КАТЕГОРИИ:
АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Глава 16. Разговор про утреннюю сексуальную неудовлетворенность
Разговор про утреннюю сексуальную неудовлетворенность. Ладно, придется поставить точку, а то еще подумает, что мне от нее только этого и надо. В другое время и с какой‑нибудь другой девицей я бы давно уже вылез из постели, чтобы спустить в унитаз презерватив… но толь ко не с Кэмрин. С ней все иначе. Как ни тяжко придется (ха‑ха‑ха!), но эти игры надо заканчивать. Наше путешествие – серьезное дело, для нас обоих. У меня только один шанс, чтобы сделать все как надо, и будь я проклят, если облажаюсь. – Ну, куда едем теперь? – спрашивает она. – Сначала завтрак, – отвечаю я, поднимая сумку с пола, – но это важный вопрос, надо все продумать. Она берет с прикроватного столика мобильник, проверяет, нет ли сообщений, кладет его в сумочку. Выходим. Ага, наша капризуля Кэмрин снова демонстрирует норов. – Эндрю, я не могу есть в таких местах, – говорит она, усаживаясь на пассажирское кресло. Городишко маленький, почти все заведения – фаст‑фуд, остальные еще закрыты, утро‑то раннее. – Я серьезно, – гнет она свою палку, надув губки. Ну до чего приятно на нее смотреть! Хочется взять ее личико в ладони и облизать, как мороженое, чтоб она завизжала: грубиян неотесанный, похабник! – Если ты не хочешь, чтобы я весь ближайший час ныла и жаловалась на живот, не заставляй меня есть эту дрянь, особенно утром. Поворачиваюсь и нарочно смотрю на нее, поджав губы. – Да брось, не преувеличивай. Я начинаю подозревать, что она вовсе не преувеличивает. Кэмрин качает головой, пристраивает локоть на дверцу машины, закусывает большой палец: – Нет, я правду говорю, от фастфуда меня сразу тошнит. Я не капризничаю, поверь, у меня всегда такая проблема в дороге. Как ни поеду куда‑нибудь с мамой или с Натали, всегда одно и то же. Вечно приходится сворачивать с дороги, искать, где можно прилично поесть, чтобы мне не было плохо. Ладно, похоже, не врет. – Ну хорошо, не плачь, я совсем не хочу, чтобы тебя стошнило, – весело смеюсь я. – Проедем немного дальше, через пару часов что‑нибудь да откроется. – Спасибо тебе, – благодарно улыбается она. «Ладно, чего уж там, не стоит…» Через два с половиной часа доезжаем до Овассо, штат Оклахома. Кэмрин замечает черно‑желтую вывеску и, кажется, призадумалась: может, все‑таки плюнуть и зайти сюда? – Единственное место, где можно прилично позавтракать, – говорю я, сворачивая на стоянку. – «Уоффл‑хаус». На юге они на каждом углу. Типа «Старбакса». – Пойдет, – кивает она. – Салаты тут дают? – Послушай, я согласился не заставлять тебя есть фастфуд. – Я поворачиваюсь к ней всем корпусом. – Но ни о каких салатах мы не договаривались. Кэмрин недовольно морщится, наконец снова кивает: – Ладно, не буду есть салат, даже если он будет с курицей или другими вкусностями, про которые ты, наверное, даже и не слышал. – Молодец. Откажись – и все. Скажи: «Фу, бяка», – решительным тоном заявляю я и в шутку дергаю головой от отвращения. – Ладно, пошли, не могу больше, есть хочется. Умираю с голода. Голодный мужчина – злой мужчина. – Ты с самого утра злой, – бормочет она. Хватаю ее за руку и вытаскиваю из машины, привлекаю к себе. Она пытается спрятать лицо, щеки так и пылают. Мне нравится, как пахнет в таких местах, как «Уоффл‑хаус». Тут витает запах свободы, романтики дальних дорог. Девяносто процентов посетителей, жующих рядом, тоже в пути. Водители грузовиков, путешественники, забредшие похмелиться алкоголики – все, кто не живет скучной, монотонной жизнью социального рабства. Ресторан почти полон. Мы с Кэмрин занимаем кабинку поближе к грилю и подальше от высоких окон. Возле одного стоит обязательный музыкальный автомат – символ культуры подобных заведений. Официантка приветствует нас улыбкой; она стоит перед нашим столиком с блокнотом, нацелив в него карандаш. – Принести пока кофе? Гляжу на Кэмрин, но она уже изучает лежащее перед ней меню. – Мне стакан сладкого чая, – говорит она, не поднимая головы. Официантка отмечает в блокноте и смотрит на меня. – Кофе. Она кивает и отправляется за напитками. – А что, если судить по названиям, тут довольно прилично, – говорит Кэмрин, глядя в меню и подперев щеку кулачком. Указательный палец ее скользит по гладкой поверхности и останавливается на списке салатов. – Ты смотри, – поднимает она голову, – у них есть салат с жареным цыпленком и салат с цыпленком, яблоками и орехом пекан. Смотрит на меня с такой надеждой в глазах, что я не могу устоять. Я сдаюсь. Полностью, окончательно и бесповоротно, черт бы меня подрал! – Заказывай что хочешь, – говорю я тоном царя Соломона. – Я тебе все прощаю. Хлопает глазами, кажется, слегка удивилась, что я уступаю с такой легкостью, потом глаза ее вдруг засияли, на губах расцвела благодарная улыбка. Закрывает меню, кладет на подставку. А тут и официантка возвращается с напитками. – Выбрали что‑нибудь? – спрашивает она, поставив перед нами стакан и чашку. Кончик ее карандаша снова упирается в блокнот, словно и не покидал своего обычного места. – Мне, пожалуйста… омлет «Фиеста», – говорит Кэмрин; наши глаза на секунду встречаются, и я вижу на ее лице едва заметную улыбку. – С тостом или пресной лепешкой? – С лепешкой. – Мамалыгу, картофельные оладьи или помидоры? – Картофельные оладьи. Официантка записывает и смотрит на меня. Секунду думаю: – А мне, значит, салат с цыпленком, яблоками и орехом пекан. Улыбка Кэмрин моментально гаснет, она смотрит на меня с застывшим лицом. Подмигиваю и ставлю меню туда же. – Разгрузочный день? – спрашивает официантка. Отрывает верхнюю часть чека. – Разгрузочная неделя, – отвечаю я. Качая головой, она отходит. – Какого черта? – шипит Кэмрин, разводя руками. Не знает, улыбаться или смотреть на меня как на идиота, но, похоже, ничего не придумала и смотрит с глуповатой улыбкой. – Просто я подумал, раз уж ты готова съесть ради меня все, что угодно, почему бы мне не сделать то же самое ради тебя. – Тебе же его на один зуб. – Пожалуй, – вздыхаю я. – Но уговор есть уговор. Она слегка усмехается и откидывается на спинку стула: – Да‑а, а потом всю дорогу я буду слушать твое ворчание. Сам же сказал, голодный мужчина – злой мужчина. Не могу сердиться на нее всерьез, но она права: одним салатом я не наемся. Тем более от латука у меня газы, если я съем эту дрянь, она будет страдать, сидя рядом со мной в машине. Но я же не умру от него. Слопаю и даже не пикну, хотя уже сейчас очень хочется поворчать. Впрочем, это даже интересно. Через несколько минут официантка приносит заказ Кэмрин, потом ставит передо мной тарелку, в которой лежит этот проклятый салат. Доливает мне кофе, а Кэмрин чая, спрашивает, не нужно ли чего еще, и отходит к другим клиентам. Кэмрин внимательно за мной наблюдает. Потом опускает глаза в свою тарелку, кладет лепешки рядом с картофельными оладьями, разворачивает, чтобы омлет был поближе. Беру вилку, несколько секунд тычу в салат, делаю вид, что, как и она, меняю вид блюда по своему вкусу. Смотрим друг на друга и ждем, не скажет ли кто что‑нибудь умное. Она поджимает губы. Я делаю то же самое. – Хочешь, поменяемся? – спрашивает она. – Ага, – отвечаю я без колебаний, и мы, как по команде, двигаем тарелки друг к другу. У меня с души словно камень свалился. Похоже, она чувствует то же самое. Это, конечно, не совсем то, что я заказал бы сам, зато нет латука. В самый разгар трапезы… гм, разгар для нее, я‑то давно расправился со своей порцией… заказываю кусок шоколадного торта и прошу налить еще кофе. Потом мы снова говорим о ее бывшей лучшей подруге Натали, на этот раз о том, что она, оказывается, крутая бисексуалка с огромными сиськами. По крайней мере, именно такой об раз сложился у меня в голове из рассказа Кэмрин. – Ну и что было потом, после той истории в туалете? – спрашиваю я, отправив в рот кусочек торта. – После этого я никогда больше не заходила с ней в туалет вместе, – отвечает Кэмрин. – Совершенно бесстыдная девица. – Да уж, забавная. – Все это было давно и уже в прошлом, – задумчиво говорит она. Я исподтишка наблюдаю за ней. А она, похоже, погрузилась в воспоминания, рассеянно тычет вилкой в последний кусочек цыпленка на тарелке. С легким стуком кладу вилку. Я знаю, что сейчас надо делать. Вытираю губы салфеткой, встаю, выхожу из кабинки. – Ты куда? – смотрит она на меня. Улыбаюсь ей и направляюсь к музыкальному автомату. Сую монету, просматриваю названия, выбираю песню, жму кнопки. Иду обратно, а мне в спину звучит музыка. «Raisins In My Toast». Все три официантки и повар, как по команде, поднимают головы и провожают меня ненавидящими взглядами[11]. А мне хоть бы что, я улыбаюсь. Кэмрин словно приросла к стулу. Спина прямая, будто кол проглотила, белки глаз так и сверкают, а когда я начинаю подпевать этой песенке пятидесятых, она сползает со стула и лицо ее становится пунцовым. Такой я ее еще не видел. Сажусь на свое место, продолжая шевелить губами. – Господи, Эндрю, прекрати сейчас же! Изо всех сил сдерживаю смех и продолжаю напевать, идиотски растянув губы до ушей. Она закрывает лицо руками, худенькие плечики, прикрытые тоненькой футболкой, трясутся, кажется, она старается подавить смех. Щелкаю пальцами в такт мелодии, как и тот певец с набриолиненной прической, а когда опять звучит его высокий голосок, подражаю ему мимикой, сморщив лицо от якобы переполняющих меня чувств. И уже к середине песни Кэмрин держаться больше не может. Смеется вполголоса, но так весело, что в глазах стоят слезы. Она буквально сползает со стула и подбородком едва не касается крышки стола. Но вот песня кончается (к огромному облегчению персонала), и я вижу, как пожилая дама из кабинки за спиной Кэмрин одобрительно мне аплодирует. Остальные, кажется, не обращают на это внимания, но, судя по лицу Кэмрин, они все прекрасно видели и всласть посмеялись над нами. Умора. А Кэмрин… Она такая красивая, когда смущается! Ставлю локти на стол, складываю ладони. – А что, неплохая песенка, как думаешь? – ухмыляюсь я. Пальчиками вытирает слезы под глазами, точнее, не слезы, а тушь, которая течет вместе с ними. Надо же, не видит, а чувствует, что это именно так. Грудь ее еще несколько раз дергается от смеха и успокаивается.
* * *
– Я, конечно, чуть со стыда не сгорела, но почему‑то стало легче. Кэмрин скидывает кроссовки и поднимает босые ноги на сиденье. Мы снова в пути, мчимся прямо и сворачиваем, следуя лишь указанию ее пальчика. Едем на восток. Похоже, наш путь будет пролегать по южной части штата Миссури. – Рад, что угодил тебе. Включаю сидишник. – Ой, не надо, – умильно просит она. – Опять поставишь что‑нибудь из семидесятых. – Это хорошая песня, – ухмыляюсь я, прибавляя громкость и постукивая по баранке большими пальцами. – Да я уже слышала ее, – говорит Кэмрин, кладя голову поудобней на спинку. – «Wayward Son». – Не совсем так. «Carry On Wayward Son»[12]. – Да какая разница. Мог бы и не поправлять. – Делает вид, что обиделась, но получается у нее плохо. – А группа как называется? – устраиваю я экзамен. Корчит мне рожу: – Не знаю! – «Канзас», – говорю я, с умным видом приподнимая бровь. – Моя любимая группа. Одна из. – Ты про каждую группу это говоришь. – Поджимает губы и хлопает ресницами. – Может быть, – уступаю я. – Но песни у «Канзас» очень душевные. «Прах на ветру», например. Не могу представить лучшей песни о смерти. Слушаешь, и умирать не страшно. – Не страшно умирать? – спрашивает она; кажется, я ее не убедил. – Ну да, не страшно. А что? Словно Стив Уолш – сам олицетворение смерти и говорит всем нам, что он не страшный, бояться нечего. Черт, если бы мне сказали, выбирай песню, под которую будешь умирать, для меня эта была бы первой в списке. Похоже, она обескуражена. – Мне она кажется жутковатой, даже кровь в жилах стынет. – Ну, в общем‑то, да, ты, пожалуй, права. Сейчас она сидит лицом ко мне, обе ноги задрав на сиденье, коленки поджала, плечо и голова на спинке. На правом плече золотистая коса, которая придает ей такой милый вид. – «Hotel California»[13], – говорит она. – «Иглз». – (Бросаю на нее удивленный взгляд.) – Вот эта старая песня мне очень нравится. Я не могу не улыбнуться: – Правда? Отличная песня, просто ужасно хорошая, когда я ее слушаю, мне кажется, я смотрю старый черно‑белый фильм ужасов. У тебя хороший вкус. Да‑а… Я и в самом деле приятно удивлен. Барабаню еще немного пальцами по рулю в такт музыке, как вдруг раздается хлопок, а потом ритмичное «шлеп‑шлеп‑шлеп‑шлеп‑флип‑шлеп‑флип», и я потихо‑о‑нечку, потихо‑онечку съезжаю с дороги и останавливаюсь на обочине. Кэмрин уже успела спустить босые ноги на пол и озирается, стараясь понять, откуда этот звук. – Прокол? – спрашивает она таким радостным тоном, будто хочет сказать: «Шину прокололи, вот здорово!» – Ага, – отвечаю я и выключаю двигатель. – Хорошо, что в багажнике есть запаска. – С этой ужасной мини‑покрышкой? – Нет, – смеюсь я, – нормальная, в натуральную величину, и обод имеется, и дырка, от остальных не отличишь, клянусь. Кажется, она немного успокоилась, пока до нее не доходит, что я над ней подшучиваю, и тогда показывает мне язык и сводит глаза к носу. Не знаю почему, но от этого мне хочется отправить ее на заднее сиденье, но, полагаю, пока еще рано. Берусь за ручку двери, она снова кладет ноги на сиденье. – Чего это ты устраиваешься? Хлопает глазами: – Не поняла? – Надевай обувь, – киваю я на ее кроссовки. – Отдирай попу от кресла, будешь помогать. Распахивает глаза еще шире и остается на месте, словно ждет, что я засмеюсь и скажу, что пошутил. – Но я… я не умею менять шины, – говорит она растерянно; кажется, до нее дошло, что я не шучу. – Ты умеешь менять шины, – поправляю я, и это поражает ее еще больше. – Ты сотни раз видела, как это делается, хотя бы в кино, так что, поверь, умеешь, это всякий умеет. – Но я никогда в жизни не меняла шины, – выпячивает она нижнюю губку. – А сегодня будешь менять, – усмехаюсь я, открываю дверь со своей стороны, но всего на несколько дюймов, чтобы проходящая фура не снесла ее к чертовой матери. Еще несколько секунд Кэмрин не верит, что я говорю серьезно, потом сует ноги в кроссовки, выходит и захлопывает за собой дверь. – Иди сюда, – машу я ей, и она подходит к багажнику. Я показываю на спущенную шину, заднюю правую. – Если бы лопнула с левой стороны, ты бы сейчас со мной не разговаривала. – Ты что, серьезно хочешь заставить меня менять шину? На тебе. А я‑то думал, что этот вопрос мы уже обсудили и договорились. – Да, детка, я серьезно хочу, чтобы ты поменяла шину. – Но когда мы были в машине, ты попросил помочь, а не делать всю работу. Я киваю. – Ты и будешь помогать… – киваю я. – Ну‑ка, давай сюда. Она подходит к багажнику, я вынимаю запаску, ставлю на дорогу. – Посмотри там, в багажнике, домкрат. Тащи сюда. Она повинуется, что‑то ворча себе под нос про то, что, мол, «руки испачкаю». Едва сдерживая смех, подкатываю запаску к спущенному колесу, кладу ее набок. Мимо проносится еще одна фура, поднимая такой вихрь, что нашу машину слегка покачивает. – Это опасно, – говорит она, бросая к моим ногам домкрат. – А если кто‑нибудь не справится с управлением и врежется в нас? Ты разве не смотришь «Дорожный патруль»? «Черт возьми, неужели она тоже смотрит эту фигню?» – Само собой, смотрю, конечно… А теперь иди сюда, будем работать. Если сядем на корточки, нас за машиной не будет видно, это значительно снижает вероятность наезда, поняла? – Как это может снижать вероятность наезда? – сдвигает она брови. – Понимаешь, если бы ты стояла у всех на виду, такая вся из себя конфетка, я бы точно не справился с управлением. Закатывает глаза к небу, нагибается, хватает гаечный ключ. – Уф! – ворчит она, пытаясь отвернуть гайку. – Черт, не получается, туго закручено! Беру у нее ключ, ослабляю гайки, отдаю ключ обратно, чтобы продолжала, а сам нервно поглядываю на дорогу, на проходящие машины, но стараюсь, чтобы она не заметила. Всякое может быть, надо успеть схватить ее и отшвырнуть в сторону, да и самому убраться с дороги вовремя. Так, теперь домкрат. Показываю, как привести в рабочее положение, помогаю установить на место, впрочем, похоже, она и сама это не хуже меня умеет. Сначала долго возится с рукояткой, но потом дело идет на лад, машина немного приподнимается. Любуюсь ее попкой, а что делать, я же не идиот и не гей какой‑нибудь. И вдруг – на тебе, ни с того ни с сего, ни грома, ни молнии, с неба льет дождь, да не просто дождь, а настоящий ливень, как из ведра. Кэмрин визжит, что промокла насквозь, совершенно забыла, что надо срочно менять колесо. Вскакивает, бежит к двери, но тут же останавливается. Надо же, поняла, что в машину, стоящую на домкрате, лучше не лезть. – Эндрю! – кричит она, а сама как мокрая курица, закрыла ладонями голову, будто это ей как‑то поможет, тоже мне зонтик придумала. Хохочу как сумасшедший. – Эндрю! Теперь она похожа на фурию, и это ну очень смешно. Беру ее обеими руками за плечи. Дождь хлещет мне по лицу. – Ладно, сам все закончу. Как трудно сохранять невозмутимое лицо. А, плевать, и стараться не буду. Через несколько минут прикручиваю запаску, отправляю спущенное колесо с домкратом в багажник. Вижу, что Кэмрин хочет уже лезть в машину… – Постой! – кричу я. Кэмрин останавливается. Она вся дрожит, дождь промочил ее до нитки. Захлопываю багажник, подхожу к ней, чувствуя, как вода затекает в кроссовки, потому что на мне нет носков, улыбаюсь ей и надеюсь, что она ответит мне тем же. – Ты что, дождя испугалась? – (Она смягчается, думаю, ждет, что я ее шутливо подбодрю как‑нибудь.) – Иди сюда. Протягиваю руку, и она вцепляется в мою ладонь. – Зачем? – робко спрашивает она. Коса отяжелела от воды, несколько выбившихся прядей, которые всегда падают ей на лицо, прилипли ко лбу и шее. Подвожу ее к багажнику, вскакиваю на него. Она стоит, а дождь ее поливает, как из шланга. Снова протягиваю руку, она неуверенно берет ее, и я втаскиваю ее к себе. Мы карабкаемся на крышу машины, она не отрывает от меня взгляда, смотрит как на безумца, но слушается. – Ложись, – говорю я, перекрывая громкий стук капель по крыше, и ложусь сам, ноги мои свешиваются вниз, на переднее стекло. Не возражая, не задавая вопросов, хотя лицо у нее – сплошной вопрос, она ложится рядом со мной. – Ты что! – кричит она. – Ты сошел с ума! Но ей, должно быть, мое безумие нравится. Чувствую, что ей самой хочется лежать здесь со мной. Давешние соображения, мол, рядом с ней надо держать себя в узде, не позволять себе ничего лишнего, я посылаю подальше, вытягиваю левую руку, и она инстинктивно кладет на нее голову. Судорожно сглатываю слюну. Надо же, я и не ожидал. Но очень рад, что она сделала это. – А теперь открой глаза и смотри вверх, – говорю я и сам делаю то же самое. Мимо проносится грузовик, за ним несколько легковушек, но мы не обращаем на них внимания. Потом с ревом большегрузная фура, подняв за собой такую волну ветра, что наша машина дрожит, но нам и это до лампочки. Дождь попадает ей в глаза, она сначала моргает, потом, щурясь, пытается укрыть лицо, прижав его к моему боку, и все это время негромко смеется. Снова заставляет себя смотреть прямо вверх, но на этот раз закрывает глаза, и губы ее приоткрываются. Я гляжу на них, гляжу, как капли струйками стекают по ее лицу, как она улыбается и вздрагивает всякий раз, когда капля падает ей на шею. Как поднимаются ее плечики, когда она пытается укрыть лицо, улыбаясь, смеясь и слизывая влагу. Я так поглощен своими наблюдениями, что напрочь забываю про дождь.
КЭМРИН
|