очевидно из его общего стиля проповеди. Далее, он является эзотерическим, адресованным посвященным: он может, следовательно, в спекулятивных частях, в значительной степени обращаться к «закодированным» словам, каждое из которых абстракция отчасти неопределенного ряда, поскольку она охватывает конкретные мифические сущности. «Истину», может по общей гностической аналогии быть даже вселенной или человеком, но в ходе развития GT космическая ссылка преобладает. То, что творит Ошибка, есть «ее собственная hyle»: почему «ее собственная»? Разве это «туман», до которого сгустилась «боль»? Из его темного воздействия (уничтожающего свет и, следовательно, видимость) Ошибка изначально «обрела силу» — отрицательную силу, т. е. «забвение». Но кроме того, что он источник, «туман» (или его дальнейшее сгущение?) может также быть материалом {hyle) для действия этой силы: если это так, то можно сказать, что «материя» является внешним, «забвение» —внутренним аспектом «изъяна», в котором воплощена Ошибка. В конечном итоге, «Изъян» представляется как мир, созданный благодаря Ошибке в «форме» {schema), в которой сила забвения, что лежит у корней жизни.) Наконец, уменьшенная картина этого, следовательно, предполагает «систему» (без напоминания о Софии или Демиурге, количества и имен Эонов и т. д.), не оправдывающую предположение, что она представляет зарождающуюся, еще не разработанную, так сказать, эмбриональную стадию этой спекуляции275. Следует признать, что эта обратная последовательность, когда домифологическое, квазифилософское начало облекается в мифологию, невозможна по существу. Но то, что GT, с его свободной игрой мистическими вариациями на основную теологическую тему, его богатой, но свободно связанной и всегда гармонирующей образностью, могло принадлежать незрелой стадии валентинианства, является полностью для меня неправдоподобным.) Она, скорее, представляет символизм второй стадии. Но действительно знаменательно то, что внутреннее значение учения может быть выражено, по меньшей мере для «знающих», в такой абстракции от чрезмерно персонифицированного образчика, с которым оно представлено на мифологической стадии. И это содержит ответ на вопрос: как GT способствует нашему познанию валентинианской теории?

В области универсальной спекуляции, которой единственно я здесь обеспокоен, GT может добавить или не добавить новый вариант валентинианского учения к нескольким, известным из патристических свидетельств: любой его реконструкции из разбросанных намеков, которые дает язык текста, лучше всего оставаться высоко предположительной. Непредположительная соответствует по обрисовке и духу общему eidos валентинианской спекуляции, и здесь GT является чрезвычайно ценным для понимания той самой спекуляции, которая намного полнее представлена в более древних произведениях. Так как спекулятивные отрывки GT не просто сокращение или резюме более полной версии, они указывают, в их символическом сжатии, суть учения, обнажающую его обширные мифологические принадлежности и сводящуюся к его философской сердцевине. Следовательно, как GT может быть прочитано с помощью обстоятельного мифа, так и миф от подобного чтения высвечивает свое основное духовное значение, которое как-то маскирует плотность чувственной и непременно двусмысленной образности. В этой роли GT выступает подобно пневматическому переводу символического мифа. И что действительно бесценно: со времени его открытия мы получили в своем собственном опыте то, что сами валентиниане рассматривают как сердце своего учения, и этим сердцем сердца было утверждение, выраженное в «формуле».

Эта формула, мы считаем, была известна прежде (хотя не считалась формулой) из известного отрывка у Иринея, который мы цитировали. Сам Ириней не придает ей особенного значения: отрывок встречается в конце его сравнительных отчетов по валентинианской доктрине, среди различной дополнительной информации, которая уложена в главы (или скорее, как мне кажется, завершает их), относящиеся к маркосианской ереси, они склоняют ученых видеть в ней доктрину, специфическую для одной разновидности этого особого ответвления валентинианского дерева, а не центральную для валентинианства как такового. Несмотря на это, данный отрывок долгое время поражал изучающих гностицизм своей внутренней значимостью. Неожиданно это впечатление теперь подтверждается наиболее достоверными свидетельствами. И тогда GT (чье влияние на валентиниан должно быть значительно, если только это то «Евангелие Истины», которое приписывает им Ириней), не меньшее, чем утверждение в стольких словах той истины, что сконцентрирована в «формуле», — действительно является евангелием истины! Это предложение, о котором идет речь, имело употребительность формулы, которую мы узнали только теперь из ее повторного использования в нашем тексте. То, что ее использовали валентиниане, мы узнали от Иринея. И только валентиниане могли использовать ее законно. Поскольку ничто, кроме валентинианской спекуляции, не предоставляет нам обоснованного контекста. Чтобы представить себе это подробнее, читатель отсылается к общей характеристике «спекулятивного принципа валентинианства» в начале гл. 8 (с. 178 - 179), которая завершается описанием того, что я называю там «пневматическим уравнением» — а именно: человечески-индивидуальное событие пневматического познания является обратно эквивалентным докос-мическому вселенскому событию божественного неведения, и в своем искупительном воздействии является событием того же онтологического порядка; и потому актуализация знания в личности действует в то же время на общую основу бытия. «Формула» представляет собой точное стенографическое выражение этого пневматического уравнения, которое и является Евангелием Истины.

Приложение

В вышеприведенной главе, которую мы добавили к этой книге для ее второго издания в 1963 году, я использовал нумерацию произведений из Наг-Хаммади, принадлежащую Дорессу. Она, так же как и другая нумерация Г.-Ч. Пэча, между тем была заменена нумерацией Мартина Краузе, которая опирается на подробную опись тридцати кодексов278. В нумерации Краузе римскими цифрами обозначен Кодекс (в той же последовательности, как и в Коптском музее в Каире), следующие арабские указывают отдельный Трактат, которые начинаются с 1 номера в каждом Кодексе. Следующее соответствие облегчит читателю переделку нумерации Дорес-са на теперь ставшую стандартной систему ссылок.

1=111,1; 2=111,2; 4=111,4; 6=IV,1; 7=IV,2; 12=V,5;

19-IX,3; 27=VII,1 и 2; 36=11,1; 39=11,4; 40=11,5.

Полная опись теперь состоит из пятидесяти трех или более Трактатов (против сорока девяти, сосчитанных Дорессоми Пэчем) наприблизительно подсчитанное изначальное количество в 1350 или более страниц, из которых сохранилось около 1130 (плюс номера фрагментов). Прогресс, сделанный в исследовании и публикации этого обширного материала с тех пор, как была написана эта глава, отражен до некоторой степени в исправленной Дополнительной библиографии (с. 351), которая была подготовлена для третьего тиража этого издания.