Была ли борьба леса со степью?

Особенно важны исследования Гумилева в отношении древних периодов этнической карты Евразии, степи, кочевых народов и их цивилизаций. Из его трудов складывается совершенно новое видение политической истории, в которой евразийский Восток выступает не просто как варварские земли на периферии цивилизации (приравненной к западной цивилизации), но как самостоятельный и динамичный центр этногенеза, культуры, политической истории, государственного и технического развития. Запад и его история релятивизируются, евразийская культура и созвездие евразийских этносов обнаруживаются как многомерный и совершенно не изученный мир – со своими шкалой ценностей, религиозными проблемами, историческими закономерностями и т.д.

Еще на первом курсе истфака автору пришла в голову мысль заполнить лакуну во Всемирной истории, написав историю народов, живших между культурными регионами: Западной Европой, Левантом ( Ближним Востоком) и Китаем ( Дальним Влстоком). Задача оказалась сверхсложной; ее нельзя было решить без помощи географии, потому что границы регионов за исторический период неоднократно передвигались, этническое наполнение Великой степи и сопредельных с нею стран часто менялось как вследствие процессов этногенеза, так и из – за постоянных миграций этносов и вытеснения одних мировоззрений другими. Не оставалась стабильной и физико – географическая обстановка. На месте лесов возникали степи и пустыни как из –за климатических колебаний, так и из –за хищнического воздействия человека на природную среду. Вследствие этого людям приходилось менять системы хозяйственной деятельности, что в свою очередь влияло на характер социальных взаимоотношений и культур.

Гумилев развивает и доводит до логического предела общеевразийскую идею о том, что этнически великороссы, русские представляют собой не просто ветвь восточных славян, но особый этнос, сложившийся на основе тюркско-славянского слияния. Отсюда косвенно вытекает обоснованность русского контроля над теми евразийскими землями, которые населены тюркскими этносами. Великорусская цивилизация сложилась на основе тюркско-славянского этногенеза, который реализовался на географическом плане как исторический альянс Леса и Степи. Именно геополитическое сочетание Леса и Степи составляет историческую сущность России, предопределяя характер ее культуры, цивилизации, идеологии, политической судьбы.

Геополитический синтез Леса и Степи, лежащий в основе великоросской государственности, является ключевой реальностью для культурно-стратегического контроля над Азией и Восточной Европой. Причем такой контроль способствовал бы гармоничному балансу Востока и Запада, тогда как культурная ограниченность западной цивилизаций (Лес) при ее стремлении к доминации, сопровождающейся полнейшим непониманием культуры Востока (Степи), ведет лишь к конфликтам и потрясениям.

Как отмечает Л.Н. Гумилев, в 12 в. Бывшая степная окраина Киевской Руси превратилась сначала в «Землю незнаему», потом в «Большой луг», и, наконец, в «Дикое поле», завоеванное русскими и их союзниками – калмыками лишь в конце 18 в. Но тогда изучение этой страны пришлось начинать заново. Степные просторы Северного Причерноморья всегда были удобны для развития скотоводства. Поэтому в Восточную Европу переселялись азиатские кочевники. Разумеется, эти миграции вызывали столкновения с местным населением – славянами, хозяйство которых было связано с лесными массивами и речными долинами. Однако кочевое хозяйство не может существовать вне связи с земледельческим, потому что обмен продуктами одинаково важен для обеих сторон. Поэтому мА наблюдаем наряду с военными столкновениями постоянные примеры симбиоза. Печенеги после разгрома при Лебурне осели в Добрудже и стали союзниками Византии; тюрки поселились на правобережье Днепра и поставляли пограничную стражу для киевских князей; куманы, сильный и воинственный народ, после первых столкновений с русичами сделались союзниками Черниговского княжества.

И это не случайно. Экономико– географическое единство региона, в котором сочетались зональные и азональные (речные долины) ландшафты, определяло необходимость создания целостной хозяйственной системы, где части не противостоят друг другу, а лишь дополняют одна другую. Разумеется, это не исключало столкновений, подчас кровавых, и это – то бросалось в глаза современникам событий. Авторы 19 – 20 веков создали концепцию извечной борьбы «леса со степью». Начало этой идее заложил С. М. Соловьев, считавший, что поток славянской колонизации шел по линии наименьшего сопротивления – на северо- восток, где Ростовская земля, населенная финнами, без сопротивления покорилась славянам, тогда как воинственные кочевники были для славянских земледельцев неодолимой преградой. Эту концепцию некритично приняли В. О. Ключевский, П. Н. Милюков, А. Е. Пресняков, Г. В. Вернадский и Б. А. Рыбаков, не говоря уже об историках «украинского» направления, таких как Н. И. Костомаров, В.В. Антонович, М. С. Грушевский, В.Г. Ляскоронский и др.

Вмещающим ландшафтом древних русичей были не столько лесные массивы, сколько лесостепи, ополья и речные долины. При крайне редком населении Руси в 12 в.(ок. 5,5 млн.) в ней практиковались переложные системы земледелия, требовавшие неполной оседлости; не исключалось и полукочевничество на основе скотоводческого хозяйства, особенно в степной зоне.

Не были кочевниками и тюрки. Около зимников развивалось и земледелие, как у казаков – донских и запорожских – и у ногайцев. Разница между «лесом» и «степью» была не так уж велика, тем более что в 12 в. степь была покрыта островками леса : рощами и борами. Их истребили люди в 19 в. Степь между Алтаем и Каспием была полем постоянных столкновений между тремя этносами: гузами (тюрками), канглами (печенегами) и куманами (половцами). До 10 в. силы были равны, и все соперники удерживали свои территории. Когда же в 10 в. жестокая вековая засуха поразила степную зону, то канглы и и гузы, обитавшие в приаральских сухих степях, пострадали от нее гораздо больше, чем куманы, жившие в предгорьях Алтая и на берегах многоводного Иртыша. Ручьи, спадающие с гор, и Иртыш позволили им сохранять поголовье скота и коней, т. е. основание военной мощи кочевого общества. Когда же в начале 11 в. степная растительность (и сосновые боры) снова начала распространяться к югу и юго – западу, куманы двинулись вслед за ней, легко ломая сопротивление изнуренных засухой гузов и печенегов. Путь на юг им преградила пустыня Бетпак – Дала, а на западе им открылась дорога на Дон и Днепр, где расположены злаковые степи, точно такие, как в их родной Бурабе. К 1055 г.победоносные половцы дошли до границ Руси.

Русское население не уходило глубоко в степь, но занимало значительную часть "лесостепи" - приднепровской, придеснянской и пр. При татарском владычестве русская народность "отсиживалась" в лесах. Важнейшим историческим фактом послетатарской эпохи стало распространение русской народности на степь, политическое и этнографическое освоение степи. К началу XX в. процесс этот завершился заселением черноморских и азовских, а также части каспийских и среднеазиатских "степных" пространств. Сочетая в своем бытии несомненные черты "степного" уклада со столь же определенным приближением к характеру культур западного "окраинно-приморского" мира, Россия такою, как она есть сейчас, является, в смысле территориальном, комбинацией областей, воспроизводящих географическую природу некоторых западноевропейских районов с простором стран, по характеру существенно "внеевропейских". Лесная и часть лесостепной полосы - земля кривичей, древлян, полян, северян и пр. - есть несколько видоизмененное подобие европейских стран вроде Германии, к востоку от Эльбы, с тем же, в общем, количеством осадков, теми же почвами и некоторой разницей в климате, не вызывающей, однако, различий в произрастании. Наиболее же северная часть русского заселения - губ. Олонецкая и западная половина Архангельской - есть как бы часть Скандинавии, воспроизводящая все основные черты в природе последней, но несколько "обездоленная" в климате. Своеобразие русского отношения к степи заключается в том, что русская этнографическая стихия превращает это, от века отданное кочевому быту пространство, в земледельческую область. Оценивая характер этого процесса, нужно с возможной полнотою уяснить себе те хозяйственно-географические условия, в которых находится земледелие колонизированной степи. В Северной Америке, особенно в восточной ее половине, сельские хозяева Европы обретают более или менее точное воспроизведение знакомой им климатическо-почвенной обстановки, и без затруднения они практикуют здесь выработанные в Европе приемы "интенсификации": посев корнеплодов и кормовых трав . Нет никакого сомнения, что с точки зрения доступности посеву корнеплодов и кормовых трав вся лесная и значительная часть лесостепной полосы "доуральской" России определится как "европейская"; найдутся "европейские" районы и в "зауральской" Руси. Но окажется ли "европейской" российская степь? И отвлеченно-климатический и хозяйственно-практический анализ равным образом обнаруживают существенную неблагоприятность степи - не только киргизской и каспийской, но также азовской и черноморской - для возделывания корнеплодов и кормовых трав (чрезмерная сухость). Российская степь, столь благоприятная в иных частях своих для пшеницы, не есть область ни картофеля, ни клевера. Между тем переход от трехполья к иным системам полеводства европейское земледелие построило главным образом на введении в хозяйственный оборот названных двух растений. Иными словами, с точки зрения существующей агрономии российская степь на значительном пространстве определяется как область неизбывного трехполья. Этот вывод имеет не только технически-сельскохозяйственное, но и общекультурное значение. Если насельники Западной, Северо-Западной и Центральной России могут достичь в своем земледельческом быту какой угодно степени сельскохозяйственной "европеизации", на земледельческом укладе Южной, Юго-Восточной и Восточной России и некоторых частей Сибири неустранимо останется печать того, что именуется хозяйственной экстенсивностью. Некоторые же части российской степи никогда, по-видимому, не поддадутся земледельческому заселению и останутся областями кочевого скотоводства и специального коневодства (так называемые области "абсолютного" скотоводства). Опять-таки обстоятельство это имеет не только технически-сельскохозяйственное, но и общекультурное значение. Также Северной Америке и Австралии знакомы полупустыня и сухая степь. Но в Северной Америке и Австралии полупустыня и сухая степь являются подлинно "пустыми" - без значительного исторического прошлого, без устойчивого быта насельников. Степь же, в которую глядит Россия, есть степь историческая; это степь тюрков и монголов, одна из важнейших стихий истории Старого Света; это степь, где в курганах и могильниках кроются клады, которые содержанием своим определяют народы, ими обладавшие, в качестве богатейших народов древности (так называемые сибирские древности, новочеркасский клад и пр.). Экстенсивность, которая неизбежно останется присущей земледельческому укладу степи, можно характеризовать не только как таковую; она есть некоторое средство к сохранению в земледельческом населении своеобразного "чувства степи". В смысле психологическом и этническом земледельцы "степные" представят собой переход от тех экономических "европейцев", которыми могут стать земледельцы русской лесной и лесостепной полосы и население промышленное, где бы оно ни упражняло свои занятия, к кочевнику - монголу, киргизу, калмыку, - который не исчезнет и не может исчезнуть.

Лесной и земледельческий на заре своего существования народ российский за последние века стал также "степным". В этом все же и заключается одно из важнейших обстоятельств новейшей русской истории. Пережив в начальные века развития влияние степных народов как влияние внешнее, ныне народ российский сам как бы охватывает степь. Степное начало, привитое русской стихии, как одна из составляющих ее начал со стороны укрепляется и углубляется в своем значении, становится неотъемлемой ее принадлежностью; и наряду с "народом-земледельцем", "народом-промышленником" сохраняется или создается в пределах русского национального целого "народ-всадник", хотя бы и практикующий трехполье.