Глава 15. Я просыпаюсь, когда уже темно, машина едет медленно

Я просыпаюсь, когда уже темно, машина едет медленно. Не знаю, сколько я проспала, но мне кажется, всю ночь, несмотря на то что сидела, свернувшись калачиком в кресле и прислонившись головой к двери. Немного только затекли мышцы, как и тогда в автобусе, а в остальном чувствую себя прекрасно.

– Где мы едем? – спрашиваю я, прикрывая ладошкой зевоту.

– Где‑то в районе Веллингтона, штат Канзас, – отвечает Эндрю. – Ты долго спала.

Выпрямляюсь совсем, протираю глаза, устраиваюсь поудобней и гляжу на дорогу. Эндрю куда‑то сворачивает.

– Ну да, выспалась лучше, чем тогда в автобусе, когда продрыхла всю дорогу от Северной Каролины до Вайоминга. – Я бросаю взгляд на голубые циферки на проигрывателе: 22:14. Из динамиков доносится тихая музыка. Сразу вспоминаю, как мы познакомились, и улыбаюсь в душе: пока я спала, громко музыку он не включал. – А ты как? – спрашиваю я, глядя на Эндрю, половина его лица скрыта в тени. – Я, конечно, боюсь предлагать, ведь машина все‑таки не твоя, а отцовская, но учти, я неплохо вожу, могу сменить, если что.

– А ты не бойся, – отвечает он. – Это же только машина. Драгоценный антиквариат, и мой старик подвесит тебя на люстре, если узнает, что ты садилась за руль. Хотя лично я ничего не имею против и ему не скажу.

Даже в темноте мне видно, как по губам его пробегает усмешка.

– Да? А вдруг сам догадается? Я уж теперь не знаю, хочу ли.

– Он же умирает, забыла? Что он тебе сделает?

– Это не смешно, Эндрю.

Да он и сам понимает, что не смешно. Конечно, это у него игра такая, играет в нее сам с собой, лишь бы забыть о том, что гложет его постоянно, лишь бы справиться с душевным страданием. Как долго еще он продержится? Неуместные шутки скоро иссякнут, и он не будет знать, что делать с собой и со своей болью.

– Остановимся у следующего мотеля, – говорит Эндрю, сворачивая на другую дорогу. – Мне надо немного поспать. – Искоса смотрит на меня. – Номера, естественно, разные.

Я рада, что он сразу оговорил этот пункт. Колесить с ним в одной машине по дорогам Америки – еще куда ни шло, но ночевать в одном номере я не готова.

– Отлично, – отвечаю я. – Мне нужно принять душ и не меньше часа драить зубы.

– Кто бы возражал… – пытается пошутить он.

– Ой‑ой‑ой, от тебя тоже не розами пахнет.

– Знаю, – отзывается он, прикладывает ко рту ладонь чашечкой, резко выдыхает. – Запашок, будто я ел чертову запеканку, которую моя тетушка готовит каждый год в День благодарения.

– Интересно, из чего черти делают запеканку? Из дохлых крыс? – громко смеюсь я и делаю вид, что меня выворачивает наизнанку.

Эндрю тоже смеется.

– Ну, в этом что‑то есть, все может быть… Я обожаю свою тетю Дину, но не могу не признать, что Господь не благословил ее даром кулинарного искусства.

– Похоже, мою маму тоже.

– Наверное, очень противно с детства питаться лапшой быстрого приготовления и черствыми пирожками, разогретыми в микроволновке.

Я качаю головой:

– А я просто взяла и сама научилась готовить… Не забудь, я ведь ем только здоровую пищу!

Сероватый свет уличных фонарей освещает улыбающееся лицо Эндрю.

– Да‑да, чуть не забыл, долой бургеры и жареную картошку, наша маленькая принцесса ест только рисовые хлебцы!

Протестовать против такого титула не очень хочется.

Через несколько минут притормаживаем возле двухэтажного здания мотеля, заезжаем на стоянку. В номера здесь можно входить прямо с улицы. Выбираемся из машины, разминаем ноги, а Эндрю еще и руки, и шею, и еще много чего, потом берем сумки. Гитару он оставляет в машине.

– Не забудь запереть дверь, – произносит он со значением.

Заходим в холл, где пахнет кофе и мешками от пылесоса.

– Два одноместных. Если можно, рядом, – говорит Эндрю, доставая из заднего кармана бумажник.

Я сдвигаю сумочку на живот, достаю кошелек на молнии.

– За себя я могу заплатить сама.

– Нет уж, платить буду я.

– Я серьезно, позволь мне заплатить.

– Я же сказал – нет, убери свои деньги.

Неохотно повинуюсь.

Женщина средних лет с седеющими светлыми волосами, собранными на затылке в неопрятный пучок, тупо нас разглядывает. Потом стучит по клавиатуре, чтобы узнать, какие номера свободны.

– Для курящих или для некурящих? – смотрит она на Эндрю.

Замечаю, как она скользит взглядом по его мускулистой руке, когда он ищет в кармане кредитную карту.

– Для некурящих.

Щелк, щелк, щелк. Щелк, щелк, щелк. То по клавишам, то мышкой.

– Рядом есть только одиночный для курящих и одиночный для некурящих.

– Берем. – Он вручает ей карту.

Двумя пальцами женщина берет карту, а сама не отрывает глаз от его руки, подмечая малейшее шевеление мышц, а затем исчезает за стойкой.

«Вот шлюха!»

Заплатив, выходим обратно к машине, и Эндрю забирает гитару.

– Надо было раньше подумать, конечно, – говорит он, когда мы идем к нашим номерам, – но если хочешь есть, могу пробежаться по улице, принести что‑нибудь.

– Нет, все в порядке. Спасибо.

– Точно?

– Да, что‑то совсем не хочется… Если проголодаюсь, возьму что‑нибудь в автомате.

Он сует карточку‑ключ в щель, загорается зеленая лампочка. Берется за ручку, щелчок, дверь открывается.

– Но там же все только вредное. Сахар, жир, – намекает Эндрю на мое пристрастие к здоровой еде.

Входим в номер, довольно унылый, с узенькой односпальной кроватью, притиснутой к стене. Покрывало отвратительного коричневого цвета, даже жутко становится. Впрочем, запах в номере приятный, чувствуется, что здесь чистенько и в целом довольно прилично, но я, когда сплю в мотеле, всегда снимаю с кровати покрывало: бог знает, когда его стирали в последний раз и какая там может быть зараза.

Эндрю шумно вдыхает воздух, принюхиваясь.

– Этот для некурящих. – Он оглядывает строгим взглядом стены. – Значит, располагайся.

Прислоняет гитару к стене, проходит в маленькую ванную, включает свет, проверяет вентилятор, возвращается, подходит к окну напротив кровати, проверяет кондиционер: сейчас как‑никак середина июля. Потом подходит к кровати, осторожно откидывает одеяло и придирчиво изучает простыни и подушку.

– Что ты ищешь?

– Хочу убедиться, что белье чистое, не хватало, чтобы ты спала на вонючих простынях.

Краснею и отворачиваюсь, чтобы он не заметил.

– Спать, конечно, еще рановато, – говорит он, отходя от кровати, и берет гитару, – но я что‑то подустал за баранкой, хочется прилечь.

– Да ты не спал практически с самого Шайенна. – Я кладу свои вещи в изножье кровати.

– И то правда, – соглашается он. – Значит, я на ногах уже часов восемнадцать. Вот черт, а я и не думал.

– Зато усталость за тебя подумала.

Он идет к двери, кладет пальцы на серебристую ручку, и дверь со щелчком открывается. Я стою, где стояла: возле кровати. Ситуация неловкая, но длится она недолго.

– Ну давай, до утра, – говорит он. – В случае чего я рядом, в сто десятом, зови, стучи, колоти в стенку, если понадобится.

В лице доброта и искренность, больше ничего.

Киваю и улыбаюсь в ответ:

– Ну, доброй ночи.

– Доброй ночи. – Он выходит, тихо прикрыв за собой дверь.

Я остаюсь одна, стою как столб, думаю о нем, но как‑то рассеянно и всего пару секунд, потом решительно трясу головой и начинаю рыться в сумке. Да‑а, в первый раз за двое суток я наконец приму душ. Какой кайф! Достаю чистые трусики, любимые белые шорты из хлопка и футболку с розовыми и голубыми полосками по коротким рукавам. Нахожу зубную щетку, пасту, жидкость для полоскания рта и иду в ванную. Раздеваюсь догола. Ох, как приятно скинуть на пол грязное белье (целых двое суток не меняла!). Гляжусь в зеркало. Боже мой, ну и рожа! Макияж стерся, туши на ресницах почти совсем не осталось. Из косы выбилось еще больше прядей, а с одной стороны прическа вообще похожа на осиное гнездо.

Неужели в таком виде я ехала в машине рядом с Эндрю?!

Стаскиваю резинку, закрепляющую косу, пальцами распускаю волосы. Сначала чищу зубы, потом держу во рту порцию мятной жидкости для полоскания, пока не перестает жечь.

Пустив горячую воду в душе, чувствую, что я в раю. Стою под душем бесконечно долго, не хочется выходить, с наслаждением ощущаю, как горячие струи омывают меня, пока не ловлю себя на том, что сейчас вот так и усну стоя. Намыливаюсь с головы до ног, все закоулки, дважды. Господи, как же давно я не мылась! И в заключение брею ноги – счастлива наконец избавиться от этой шерсти, лезущей непонятно откуда. Заворачиваю краны, тянусь за мотельным полотенцем, висящим на вешалке над сливным бачком.

Слышу за стенкой в номере Эндрю шум воды. Воображаю, как он стоит под душем, в этой картине нет никакой эротики, ничего извращенного, хотя представить такое очень даже легко. Я думаю о нем вообще, о том, куда мы с ним едем и зачем все это. Потом думаю о его отце, и сердце мое сжимается. Я понимаю, как Эндрю страдает, и чувствую себя беспомощной. Мне очень хочется ему помочь, но я не знаю как. В конце концов чуть не усилием воли гоню эти мысли и начинаю размышлять о себе, о собственной жизни и ее проблемах, никак не связанных с Эндрю и его проблемами.

Надеюсь, о своих проблемах мне никогда не придется ему рассказывать, о том, что заставило меня предпринять эту безумную автобусную экскурсию в никуда, потому что тогда я начну мучиться угрызениями совести и считать себя себялюбивой дурой. Разве можно сравнивать мои проблемы и его? Это же небо и земля.

Ложусь в постель с мокрыми волосами, для начала расчесав их пятерней. Включаю телевизор. Я не чувствую никакой усталости, потому что почти всю дорогу от Денвера спала. Переключаю каналы, пока не натыкаюсь на какой‑то фильм, где играет Джет Ли. Но смотрю вполглаза, лишь бы был какой‑то шум в комнате.

Четыре раза звонила мама, оставила четыре сообщения.

От Натали по‑прежнему ничего.

– Как там в Виргинии, чем занимаешься? – слышу я мамин голос в ухе. – Надеюсь, не скучаешь.

– Да, оттягиваюсь по полной. А у тебя как дела?

Мама хихикает на другом конце страны, и мне инстинктивно становится противно. Значит, рядом с ней мужчина. Тьфу, надеюсь, она говорит со мной не в постели и голая, а какой‑то козел не лижет ей спину.

– У меня все хорошо, деточка, – отвечает она. – С Роджером продолжаем встречаться, на выходные едем в круиз.

– Рада за тебя, мама.

Снова хихикает.

Я морщу нос.

– Ну, хорошо, деточка. Мне надо идти. Ну, перестань же, Роджер! – Снова хихикает.

Господи, меня сейчас стошнит!

– Я просто хотела узнать, как у тебя дела. Позвони завтра, расскажешь, что нового, хорошо?

– Хорошо, мама. Позвоню. Я люблю тебя.

Отключаемся, я кладу телефон на кровать. Откидываюсь на подушки и невольно думаю о том, что за стенкой сейчас Эндрю. Может быть, тоже сидит на кровати головой к этой же стенке. Начинаю снова щелкать каналы, пока не вижу, что пошла уже по второму кругу, а может, и по третьему, не знаю.

Сползаю ниже, оглядываю комнату.

Вдруг слышу: за стеной звенит гитара… Это же Эндрю играет! Сердце начинает стучать в странном ритме. Медленно поднимаюсь с подушек, чтобы лучше слышать. Мелодия медленная, тихая, кажется, даже жалобная. Потом идет рефрен, темп увеличивается, но совсем немного, а потом снова начинается жалоба, следующий куплет. Боже мой, как красиво!

Слушаю еще минут пятнадцать, он все играет, потом гитара умолкает. Телевизор я давно выключила, сразу, как только услышала музыку, и теперь до слуха доносятся только звуки падающих капель из ванной и шум моторов въезжающих на стоянку или отъезжающих автомобилей.

Я постепенно засыпаю, и снова ко мне возвращается все тот же сон.

В то утро я не получила ни одной эсэмэски от Иэна, которые всегда получала еще в постели. Пыталась дозвониться до него, слушала гудки, но без толку, даже голосовая почта не включалась. Я пошла в школу. Но Иэн туда так и не пришел.

Когда я шла по коридору, все смотрели на меня, оборачивались. Некоторые отводили глаза. Когда в раздевалке я проходила мимо Дженнифер Парсонс, она вдруг ни с того ни с сего расплакалась. Потом встретила девчонок из группы поддержки. Увидев меня, они неожиданно задрали носы и смотрели на меня как на прокаженную. Я не понимала, что происходит, было такое чувство, что я попала куда‑то в зазеркалье, где все ведут себя очень странно. Никто со мной не разговаривал, но, черт возьми, ясно было, что все в школе знают что‑то такое, чего не знаю я. Причем что‑то ужасное. У меня никогда не было врагов, не считая девиц из группы поддержки, которые завидовали мне, потому что Иэн любил меня, а на них не обращал внимания. Что тут скажешь? Иэна Уолша любили все, девчонки бегали за ним толпами, и никого не волновало, что родители Иэна бедные и до сих пор сами возят его в школу на машине, даже Эмили Дертинг, самую богатую девочку в средней школе Миллбрука.

Она все равно по нему сохла.

Да и все остальные тоже.

Я подошла к своему шкафчику в раздевалке, надеясь скоро увидеть Натали: может, хоть она объяснит, что происходит. Стояла там дольше обычного, ждала, ждала, но ее все не было. Меня отыскал Деймон и рассказал, что случилось. Отвел в сторонку, в нишу с питьевыми фонтанчиками. Сердце у меня колотилось как сумасшедшее. Еще утром, едва проснувшись, еще до того, как проверила мобильник и увидела, что от Иэна нет сообщений, я уже знала: что‑то не так, что‑то случилось. Уже тогда мне стало не по себе, будто заболела, что ли. Словно уже знала…

– Кэмрин, – сказал Деймон, и я сразу поняла, что он хочет сообщить мне что‑то очень серьезное, потому что и он, и Натали всегда называли меня просто Кэм. – Иэн вчера вечером попал в аварию…

У меня перехватило дыхание, я зажала ладонями готовый вырваться крик. Гортань разрывали рыдания, слезы ручьями текли по щекам.

– Его отвезли в больницу, и утром он умер.

Деймон очень старался рассказать мне все подробности, но я видела по его лицу, как ему трудно.

Я смотрела на него, а мир на моих глазах рассыпался на куски, и я не могла больше вынести этого и рухнула прямо Деймону в руки. Очнувшись, плакала без остановки, до тошноты, потом Натали наконец нашла нас, и они оба помогли мне добраться до школьного медпункта.

Просыпаюсь вся в поту, сердце бьется отчаянно. Отбрасываю простыню, сажусь на кровати, поджав колени и схватившись руками за голову, глубоко вздыхаю и еще раз. Такие кошмары давно уже не мучили меня. И именно этот сон был последний, который мне тогда приснился. Почему он снова вернулся?

* * *

Меня будит громкий стук в дверь. Я вскакиваю.

– Проснись и пой, красавица моя! – слышится мелодичный голос Эндрю за дверью.

Я даже не помню, как снова уснула после этого страшного сна. В узенькую щель между шторами пробиваются утренние лучи, на коричневом ковре под окном пляшет солнечный зайчик. Встаю с кровати, отбрасываю с лица взлохмаченные волосы, иду открывать дверь, а то он сейчас перебудит весь мотель.

Открываю, он стоит и таращит на меня глаза.

– Чертовка, – произносит, оглядывая меня с головы до ног, – что ты со мной делаешь?

Смотрю на себя, кажется, я не совсем проснулась, и вдруг до меня доходит, что я все еще в тоненьких белых шортах и университетской футболке, под которой нет лифчика. Господи, соски просвечивают сквозь ткань, горят, как красные фонарики! Поспешно складываю руки на груди, стараюсь не смотреть ему в глаза, он осторожно пролезает в комнату.

– Я хотел сказать, хорошо бы тебе одеться немного, – продолжает он с кривой улыбочкой, втаскивая в комнату свои сумки и гитару, – но, если хочешь, ходи так, я ничего не имею против.

Кручу головой, даю понять, что я – против, а сама пытаюсь спрятать улыбку.

Эндрю плюхается на стул у окна, кладет свой скарб на пол. На нем коричневые шорты ниже колен, простенькая серая футболка и низкие черные кроссовки. Носков не видно. Возможно, их нет вовсе. На лодыжке, прямо над косточкой, замечаю татуировку, похоже на круглый кельтский узор. Ноги как у настоящего бегуна: икры мускулистые и упругие.

– Подожди там, я сейчас. – Я иду к сумке, она на длинном комоде, с одной стороны которого стоит телевизор.

– Это надолго? – спрашивает Эндрю тоном следователя, ведущего допрос.

Вовремя вспомнив, что он говорил в отцовском доме, ответ я сначала тщательно обдумываю. Сказать «полчасика» (обычно как раз, чтобы привести себя в порядок) или напялить что под руку попадется и через пять минут быть готовой?

Он быстро приходит мне на помощь, и дилеммы как не бывало.

– У тебя две минуты.

– Две минуты?! – Я вне себя от возмущения.

Он кивает, а сам, хитрец, улыбается:

– Кажется, ты не глухая. Две минуты. – Поднимает два пальца, чтобы я вспомнила значение слова «две». – Не забывай, ты сама согласилась во всем меня слушаться.

– Помню‑помню, но я надеялась, это будет что‑нибудь дикое – например, показать голую задницу из машины или съесть жука…

Глаза его загораются, словно я подбросила ему парочку замечательных идей.

– Придет время, и голую задницу будешь показывать, и жуков глотать, наберись терпения.

«Черт возьми, язык мой – враг мой…»

Я ужасно злюсь, оборачиваюсь к нему, уперев руки в боки:

– И не подумаю…

Но тут вижу, как его глумливая улыбочка меняется. Теперь он похож на хитрого школьника, который ловко про вел училку… Оглядываю себя и что же вижу? Соски‑то больше не закрыты, торчат вызывающе под тоненькой тканью футболки! Задохнувшись от неожиданности, в растерянности открываю рот. Вот зараза!

– Эндрю!

Он делает смущенное лицо и опускает глаза, но видно, что притворяется, шельма, а сам подглядывает из‑под опущенных век, это же нечестно!

«Вот гад, как же он все‑таки обалденно красив…»

– Эй, чем ворчать на мои правила, лучше бы подумала, чем прикрыть свои прелести. Они у тебя слишком красноречивы.

– Могу тебя уверить, не только они.

Ухмыльнувшись, хватаю сумку, босиком шлепаю в ванную, закрываю за собой дверь.

Гляжу в зеркало и улыбаюсь глупой улыбкой, как на снимках восьмидесятых годов.

Две минуты, говоришь? Ладно. Ныряю в лифчик, джинсы в обтяжку, прыгаю на месте, чтоб подтянуть повыше на попе. Так, молнию не забыть застегнуть. И пуговицу. Тщательно чищу зубы. Быстренько полощу рот. Буль‑буль‑буль. Тьфу. Расчесываю воронье гнездо на голове, мигом заплетаю косичку, свисающую на правое плечо. Так, чуть‑чуть основы под макияж, тонкий слой пудры. И самое главное – тушь для ресниц. Губная пома…

Бум, бум, бум!

– Две минуты истекли!

Ну уж нет. Мажу губы помадой, потом стираю обрывком туалетной бумаги.

Наверняка улыбается там, за дверью, и когда через секунду я распахиваю ее, то вижу, что была права. Стоит в дверном проеме, подняв руки и упершись ладонями в притолоку. Футболка задралась и приоткрывает твердые кубики брюшного пресса. От пупка вниз спускается едва заметная полоска волосиков и исчезает под поясом шорт.

– Вот это да! Ты только глянь! – присвистывает он, загораживая дверной проем, но я точно не собираюсь никуда глядеть. – Я ж говорю: чем проще, тем красивее.

Иду прямо на него, отталкиваю с дороги, пользуясь удобным предлогом прижаться ладонями к его груди.

– Я и не знала, что стараюсь быть для тебя привлекательной, – говорю я не оборачиваясь; швыряю вещи, в которых спала, в сумку.

– Ну надо же, – продолжает он. – Прогресс налицо – быстро, сексуально и совершенно безалаберно. Я тобой горжусь!

А я и не сообразила. Совала одежду в сумку как попало, совсем забыла, что надо аккуратно складывать. Нет, я вовсе не перфекционистка, нет у меня такой мании. Просто человек такой, вот и все. С одиннадцатилетнего возраста привыкла аккуратно складывать одежду и быть опрятной.

ЭНДРЮ