Глава 13. Слова его секунд на пять лишают меня дара речи

Слова его секунд на пять лишают меня дара речи. Я отпускаю его руку:

– Мне кажется, у тебя ситуация сейчас гораздо серьезней, чем у меня.

– Да что ты? А твои разъезды по всей стране в одиночку на автобусе? Без цели, просто так, куда глаза глядят, это, по‑твоему, не серьезно, когда ты каждую минуту рискуешь вляпаться черт‑те во что.

Похоже, он не на шутку разозлился. Но я понимаю, что причина этой злости вовсе не во мне – там, наверху, умирает его отец, и Эндрю просто не знает, что делать. С детства ему внушали, что настоящий мужчина никогда и ни перед кем не должен обнажать душу, и мне его ужасно жаль.

Меня воспитывали иначе, но сейчас я тоже не могу выставлять свои чувства напоказ, горе словно выстудило их.

– Ты вообще можешь заплакать? – спрашиваю я. – По какому‑нибудь поводу? Ты когда‑нибудь в жизни плакал?

Смотрит на меня насмешливо:

– Конечно. Все плачут, даже такие крутые мачо, как я.

– Например?

Он долго не задумывается.

– Мм… Кино однажды смотрел и плакал… – Вдруг смущается и, кажется, жалеет, что признался в этом.

– Какое кино?

Не смотрит в глаза. Чувствую, что напряжение между нами понемногу слабеет.

– Да какая разница? – говорит он.

Я улыбаюсь и делаю шаг к нему:

– Да ладно тебе, скажи… Ты что, думаешь, я стану смеяться или назову тебя хлюпиком?

На смущенном лице его проступает слабая улыбка.

– «Дневник памяти»[9], – бормочет он так тихо, что до меня даже не сразу доходит.

– Какой‑какой? «Дневник памяти»?

– Да! Плакал, когда смотрел «Дневник памяти»! Довольна?

Поворачивается ко мне спиной, и я прилагаю страшные усилия, чтобы не рассмеяться. Вдруг он снова разворачивается ко мне, хватает поперек, перекидывает через плечо (я, натурально, визжу) и вот так выносит из здания больницы.

Хохочу как сумасшедшая, до слез. Слезы текут из глаз ручьями, странные слезы, совсем не такие, которые я никак не могла остановить, когда погиб Иэн.

– Отпусти сейчас же! – ору и молочу его кулаками по спине.

– Ты обещала не смеяться!

Услышав это, смеюсь еще громче. Гогочу во все горло, издаю дикие вопли – такого раньше я за собой не замечала.

– Ну пожалуйста, Эндрю! Отпусти!

Впиваюсь пальцами ему в спину сквозь ткань рубашки.

Наконец ноги мои касаются тротуара. Гляжу на него и усилием воли подавляю смех, потому что хочу услышать, что он скажет. Нельзя вот так позволить ему уйти от отца.

Открываю рот, но он опережает меня:

– Мне нельзя плакать, я же тебе говорил, ни по отцу, ни по кому другому.

Я осторожно касаюсь его руки:

– Ладно, не плачь, но хотя бы не уходи, побудь с ним.

– Нет, Кэмрин, я там не останусь. – Он заглядывает мне в глаза, и я вижу, что он меня не послушает, будет стоять на своем, что бы я там ни говорила. – Спасибо, конечно, за помощь, я понимаю, ты хочешь как лучше, но тут я с тобой не соглашусь. – (Я неохотно киваю.) – Может, потом, в дороге, если ты, конечно, не против, мы расскажем друг другу то, о чем обычно не хотим рассказывать, – говорит он, и сердце мое почему‑то живо откликается на его голос, я даже чувствую, как оно трепещет в груди.

Эндрю весело улыбается, глаза так и сияют, освещая каждую черточку его красиво вылепленного лица.

«Господи, какой же он замечательный…»

– Ну, что ты решила? – спрашивает он, скрестив руки и пытливо вглядываясь мне в лицо. – Покупать тебе билет на самолет до дома или ты по‑прежнему собираешься ехать по дороге в никуда, скажем в тот же Техас?

– А ты правда хочешь ехать со мной?

Все еще не могу в это поверить и в то же время больше всего на свете хочу, чтобы это была правда.

Затаив дыхание, жду, что он скажет.

– Да, правда хочу, – улыбается он.

Трепет в груди переходит в бурное ликование, я расплываюсь в счастливой улыбке и ничего не могу с собой поделать.

– Мне только одно не нравится во всей этой затее, – говорит он, подняв палец.

– Что?

– Автобус. Меня уже тошнит от автобусов.

Я тихонько хихикаю и понимаю, что тут с ним трудно не согласиться.

– А на чем же тогда ехать?

Он загадочно усмехается, словно собирается преподнести мне сюрприз.

– А на машине. Рулить буду я.

Последние мои сомнения улетучиваются.

– Отлично.

– Отлично? Вот, значит, как? – спрашивает он после короткой паузы. – Выходит, ты готова прыгнуть в машину к едва знакомому парню и веришь, что он не изнасилует тебя при первом удобном случае на пустынной дороге… А я‑то думал, недавние события кое‑чему тебя научили.

Сложив руки на груди, склоняю голову в сторону:

– А какая разница? Ну познакомилась бы я с тобой где‑нибудь в библиотеке, сходили бы вместе куда‑нибудь пару раз, ты покатал бы меня на машине… – Склоняю голову в другую сторону. – Все начинается со знакомства – сначала незнакомы, потом познакомились… Эндрю, не каждой девушке везет встретить парня, который спасает ее от насильника, а потом берет с собой, практически в тот же день, к своему умирающему отцу. Я бы сказала так: экзамен на доверие ты уже сдал.

Он снова криво усмехается, словно хочет чуть ослабить пафосность моей тирады.

– Ага, значит, наше путешествие можно считать, типа, свиданием?

– Что? – смеюсь я. – Нет! Это я просто к примеру. – Конечно, он все понял правильно, но ведь надо же было хоть что‑то сказать, чтобы отвлечь его внимание от моих покрасневших щек. – Не прикидывайся, что не понял.

Снова улыбается:

– Да понял я, но за тобой должок. Помнишь про «дружеский» обед с бифштексом?

При слове «дружеский» он рисует в воздухе кавычки, с лица не сходит улыбка.

– Помню, – киваю я.

– Тогда заметано. – Он ведет меня к стоянке такси. – Заберем с автостанции папину машину, сгоняем к его дому, быстренько соберем все, что надо, – и в путь!

Открывает заднюю дверцу такси, пропускает меня вперед, влезает следом и захлопывает дверцу.

Такси срывается с места.

– Да, кстати, перед дорогой мне не помешает установить кое‑какие «Основные правила».

– Да? – гляжу я на него с любопытством. – И что это за правила такие?

Он улыбается с довольным видом:

– Правило первое: моя машина – моя музыка. Думаю, не надо разжевывать, что это значит.

Я округляю глаза:

– Значит, ты хочешь сказать, что я буду сидеть с тобой в машине и всю дорогу слушать твой классический рок?

– Да ладно, он тебе понравится!

– Он никогда мне не нравился, с самого детства, мне всегда приходилось терпеть, когда родители слушали.

– Правило номер два, – продолжает Эндрю, поднимая два пальца и не обращая внимания на мои жалкие возражения. – Во всем меня слушаться.

Изумленно поднимаю голову и сурово сдвигаю брови:

– Что‑о? Что ты хочешь этим сказать, черт возьми?

Он еще больше расплывается в улыбке, лукавой и хитрющей.

– Сама же сказала, что доверяешь мне, значит, надо доверять во всем.

– Нет уж, я требую подробностей. Выкладывай.

Он откидывается на сиденье и, сложив ладони, сует их между длиннющими ногами.

– Твердо обещаю одно: не стану просить тебя ни о чем дурном, ни о чем таком, что могло бы принести тебе вред, унизить, подвергнуть опасности, ничего такого, чего ты не захочешь сама.

– То есть, в принципе, я так понимаю, ты не станешь просить меня отсосать за пятьсот баксов… или еще чего‑нибудь в этом роде?

Эндрю закидывает голову и заливается громким смехом. Шофер впереди начинает нервно ерзать. Гляжу в зеркальце заднего вида и вижу, как он торопливо отводит изумленный взгляд.

– Нет, ничего подобного, зуб даю, – отвечает Эндрю.

Он все еще смеется, никак не может остановиться.

– Ладно, а о чем же тогда ты станешь меня просить?

Ой, не нравятся мне эти его «правила». Конечно, я ему доверяю, но как бы не оказаться в дурах со своей доверчивостью.

Он небрежно хлопает меня по ноге:

– Можешь послать меня подальше, если тебе что‑нибудь не понравится. Но надеюсь, этого не произойдет, потому что я твердо намерен показать тебе, что такое настоящая жизнь.

Ого, уж этого я точно не ожидала, он снова поймал меня врасплох. Теперь Эндрю говорит серьезно, в словах ни тени шутки… И я снова, уже в который раз, восхищаюсь им.

– Настоящая жизнь? И что же это такое?

– Черт, ты задаешь много вопросов.

Он снова порывисто похлопывает меня по ноге, потом убирает руку.

– Ты на моем месте тоже задавал бы много вопросов.

– Возможно.

Я опять раскрываю рот:

– Вы очень странная личность, Эндрю Пэрриш, но так и быть, я вам верю.

Улыбка его теплеет. Он устраивается поудобней, повернувшись ко мне.

– Еще будут какие‑нибудь правила? – спрашиваю я.

Смотрит в потолок, беззвучно жует губами.

– Не‑а, – снова смотрит он на меня. – Этого хватит.

Ну, теперь моя очередь.

– У меня тоже есть несколько «Основных правил».

Он с любопытством поворачивает ко мне голову, но руки с переплетенными сильными пальцами по‑прежнему лежат на животе.

– Валяй, излагай, – говорит он с улыбкой, приготовившись слушать.

– Правило номер один: ни при каких обстоятельствах ты не должен лезть мне в трусики. Не думай, что если я хорошо к тебе отношусь, считаю своим другом и во многом соглашаюсь с тобой… гм, никогда не делала ничего более идиотского… ну так вот, заранее предупреждаю, что не собираюсь быть твоей очередной партнершей в постели, а также не собираюсь в тебя влюбляться… – (Он продолжает улыбаться от уха до уха, чем очень смущает меня.) – В общем, ничего такого не жди. Тебе понятно?

Пытаюсь говорить совершенно серьезно. Я и в самом деле настроена серьезно. И я хочу, чтобы он понял: это не просто треп. Но эта его улыбочка… такая заразительная, что я не могу удержаться и тоже улыбаюсь, а сама ненавижу себя за это.

Он задумчиво поджимает губы.

– Все понял, – соглашается он, но я‑то чувствую, что в его словах таится какой‑то скрытый смысл.

– Вот и отлично, – киваю я.

Главное, я высказалась, и на душе стало легче.

– Что еще? – спрашивает Эндрю.

Господи, кажется, забыла, какое у меня второе «Основное правило». А‑а‑а, вспомнила.

– Да, правило номер два: любая музыка, кроме «Бэд компани».

Лицо его обиженно вытягивается.

– Черт побери, это еще что за правило?

– Мое личное, – ухмыляюсь я. – Чем тебе не нравится? У тебя плеер, ты собираешься слушать свой классический рок, запрещаешь мне слушать то, что я хочу, поэтому не вижу ничего ужасного в том, если я поставлю тебе ма‑а‑ленькое, совсем крохотное условие. – Пальцами показываю, какое оно крохотное.

– Вообще‑то, мне это правило не нравится, – ворчит он. – «Бэд компани» – отличная группа, за что ты ее так не любишь?

Похоже, обиделся. Надо же, как забавно!

Я поджимаю губы.

– Честно?

Кажется, я сейчас пожалею об этом.

– А как же еще? – складывает он на груди руки. – Выкладывай.

– У них все песни только про любовь. А я этого терпеть не могу. Убогие какие‑то. Озабоченные.

Эндрю снова громко смеется, и я начинаю думать, что наш водитель уже сыт по горло и сейчас сделает нам замечание.

– Похоже, кто‑то из нас на этом уже обжегся, – замечает он, и лицо его освещается доброй улыбкой.

Ага, я уже жалею, что сказала.

Отворачиваюсь, не хочу, чтобы он видел мое лицо и понял, что попал в самую точку. По крайней мере, если говорить о моем бывшем парне, этом слизняке Кристиане. На нем я действительно обожглась. Конечно, об Иэне так сказать нельзя, здесь одна боль.

– Ладно, поправим и это, – бормочет с невозмутимым лицом.

– Ммм, спасибо доктору Филу[10], но тут я не нуждаюсь ни в чьей помощи.

«Минуточку! Кто сказал, что я вообще нуждаюсь в помощи, что нужно что‑то там у меня „поправлять“?»

– Да? – Подбородок вздернут, смотрит с интересом.

– Да, – отвечаю я. – А кроме того, это некоторым образом нарушает мое правило номер один.

Щурит глаза и улыбается:

– О‑о, так ты автоматически допускаешь, что я собирался предложить себя в качестве подопытного кролика? – Плечи его трясутся от смеха.

«Ай‑ай‑ай!»

Срочно делаю равнодушное лицо, чтобы не подумал, будто я обиделась. Но не вполне уверена, что это хорошо сработает, и меняю тактику.

– Мм, не надейся, не допускаю, – говорю я, а сама растерянно моргаю. – Ты не в моем вкусе.

Есть, снова попала! Его аж передернуло!

– А чем я тебе не нравлюсь? – спрашивает Эндрю.

Но меня больше не проведешь, я не верю, что мои слова действительно задели его. Тем более что нормальный человек вряд ли стал бы улыбаться, когда его оскорбляют.

Разворачиваюсь к нему всем корпусом, прислоняюсь спиной к дверце, оглядываю с головы до ног. Нет, если скажу, что мне не нравится то, что я вижу перед собой, пусть отрежут мне язык. Пока я не нашла в нем ничего такого, что было бы не в моем вкусе. Ей‑богу, если бы я не была так настроена против секса или всяких там свиданок, отношений, любовных терзаний и тому подобного, Эндрю Пэрриш был бы как раз тем парнем, который устраивает меня во всех отношениях. У Натали бы сразу слюнки потекли, если бы она его увидела.

Уж она бы точно на него глаз положила.

– Да нет, с тобой все в порядке, – отвечаю я. – Просто я больше западаю на… застенчивых, робких…

И снова Эндрю закидывает голову от смеха, уже в третий раз.

– Робких? – спрашивает он, все еще смеясь и качая головой. – Да, пожалуй, ты права, робким меня точно не назовешь. – Он поднимает вверх палец, словно его вдруг посетила гениальная мысль. – Но самое интересное в твоих словах знаешь что? Что ты «западаешь» на них. Как, по‑твоему, что бы это значило? Падаешь на спину, что ли?

Так, теперь очко в его пользу. И как это у него получается? Ума не приложу. Надо же, и тут сумел вывернуться. Да‑а, с ним надо быть начеку.

Молчу, жду, как он сам ответит на свой же вопрос. А он знай себе улыбается, но теперь как‑то необычно, в лице появляется едва уловимая нежность, что ли, смотрит на меня и словно любуется.

Но тоже молчит.

– Дурак, – говорю я сдержанно, потом смотрю ему в глаза. – Понимай как хочешь.

Он слегка покачивает головой, глядя прямо перед собой. Такси останавливается на стоянке возле автовокзала. «Шевроле» папы Эндрю тысяча девятьсот шестьдесят девятого года – единственная машина на стоянке. Да, в этот старинный тарантас нельзя не влюбиться.

Эндрю расплачивается с водителем, и мы выходим.

– Доброй ночи, приятель, – говорит он, и такси отчаливает.

Пока мы едем к дому его отца, я всю дорогу молчу, думаю над его словами, но, когда машина подъезжает к безукоризненно чистому и опрятному зданию, встрепенувшись, открываю рот.

– Вот это да! – говорю я, вылезая из машины. – Ничего себе домик!

Эндрю захлопывает дверцу.

– Да… У отца своя довольно успешная проектно‑строительная компания, – равнодушно произносит он. – Пошли скорей, не хочу тратить лишнее время, боюсь, Эйдан заявится.

Иду за ним по извилистой, обсаженной деревьями и кустарником дорожке, ведущей к парадной двери трехэтажного здания. Все вокруг говорит о благополучии и достатке, и мне трудно представить, что здесь живет его отец, тот мужчина, которого я видела недавно. Он произвел на меня впечатление человека гораздо более простого и совершенно не практичного, в отличие от моей мамы.

Окажись мама перед этим домом, она бы упала в обморок.

Эндрю перебирает ключи в связке, находит нужный, сует в замочную скважину.

Щелчок – и дверь открывается.

– Прости за любопытство, а почему твой отец захотел жить в таком огромном доме?

В прихожей стоит какой‑то приятный запах, с примесью корицы.

– Он тут ни при чем, это все его бывшая жена.

Иду за ним дальше, к лестнице, покрытой белой ковровой дорожкой.

– Она неплохая женщина. Линда, помнишь, он говорил о ней в больнице? Но не смогла с папой ужиться, и я ее понимаю и не виню.

– А я думала, ты сейчас скажешь, что она вышла за него из‑за денег.

Эндрю, не останавливаясь, качает головой:

– Нет, ничего подобного, просто жить с моим отцом не так‑то просто.

Он сует ключи в карман джинсов. Украдкой бросаю взгляд на его упругие ягодицы, обтянутые синей тканью, и невольно закусываю нижнюю губу, тут же кляня себя за такое непростительное легкомыслие.

– Вот моя комната.

Заходим в спальню, первая дверь слева. В ней довольно пусто. Комната больше похожа на кладовку: несколько коробок, аккуратно сложенных у темно‑серой стены, какие‑то спортивные принадлежности и странная статуя индейца в национальном костюме, частично обернутая в целлофан. Эндрю проходит к огромному встроенному шкафу, включает в нем лампочку. Я остаюсь посреди комнаты, сложив руки, оглядываюсь, стараясь не подать повода обвинить меня в том, что я сую нос куда не следует.

– Говоришь, это твоя комната?

– Да, – отвечает он из шкафа, – ночую здесь, когда приезжаю в гости, могу жить, если захочу.

Подхожу к двери шкафа, вижу, что он роется в одежде, развешанной примерно так же, как и у меня.

– У тебя, я вижу, та же мания.

Эндрю смотрит на меня вопросительно.

Я указываю на одежду, развешанную по цвету и на пластмассовых плечиках тоже в тон.

– Нет, что ты, я тут ни при чем, – поясняет он. – Это все папина домработница, приходит и наводит порядок. Если б не она, одежда вообще валялась бы по всей комнате где попало… Постой, – искоса смотрит он на меня. – А ты что, тоже так развешиваешь свои тряпки? – Он тычет пальцем в рубашки.

– Да, – признаюсь я, хотя чувствую себя при этом как‑то неуютно. – Люблю во всем порядок, чтобы все было на своих местах.

Эндрю смеется и снова принимается рыться в рубашках. Не особенно разглядывая, снимает с плечиков несколько и еще джинсы в придачу, перекидывает через локоть.

– И тебе не в лом?

– Что? Аккуратно развешивать одежду?

Он улыбается и сует мне в руки кучу тряпок.

Недоуменно гляжу на них, потом на него, не зная, что с этим делать.

– Ты чего? А‑а… Видишь вон там спортивную сумку? На тренажере висит, – указывает он в другой конец комнаты. – Сунь это в нее, пожалуйста.

– Хорошо, – отвечаю я и послушно иду туда.

Сначала кладу вещи на черную скамейку, потом беру спортивную сумку, свисающую со штанги.

– А куда мы сначала поедем? – спрашиваю я, аккуратно складывая рубашку, лежавшую сверху.

Он все еще роется в шкафу.

– Нет‑нет! – отвечает Эндрю изнутри; голос его звучит слегка приглушенно. – Никаких планов, слышишь, Кэмрин? Просто садимся в машину и едем. Никаких карт, планов и прочей ерунды… – Высовывает голову из шкафа, и теперь голос слышен отчетливей. – Что ты делаешь?

Поднимаю голову: в руках у меня вторая, уже почти сложенная рубашка.

– Складываю одежду.

Слышу стук, кажется, он сбрасывает на пол кроссовки. Потом появляется из шкафа и идет ко мне. Подходит, смотрит на меня как на дуру, берет из моих рук не до конца сложенную рубаху.

– Тебе что, делать нечего? Детка, да засунь их в сумку – и дело с концом.

И он сует рубаху в сумку, словно демонстрируя, как это правильно делается: легко и быстро.

Растерявшись, не знаю, на что больше обращать внимание: на его урок дезорганизации или на то, как стучит мое сердце, он назвал меня «детка».

Пожимаю плечами, мол, твои вещи, делай с ними что хочешь.

– Не важно, что на тебе надето, – говорит он, направляясь обратно к шкафу. – Главное, что ты делаешь, когда на тебе это надето. – Швыряет мне черные кроссовки – сначала одну, потом другую, а я ловлю. – Будь добра, сунь их туда же.

Послушно исполняю, буквально всовывая их между рубахами, хотя и не могу избавиться от отвращения и досады. Хорошо еще, что подошвы чистые, похоже, кроссовки еще не надеванные, иначе бы я обязательно возникла.

– Знаешь, что меня больше всего привлекает в девушках?

Он стоит, высоко подняв мускулистую руку над головой, что‑то ищет среди коробок на верхней полке. Мне виден кончик татуировки на левом боку, под задравшейся футболкой.

– Ммм… Нет, не знаю. Наверное, мятая одежда? – морщу я носик.

– Нет, мне нравится, когда они надевают то, что первое под руку попадет, – отвечает он, доставая сверху обувную коробку. Выходит, держа коробку в одной руке. – Привлекательная – это та, у которой на лице написано: «Главное, я живу, а остальное мне до лампочки».

– Понятно, – говорю я. – Значит, ты из тех парней, кто презирает макияж, духи и все такое, в общем, все, что делает девушку женственной.

Он вручает мне коробку, и снова я в недоумении гляжу и не знаю, что с ней делать.

Эндрю улыбается:

– Да нет, не презираю, просто думаю, что чем проще, тем привлекательней, вот и все.

– А с этим что делать? – Стучу пальцем по крышке коробки.

– Открой.

Неуверенно гляжу на нее, потом снова на него. Он нетерпеливо кивает: давай же!

Снимаю красную крышку, гляжу на пачку компакт‑дисков в пластиковых футлярах.

– Папа поленился поставить в машину плеер, – начинает он, – а когда едешь, не всегда хороший радиоприем, иногда приличной станции вообще не найдешь.

Берет у меня крышку.

– Это будет наш с тобой основной плей‑лист, – улыбается он до ушей, демонстрируя ровные белые зубы.

Кисло улыбаюсь в ответ.

Здесь собрано все: группы, о которых он мне все уши прожужжал в автобусе, когда мы познакомились; попадались и такие, о существовании которых я даже не знала. Я почти уверена, что девяносто процентов из этой музыки уже слышала у родителей. Но если спросить про название песни, или из какого она альбома, или какая группа ее поет, ответить я, скорей всего, не смогу.

– Я потрясена, – говорю я, сморщив нос и вложив в эти два словечка весь свой сарказм, гляжу на него с хмурой улыбочкой.

А он улыбается еще шире. Кажется, ему доставляет огромное удовольствие измываться надо мной.

ЭНДРЮ