Глава 14. Она очень смешная, когда я начинаю над ней измываться, просто прелесть

Она очень смешная, когда я начинаю над ней измываться, просто прелесть. Потому что ей самой нравятся наши перепалки. Не знаю, как это у меня получается, зато знаю, что, когда в голове звучат осуждающие голоса: «Имей совесть, оставь ее в покое», хоть убей, не могу ничего с собой поделать. Да и не хочу.

Мы с ней зашли уже слишком далеко.

Понимаю, надо было бросить все это еще на автостанции, купить ей билет первого класса на самолет до дома, чтобы она не слишком переживала и не чувствовала себя обязанной из‑за высокой цены, вызвать ей такси и сказать шоферу, чтобы вез ее прямиком в аэропорт.

Не надо было затевать эту поездку, потому что теперь я не могу отпустить ее просто так. Сначала надо все ей показать. Теперь это обязательно. Показать ей все. Возможно, когда все закончится, когда все слова будут сказаны, все действия совершены, ей будет немножко больно, зато она вернется домой, в свою Северную Каролину, с надеждой на счастливое будущее.

Беру у нее коробку с дисками, закрываю крышкой, кладу в спортивную сумку. Она наблюдает, как я открываю верхний ящик комода, достаю несколько пар чистых трусов и носков и сую их туда же. Так, кажется, все, что нужно, собрано, туалетные принадлежности в другой сумке, в машине, я привез их с собой.

Перекидываю через плечо широкий ремень, гляжу на нее:

– Ну что, готова?

– Думаю, да.

– Как это – думаешь? – Я подхожу к ней вплотную. – Что тут думать: ты либо готова, либо нет, третьего не дано.

Улыбается, а прекрасные прозрачно‑голубые глаза так и сияют.

– Да, я готова.

– Отлично… Но откуда эта неуверенность?

Качает головой, хочет сказать, что я ошибаюсь.

– Ниоткуда. С чего ты взял? – спрашивает она. – Просто… все это очень странно, понимаешь? Но в хорошем смысле.

У нее такое лицо, словно она решает в уме какую‑то сложную головоломку. Не сомневаюсь, в этой головке для меня найдется много чего интересного.

– Согласен, – говорю я, – странно, конечно… в каком‑то смысле. Ладно, очень даже все странно, потому что так не бывает, просто как в сказке. – Я гляжу на нее, наши взгляды пересекаются. – Но в том‑то вся и штука, это же здорово, поняла?

Лицо Кэмрин освещается улыбкой, она кивает, как будто мои слова в самом деле напомнили ей о чем‑то хорошем.

– Так чего же мы ждем? – весело спрашивает она.

Выходим в коридор, но, перед тем как спуститься, я останавливаюсь:

– Погоди‑ка секундочку.

Она ждет на верхней ступеньке, а я быстро шагаю к комнате Эйдана. Она у него в том же жалком состоянии, что и моя. Ага, вот и гитара, стоит у стенки. Хватаю ее за гриф и выхожу обратно.

– Ты что, играешь на гитаре? – спрашивает Кэмрин, спускаясь за мной по ступенькам.

– Да так, бренчу немножко.

КЭМРИН

Эндрю швыряет сумку на заднее сиденье, там, где уже лежат его сумка, поменьше, и мои две. С гитарой обращается осторожней, аккуратно укладывает сверху. Мы садимся в этот антиквариат черного цвета (с двумя белыми полосами посередине капота) и одновременно хлопаем дверцами.

Он смотрит на меня.

Я смотрю на него.

Он включает зажигание, машина с ворчанием оживает.

До сих пор не могу поверить, что я на такое решилась. Я не боюсь, в душе ни тени тревоги, мол, надо все это немедленно бросить и поскорее ехать домой. Все идет как надо, я сердцем чую. У меня впервые появляется чувство, что жизнь моя попала в правильную колею, вот только дорога не та, что раньше, и я понятия не имею, куда она меня приведет. Не могу это объяснить… Но я уже сказала и повторю еще раз: сердцем чую, что все идет как надо.

На развязке Эндрю выезжает на восемьдесят седьмое шоссе, уходящее на юг, и жмет на газ.

Приятно смотреть, как он уверенно ведет машину, как лихо обгоняет других. Непохоже, чтобы он выпендривался, петляя между автомобилями; видно, что для него это естественно, такова его натура. Ловлю себя на том, что то и дело поглядываю на его мускулистую правую руку, пальцы которой крепко сжимают баранку. Что любуюсь его фигурой и не могу не вспомнить про татуировку, спрятанную под плотно облегающей футболкой.

Сначала мы болтаем о всяких пустяках, о гитаре Эйдана, о том, что брат наверняка будет ругаться, когда обнаружит, что Эндрю взял ее. Но Эндрю, похоже, это мало заботит.

– Зато он однажды стащил у меня носки, – сообщает Эндрю.

– Носки? – удивляюсь я – нашел что сравнивать.

А у него на лице написано: послушай, какая разница, носки, гитары, дезодоранты, – собственность есть собственность.

Мне ужасно смешно его слушать, но я не подаю вида, пусть говорит что хочет.

Потом мы начинаем глубокомысленно обсуждать обувь, которой усеяны все обочины в Америке, как правило, туфли или кроссовки попадаются в единственном экземпляре. Оба сходимся на том, что все это весьма таинственно.

– Ну, представь, скажем, едет в машине парочка, девушка почему‑то рассердилась на парня, стащила с него ботинок и вышвырнула в окошко, – выдвигает свою версию Эндрю.

– Да, такое, пожалуй, возможно, но мне кажется, это ботинки автостопщиков. Ты обрати внимание, как они изношены.

Он бросает на меня взгляд, словно ждет продолжения.

– Автостопщиков? – переспрашивает, так и не дождавшись.

– Ну да, – киваю я. – Они много ходят пешком, поэтому обувь у них быстро изнашивается. Идет такой вдоль дороги, ноги устали, болят, видит: лежит на обочине ботинок, один из тех, который та разозленная девица вышвырнула из окна машины. – Я тычу в него пальцем, чтобы знал, что я не отвергаю и его версии. – И этот ботинок получше, чем у него, тогда он снимает свой и надевает новый.

– Что за чушь, – говорит Эндрю.

– Но такое вполне может случиться! – возмущенно фыркаю я.

Не выдерживаю, смеюсь и хлопаю его по руке ладонью. Он улыбается с довольным видом.

Продолжаем развивать эту тему, выдвигаем новые гипотезы, одну глупее и нелепее другой.

Господи, давно я так не смеялась.

Вот так, часика через два добираемся до Денвера. Город очень красивый, расположен у подножия горного хребта, отдельные вершины похожи на белые облака, вытянувшиеся по синему горизонту. День еще в самом разгаре, солнце светит вовсю.

Добираемся до центра, Эндрю снижает обороты: ползем со скоростью сорок миль в час.

– Теперь твоя очередь: говори, куда сворачивать, – произносит Эндрю.

Мы приближаемся к очередной развязке.

Он смотрит в одну сторону, в другую, в третью, потом на меня. Застигнутая врасплох, я верчу головой, не зная, что сказать. Чем ближе мы к точке, где надо принимать решение, тем меньше скорость.

Вот уже тридцать пять миль в час.

– Интересно, куда ты захочешь ехать… – Он насмешливо сверкает на меня зеленющими глазами.

Как же я волнуюсь! Такое чувство, будто мне нужно обрезать правильный проводок, чтобы обезвредить бомбу.

– Не знаю! – чуть не кричу я испуганно, а сама широко улыбаюсь.

Двадцать миль в час. Обгоняющие нас машины возмущенно гудят, а какой‑то парень в красном фургоне со свистом проносится мимо, делая нам неприличный жест.

Пятнадцать миль в час.

Да, боже мой! Терпеть не могу попадать в такие ситуации. Хочется рассмеяться, но смех застревает в гортани.

«Би‑би‑ип! Идиоты! Дайте дорогу, козлы!»

Но на Эндрю это не производит никакого впечатления, знай себе улыбается.

– Вот сюда! – ору наконец я, высовываю руку и тычу пальцем на съезд, ведущий на восток.

С визгом смеюсь, от смущения сползаю по спинке вниз, чтобы меня никто не видел.

Скосив глаза влево, Эндрю крутит баранку и, ловко ввинтившись между двумя автомобилями, легко сворачивает на левый спуск. В последнюю секунду проскакиваем на желтый, еще несколько секунд – и мы уже на другой скоростной трассе. Эндрю жмет на газ. Я понятия не имею, куда мы теперь едем, знаю лишь направление – на восток, но куда точно идет эта дорога, одному Богу известно.

– Ну что? Ничего тут трудного нет, убедилась? – Эндрю бросает на меня озорной взгляд.

– Даже бодрит, – говорю я, а сама смеюсь. – Кажется, эти люди на нас очень разозлились.

Он только рукой машет:

– Все куда‑то спешат. И боже упаси, если ты снизил скорость. Могут линчевать.

– Это точно, – отзываюсь я, глядя вперед. – Хотя, признаться, я им сочувствую.

– Да, я иногда тоже.

Мы умолкаем, и в машине вдруг повисает тишина, в первый раз за все время. Мы оба, кажется, это замечаем. Интересно, о чем он сейчас думает? А если о том же самом? Может, ему тоже интересно знать, о чем думаю я, и он хочет спросить меня об этом, так же как я хочу спросить его? Рано или поздно такие минуты наступают, и отношения поднимаются на новую ступеньку, когда два человека начинают по‑настоящему понимать друг друга.

Сейчас между нами все совсем не так, как было в автобусе. Тогда мы думали, что скоро все закончится, мы расстанемся и больше никогда не увидим друг друга, поэтому и сближаться незачем.

Сейчас все иначе, и ничто не мешает нам сближаться.

– Расскажи мне про свою лучшую подругу, про Натали.

Несколько долгих секунд я продолжаю глядеть на дорогу, откликаюсь не сразу, не знаю, с чего начать.

– Если, конечно, она все еще твоя лучшая подруга, – вставляет он, словно чувствует мое настроение.

Поворачиваюсь к нему:

– Нет, она мне больше не подруга. Была подруга, да вся вышла. Не знаю, что еще сказать…

– Уверен, найдется что сказать. – Он бросает на меня быстрый взгляд. – Наверно, просто не хочешь рассказывать.

Собираюсь с духом. Ладно, была не была.

– Нет, почему же? Хочу рассказать, честное слово.

Видно, что он доволен, но старается скрыть это.

– Мы с ней со второго класса дружили, – начинаю я. – Представить себе не могла, что эта дружба когда‑нибудь закончится, да еще так.

Качаю головой, противно вспоминать.

– И что же случилось?

– Да ничего особенного. Предпочла своего дружка. А меня послала подальше.

Кажется, он ожидал более подробного рассказа, да я и сама собиралась выложить ему все, просто так получилось.

– А почему? Ты поставила вопрос ребром? Или ты, или он? – спрашивает Эндрю, слегка приподняв бровь.

– Да нет, все было совсем не так, и я тут ни при чем. – Долго и тяжело вздыхаю. – Понимаешь, однажды вечером мы с Деймоном, ну, ее дружком, остались на минутку одни, и он хотел меня поцеловать, признался, что давно влюблен в меня. Я рассказала Натали, а она назвала меня лживой сукой и заявила, что не желает меня больше видеть.

Эндрю серьезно кивает, по лицу видно, что он все понял.

– Ненадежная девица, – произносит он. – Наверное, они долго были вместе?

– Да, лет пять.

– А эта твоя лучшая подруга, как думаешь, она тебе поверила? – (Гляжу на него в недоумении.) – Конечно поверила. Подумай сама, она знает тебя практически всю жизнь. Ты что, серьезно думаешь, что она вот так наплевала на дружбу только потому, что не поверила тебе?

Я все еще ничего не понимаю.

– Но так все и было. Она так и сделала.

– Не‑а, – мотает он головой, – это была просто ее реакция, Кэмрин. Она не хочет верить в то, что ты ей рассказала, но в душе понимает, что это правда. Ей нужно время подумать как следует, и она сама увидит, что правда, а что нет. Она еще вернется к тебе.

– Ну уж нет, пока она будет раздумывать, я сама не захочу с ней видеться.

– Может быть. – Он щурит правый глаз и перестраивается на другую полосу. – Но на тебя это как‑то не похоже. Как мне кажется.

– Думаешь, прощу?

Он кивает.

Обгоняем медленно трясущегося дальнобойщика.

– Не знаю, – говорю я и теперь уже сама ни в чем не уверена. – Я теперь не такая, как была когда‑то.

– А какая ты была когда‑то?

Но я и этого не знаю. Молчу, придумывая, как сказать, чтобы не упомянуть Иэна.

– Веселая была, общительная… – Я вдруг вспоминаю и смеюсь. – Знаешь, я раньше даже купалась голая зимой в ледяной воде, в озере… каждый год.

Красивое лицо Эндрю морщится, он улыбается, видно, что заинтригован.

– Вот это да, – произносит он. – Представляю себе эту картину… Залюбуешься…

Я хлопаю его по руке. Вечно он смеется. Думает меня подколоть, чтобы я смутилась, но не дождется.

– Это была такая акция по сбору денег для городской больницы, – объясняю я. – Ее устраивали каждый год.

– Неужели совсем голая?

Видно, что за улыбкой его прячется недоумение.

– Ну нет, конечно, не совсем, но в одной майке и трусах в ледяной воде… Можно считать, что совсем.

– Черт, вернусь домой, обязательно запишусь собирать средства для какой‑нибудь больницы, – стучит он ладонью по рулю. – Я и не знал, что теряю. – Он немного приглушает улыбку, смотрит на меня. – А почему ты говоришь «раньше»? Больше этим не занимаешься?

«Потому что на это меня подбил Иэн, и два года подряд мы делали это вместе».

– Год назад перестала… Так бывает, занимаешься чем‑нибудь, а потом прекращаешь, и все.

Чувствую, он не верит, слишком простое объяснение, думает, наверняка тут есть что‑то еще, поэтому спешу сменить тему.

– А ты? – поворачиваюсь я к нему. – Какими безумствами может похвастать твоя биография?

Не отрывая глаз от дороги, Эндрю задумчиво поджимает губы. Обгоняем еще одного дальнобойщика. Чем дальше отъезжаем от города, тем меньше машин.

– Было дело, баловался серфингом на капоте… Но это трудно назвать безумством… скорее, глупость.

– Да, ты прав, глупость.

Он протягивает левую руку, показывает запястье:

– Не удержался, зараза, свалился, ободрал почти до кости.

Гляжу на страшный шрам, дюйма два, от основания большого пальца.

– Тащило по дороге несколько метров, с десяток, может, больше. Голову разбил в кровь. – Он тычет в затылок с правой стороны. – Девять швов, и на руке шестнадцать. Не‑ет, больше таким дураком не буду.

– Хотелось бы надеяться, – сурово говорю я, пытаясь разглядеть под волосами шрамы.

Он берет меня за запястье, указательным пальцем направляет мой палец туда, где должен быть шрам.

Подвигаюсь ближе, чтобы ему было удобнее.

– Где‑то… вот здесь. Ага, вот он. Чувствуешь?

Убирает руку, но я уже вижу шрам.

Кончиками пальцем осторожно раздвигаю волосы и нащупываю неровную полоску кожи на голове. Шрам длиной около дюйма. Провожу пальцем еще раз и неохотно опускаю руку.

– Наверно, у тебя много шрамов, – замечаю я.

– Не очень, – улыбается он. – На спине есть один, это когда Эйдан огрел меня велосипедной цепью. – (Я стиснула зубы от ужаса.) – А когда мне было двенадцать, посадил Эшера на руль велика, мы поехали и в камень врезались. Велик перевернулся, а мы оба шмякнулись на бетонку. – Он трогает пальцем нос. – Я тогда нос сломал, а Эшер руку, ему зашивали локоть. Мама думала, что мы попали под машину, про велосипед ничего не сказали, чтобы не очень наказывали.

Гляжу на его изящный, чуть ли не идеальный формы нос. Что‑то не похоже, что он был сломан.

– Потом есть еще интересный такой, Г‑образный шрам на бедре, вот тут, с внутренней стороны. – Он показывает, где примерно. – Но его я тебе не покажу. – Усмехается и кладет на руль обе руки.

Я краснею, потому что уже представила, как он спускает штаны и хвастается своим шрамом.

– Ну и хорошо, – смеюсь я и сама наклоняюсь к приборной доске, поднимаю рубаху и оголяю живот. Вижу, смотрит, и сердце мое начинает отчаянно бухать, но стараюсь не обращать внимания. – Вот, однажды ходила в поход. Прыгнула с отвесного берега в воду и ударилась о камень… Чуть не утонула.

Эндрю протягивает руку, трогает пальцами маленький шрам. По спине у меня, до самой шеи, проходит дрожь, кровь леденеет в жилах.

И на это я не обращаю внимания, насколько получается, конечно.

Опускаю край рубахи, снова откидываюсь на спинку сиденья.

– Я рад, что ты не утонула.

Лицо теплеет, глаза тоже.

Улыбаюсь в ответ:

– Да, было бы хреново.

– Это уж точно.