Теплые деньки октября 4 страница

Горик первым делом потушил лампу, снял покрывало с окна, пустив в комнату солнечный свет, и открыл форточку. Мать не протестовала, лишь отхлебнула водки из горлышка бутылки. Под кастрюлей, на которой стояла лампа, что-то жалобно пискнуло, кастрюля чуть шевельнулась. Горик снял с кастрюли лампу, затем снял кастрюлю с черного котенка. Освобожденный котенок тут же спрыгнул со стола и скрылся в коридоре. Горик не стал выяснять, с какой целью мать заточила бедного зверя в домашней утвари. Логически обосновать поступки пьяной матери было невозможно. Она и в трезвом уме не отличалась рациональностью мышления.

- Пришел таки… - заговорила мать, наконец заметив Горика – всегда приходишь… каждый день…

- Я тут живу – объяснил Горик, заглядывая в кастрюли на плите. В одной из них он нашел плов. Плов был без мяса, но зато с рисом.

- А ты чего не на работе? – полюбопытствовал Горик, насыпая себе плову.

- Нету работы – отозвалась мать, прикладываясь к бутылке.- Есть те… Ходят… И эти… Тоже ходят… И тот… Пьет…

- Ясно.

Горик подошел к холодильнику, отвязал дверь (дверь холодильника полностью не закрывалась, и потому ее привязывали поясом от домашнего халата за ручку к задней решетке), нашел чью-то колбасу и бессовестно отрезал себе внушительный кусок. Привязав дверь обратно, Горик сел за стол и принялся за еду. Мать поставила бутылку на стол и затихла в алкогольном трансе.

Подумав немного, Горик встал, нашел в настенном шкафчике чашку и налил в нее немного водки из матеренной бутылки. Мать подозрительно молчала. Выпив залпом водку, Горик поморщился и быстро закусил колбасой.

- А-а, пьешь… - протянула мать.

- Пью – согласился Горик. Он хотел почувствовать себя лучше, а стало еще паршивее. Куплю лучше «Момента», подумал Горик. Наскребу где-то лавэ. Может, у Веточкина одолжу.

Мать разродилась монологом:

- Отец твой гнида. Жрет водку и распускает руки. И ты такой же… будешь…Я уже вижу… Зря я аборт не сделала, думала же… И эти уроды, по ночам. Думают, все спят, никто ничего не слышит – у матери был удивительно трезвый голос – Думают, мы все тут идиоты. И тот приехал… Курьер сраный…

Горик уронил вилку, и она звякнула об тарелку.

- Дядя Себастьян приехал?! – закричал он.

- Приехал.

- И где он?!!

- Где, где… В конуре своей… заперся… собака…

Горик вскочил и побежал к комнатке дяди Себастьяна. Наконец-то, думал он , чувствуя внезапную эйфорию, наконец-то…

Дверь в комнатку была заперта. Горик постучал. Никто не ответил. Горик постучал еще раз.

- Кто там? – отозвался наконец дядя Себастьян незнакомым голосом. Это был, без сомнения, его голос, но с какой-то странной интонацией.

Горик почувствовал себя так, будто его внезапно облили ведром холодной воды. Эйфория прошла, появилась неясная тревога. Никогда раньше дядя Себастьян не спрашивал: «Кто там?»

- Это я, Горик.

За дверью помолчали.

- Слушай, Горик, зайди позже, ладно? Я очень занят.

Такого Горик абсолютно не ожидал. Возникло ощущение иррациональности происходящего, словно он подошел к зеркалу, а там вместо него отразился кто-то другой, кто-то страшный и незнакомый.

- Дядя Себастьян, что-то случилось? – спросил Горик тревожно.

- Ничего не случилось – ответили из-за двери перехваченным голосом.

- Дядя Себастьян, открой. Мне очень надо тебя увидеть.

За дверью снова помолчали. Наконец дверь открылась, и Горик увидел повязку, и только потом понял, что лицо у Себастьяна серое, как зола. Полголовы, вместе с левым глазом было забинтовано. На месте левого глаза бинт потемнел от засохшей крови.

- Что с тобой? – пробормотал Горик – Ты попал в аварию?

- В аварию – сухо повторил дядя Себастьян.

- Как… как так получилось?

- Слушай, Горик, зайди позже. Может завтра, ладно? Мне сейчас, правда, нужно побыть одному.

Горик чувствовал себя оглушенным. Будто его плашмя ударили по лицу совковой лопатой. Мысли разбегались врассыпную до того, как он успевал их сформулировать.

Он опустил взгляд и неожиданно заметил, что на левой руке Себастьяна, которой тот опирался о дверной косяк, не хватает двух пальцев. Мизинца и безымянного. Были лишь маленькие, едва затянувшиеся обрубки.

- Что у тебя с пальцами?! – закричал Горик.

Дядя Себастьян резко убрал руку. Его серое лицо исказило мучительной судорогой.

- Горик, я тебя прошу! – закричал он с приближающейся истерикой, но тут же взял себя в руки – Зайди завтра, хорошо? Оставь меня в покое хоть на день. Мне очень, очень надо побыть одному.

- Ладно – тупо сказал Горик.

- Зайди завтра – повторил дядя Себастьян и закрыл дверь у Горика перед носом.

Минут десять Горик не уходил. Он стоял по стойке смирно, казалось, перестав даже дышать, совершенно не понимая, что делать дальше. Не понимая, как жить дальше. Мир нарушился. Мир пошатнулся; по визуально воспринимаемой реальности как по экрану телевизора, пошли непонятные помехи. Мир изменился, стал плохо узнаваем. В двадцати сантиметрах от Горика была дверь, и он не мог отвести взгляда от мелких шероховатостей на ней, ставших вдруг огромными. Застывшие навеки, капли белой краски, усеянные точками шляпки гвоздей под этой краской, мелкие трещинки, серые участки грязи… Это был шок. Ни одной мысли, ни одного чувства.

Потом шок сменился тревогой. Мир, немного подрожав, стал на место, помехи прекратились, лишь качество изображения стало немного хуже. Это просто авария, убеждал себя Горик, автокатастрофа там, мало ли… Горик подумал, не постучать ли еще раз, и решил, что не стоит. Он развернулся и медленно пошел в свою комнату. Там он лег на отцовскую раскладушку и уставился в потолок.

Было очевидно, что это не просто авария. Из-за «просто аварии» дядя Себастьян не стал бы так себя вести. А вел он себя так, словно его сломали. Нет, подумал Горик с нарастающей паникой, этого не может быть. Если они сломали его, то что тогда говорить обо мне? Как я тогда смогу сопротивляться? И кто эти «они», которые его сломали? Да мало ли кто, ответил себе Горик. Братки какие-нибудь… Нет, подумал Горик, этого не может быть. Просто авария какая-нибудь…

Опомнился он уже на улице. Ноги понесли его через парк, мимо кинотеатра «Слава героям», прямо к троллейбусной остановке. Горик огляделся: искусственные люди с застывшими восковыми лицами ждали троллейбуса. Когда ниточки дергались, они шевелились. Из-за пластмассовых тучек выглянуло резиновое солнышко. Горик понимал все.

Мир вокруг – враждебная среда. Давным-давно куклы затеяли игру, и что бы ни случилось, их девиз – show must do on. Им плевать, что тебе не нравится их игра. Им плевать, что тебя не радуют их радости и не печалят их печали. Сценарий давно написан, там четко сказано, что с тобой будет, и на какой минуте фильма ты умрешь. Ты не актер; ты – роль. Ты ничего не можешь, но ты многое должен. Ты должен жить так, как жили многие до тебя. Твоя жизнь уже расписана по минутам. Ты должен закончить девять классов, поучиться в каком-нибудь профтехучилище, жениться в восемнадцать лет и настрочить детей-дебилов, благодаря которым ты должен работать, не разгибаясь, рыть рылом землю, как свинья, и сдохнуть от инфаркта, впервые увидев небо. Ты должен много пить, как все здесь. Тебя будут называть алкоголиком, но это правильно, потому что ты должен всегда быть виноватым. Ты всегда что-то кому-то должен. Жалей слабых и убогих – и тебя тоже пожалеют, ведь ты ничтожество. Не думай ни о ком – и о тебе тоже не подумают. Не суди – и не судим будешь. Не сопротивляйся, когда не тебя будут перекладывать чужие проблемы – переложи свои на кого-то. Не противься злому – и кто-то промолчит, когда ты будешь топтать его ногами. Подставь левую щеку – и кто-то подставит тебе правую. Поступай с людьми так, как хочешь, чтобы они поступали с тобой. Прощай им все – и тебе тоже все простят. Все, кроме одного.

Тебе не простят, если ты взлетишь. Тебе не простят, если ты взлетишь над скотобойней, над бетонными заборами, в которых должна пройти твоя жизнь. В грязи царствуют свиньи, там нет места птицам. Едва у тебя прорежутся крылья – тебе их обрежут; как только у тебя появятся вопросы – тебе заткнут рот канонизированными ответами. Едва ты попытаешься вдохнуть чуть больше воздуха, как тебе его перекроют. Думай только о деньгах – и у тебя никогда не будет их достаточно. Работай как можно больше – и ты едва заработаешь себе на существование. Восхищайся дешевкой – и кто-то восхититься тобой. Уважай ничтожество – и тебя тоже зауважают. Люби ближнего – и ближний тебя полюбит.

К остановке шумно, медленно и грузно подъехал полуржавый синий троллейбус. Механическое чудище пошевелило рожками, со скрежетом распахнуло три вертикальных пасти и отрыгнуло нескольких человек. Салон был почти пуст. В троллейбус полезли люди, и Горик, повинуясь внезапному порыву, тоже полез в троллейбус. Горику было все равно, куда ехать. Он встал в задней части троллейбуса возле едва живой старухи с двумя авоськами и насмерть испуганным лицом.

Сонный голос водителя объявил остановку. В голосе слышалась такая концентрация ненависти к своей работе а презрения к пассажирам, что Горику захотелось выйти.

Двери открылись и в проеме появилась Грудь, которая могла пренадлежать только однокласснице Горика, Кате Селивановой.

- О, Горик! – обрадовалась Катя, подымаясь в салон – Привет!

- Привет – отозвался Горик, соорудив из лица улыбку.

Сначала о Груди, потом о Кате.

Грудь была роскошной, это была Грудь с большой буквы. Если в двенадцать лет у девочки такая грудь, то страшно подумать, что же будет, когда девочке стукнет хотя бы пятнадцать. Грудь знала вся школа, благо лифчиков Катя не признавала. Счастливую обладательницу Груди Катю знал только ее класс. Катю никогда не узнавали в лицо. Катя была лишь системой жизнеобеспечения Груди. Груди поклонялись, ей писали оды и баллады, ее запечетливали художники, ради нее шли на подвиг. Грудь Кати Селивановой – это божий дар, это творческая искра Вселенского Демиурга, это талант. Имея такую Грудь, грешно и пошло зарабатывать на жизнь честным трудом. Когда Горик видел Грудь, его пальцы инстинктивно сжимались в конвульсивной хватке, как у орла при виде мирно пасущейся добычи. Грудь была святыней, Меккой – паломники собирались со всей школы и приводили друзей, чтобы, высунув языки, поглазеть на восьмое чудо света, Грудь Кати Селивановой.

Что касается Кати, то это была малоинтересная особа. Посредственность, паразитирующая на великой гениальности Груди. У Кати было скуластое симпатичное личико и стройные ножки. Она была компанейской девушкой, с юмором относилась к посягательствам на Грудь, и единственная из одноклассниц (кроме Линды, конечно) часто и охотно общалась с Гориком. Когда они выходили покурить на переменке, Горик всегда молчал, а Катя безостановочно тараторила о своих быстроменяющихся бойфрендах. Катя вдавалась в подробности, а жаждущий Горик тихо сатанел, поглядывая украдкой на Грудь и слушая, как это богатство в очередной раз досталось какому-то уроду.

Катя встала напротив Горика и взялась за поручень. Грудь слегка шевелилась на уровне Горикового лица; он печально смотрел в оттопыривающие майку соски, как в глаза собеседника. Сейчас начнется, тоскливо подумал Горик.

- Хорошо, что я тебя встретила. – защебетала Катя, усиленно жестикулируя – Город маленький, да, всегда кого-то встретишь! А ты гуляешь, да? Завтра контрольная по химии – ты знаешь? Ой, ты не поверишь! Я же с Артурчиком поссорилась, помнишь Артерчика? Беленький такой. Он еще с Маховской из восьмого бэ гулял, да? Ах, ну да, он же в восьмом бэ и учиться! Представляешь, два дня гуляем, еще не спали, а уже поссорились! Приревновал, представляешь? Я же раньше с Толиком встречалась, а тут, представляешь, идем мы по парку…

- Катя, - перебил Горик, теряя терпение – Я тебя хочу. Бросай этих козлов и иди ко мне. У нас будет незабываемый секс.

Катя заливисто расхохоталась. Некоторые пассажиры глазели на них с хамским любопытством.

Грудь подпрыгивала в десяти сантиметрах от Горикового лица. Ему захотелось выть.

- Ты моя лапочка, - ласково сказала она, все еще прихохатывая – Ой, ну насмешил. Аж слезы выступили. Дай, а тебя обниму… Ты ж страшненький, черненький, воняет от тебя, кому ты такой нужен… - она единственная умела так ласково оскорблять, что Горик никогда не обижался – Но я тебя все равно люблю. За чувство юмора. Не волнуйся ты так, даже тебе кто-то когда-то даст. Уговоришь. Может даже и меня. Когда-то. Нас вообще легко уговорить. Уговорил же меня Рома Мельник.

- Ну, ты ж с ним не спала – возразил Горик.

- Ну еще бы я с Мельником спала. Я уже лучше с тобой пересплю. Тьфу, тьфу, конечно… Ну так слушай дальше…

Дальше Горик не слушал. Он смотрел на Грудь, жившую своей, отдельной от Кати, жизнью, и кивал, когда Катя спрашивала: «Да?» (делала она это через каждые пять слов). Горик тоже любил Катю. Она обижала его с такой нежностью и теплотой, что он чувствовал себя даже польщенным… Горик вспомнил историю с Ромой Мельником.

______________________________________________________________

Рома Мельник – редкий зануда. Он может приставать к человеку, ходить за ним и часами ныть, действуя на нервы. Когда-то Несмешной отобрал у Мельника карманные деньги – семдесят копеек – и Мельник три дня ходил за Несмешным кругом, даже в туалет, и ныл: «отдай деньги, ну отдай, ну зачем ты их забрал…» Несмешной матерился. Несмешной разбил Мельнику нос. Несмешной угрожал утопить Мельника в писсуаре. Не помогало ничего. Мельник ходил и ныл. На четвертый день озверевший Несмешной (это нужно было видеть: Несмешной, еще и озверевший) с диким воплем раненого динозавра швырнул деньги Мельнику в лицо. Все! – орал Несмешной – Заебал! С тех пор кое-кто стал называт Мельника Заебал. Глагол превратили в имя собственное.

И вот однажды Мельник-Заебал пристал а Кате с просьбой дать ему потрогать Грудь. Поначалу Кате было смешно. Поначалу. К концу первой недели шутка как-то приелась. К концу второй стало уже не до смеха. Действительно не до смеха. Катя даже попросила Несмешного как-то повлиять на Мельника – Несмешной редко отказывал Кате, но на этот раз бросил ее на произвол судьбы. Он был научен горьким опытом. Кончилось это тем, что Катя повела Мельника в женский туалет, надеясь, что он отстанет по пути. Но Мельник пошел. Через пару минут они оттуда вышли, и Мельник больше не ныл, а Катя держалась от него с тех пор как можно дальше. Кто знает, чего он еще захочет.

Где может быть Веточкин, если на улице тепло и три часа дня? Он может быть на Петровском вокзале, но туда далеко переться. Он может быть на одной из мусорных свалок за городом, но туда еще дальше. Он может быть в центральном переходе, в сквере на Шевченка, в подвале на Пушкина, в одном обгорелом бомжатнике на Горке, где-то на Трубах, на Тюльпанах, на Виселице, на орбитальной станции «Мир», где угодно. Горик решил искать Веточкина в центре – туда было меньше идти.

В центральном переходе было, как всегда, людно. С тех пор, как год назад этот переход проорали перед центральным перекрестком и застроили мажорными магазинчиками и металлопластиковыми кафешками, люди сбегались сюда, как в музей. Переход блистал евростилем, который для брагомцев все еще оставался немножко роскошью. Играла сладенькая попса из динамиков под потолком, сверкали неоновые названия кафешек, на широком плоском экране у входа время от времени появлялся неестественно счастливый мэр и улыбался горожанам доброй похмельной улыбкой. На единственной свободной стене висел огромный плакат с надписью: «У вас еще есть время разместить здесь свою рекламу!» и номерами телефонов. Плакат висел там уже год, с дня открытия перехода, поэтому Горик чувствовал, что можно не спешить. Время еще есть.

Вдоль стены, возле игровых автоматов, размещалась неизбежная в таком месте шеренга бомжующих. Их было девять человек; пять из них работали здесь постоянно – они ходили под Котом, и троих Горик неплохо знал. Остальне были левыми, Кот просто не успел их прогнать. Замыкала ряд симпатичная девочка с гитарой и в радужной свободной одежде – ей, вероятно, не хватало на пиво.

Горик присел рядом с безногим Игнатычем и спросил у него, не приходил ли Веточкин. Игнатыч ответил, что нет. Он слегка покачивался на своей деревянной каталке, напоминавшей скейт, выставив напоказ свои культи, как товар на витрине, и остервенело поглядывая на бомжующих рядом мальков. Мальков звали Саша и Денис, оба были из вполне благополучных семей и втайне от родителей зарабатывали на шмаль и компьютерный клуб “Trip”, размещающийся неподалеку. Пару раз они, шутки ради, уводили у Игнатыча его каталку, тихо перерезав ремни, которыми тот к ней привязывался. Было очень забавно смотреть, как безногий Игнатыч ползет, матерясь, по мокрым от дождя бетонным ступенькам перехода. В другой раз они стащили у Игнатыча деревяшки, которыми тот отталкивался при езде от асфальта и пустили инвалида по длинному покатому шоссе. Он пролетел пару километров с космической скоростью, пока у каталки не соскочило колесо. Горик удивился, увидев потом Игнатыча живым. Это было странно. Не выживают обычно после такого.

Горик посидел немного с Игнатычем, слушая, как девочка с гитарой поет про облака, которые в небе спрятались, а потом заметил в соседнем магазине Майора Милиции. Тот, как обычно, был в длинном белом плаще с темными пятнами и дырками от затушенных сигарет, в синей железнодорожной фуражке и с игрушечным красным мечом. Он приставал к покупателям, упирал пластмассовый меч кому-то в грудь и громко заявлял: «Я Майор Милиции. Предъявите документы». Реакция была легко предсказуемая: ему говорили кто он, а не Майор Милиции, иногда били по лицу и в конце концов выбрасывали его из магазина. Майора Милиции знали все охранники и продавщицы всех центральных магазинов и некоторые даже относились к нему лояльно.

Горик зашел в магазин и подошел к Майору Милиции. У того было мужественное загорелое лицо, изрытое морщинами и обрамленное седой щетиной. Майор Милиции угрожающе наставил на Горика свое пластмассовое оружие.

- Товарищ Майор – сказал Горик, отдавая честь – Разрешите обратиться. Вы Веточкина сегодня не видели?

Майор Милиции спрятал меч, бросил ладонь к козырьку и отчеканил:

- Никак нет!

- Ну, ты! – крикнул Горику охранник – Хорош издеваться над больным человеком!

- Ты бы, Коль, прогнал его! – крикнула охраннику румяная продавщица из за прилавка, имея ввиду Майора Милиции.

- Кому он мешает? – возразил добрый охранник Коля.

- Мне! Мне мешает! И им тоже – она указала на покупателей и заорала уже Майору – Чего тебе тут надо? Иди, лечись, тут тебе не психушка! Козел ненормальный!

- Соблюдай субординацию, мандавошка! – командирским голосом зарычал Майор Милиции, замахиваясь на продавщицу пластмассовым мечом.

Покупатели развеселились. Горик не стал смотреть, чем все закончиться и вышел из магазина.

Он поднялся из перехода и направился в сторону скверика на улице Шевченка. В Брагоме встречались иногда удивительной красоты парки, затаившиеся среди серых многоэтажников, с бюстом поэта древности в центре и цветущими повесне тюльпанами. Красоту таких мест не портила даже неизбежная блевотина на лавочках и куча мусора под каменным памятником.

За каких-то три года город здорово изменился. Он стал балаганно пестрым: тоскливые советские гастрономы с четкой тенденцией евроремонтировали и раскрашивали в радужные цвета. Еще месяц назад принимал покупателей все тот же неизменный гастроном «Спутник» с обиженной дохлой селедкой в витрине и помнящими Хрущова продавщицами, а тут раз – и на его месте роскошное казино «Лабиинт». Вокруг стоят иномарки, из которых хихикают пьяные девочки в норках, а коротко стриженые крепыши у входа отгоняют сбегающихся бомжей и швейцарят постоянным клиентам – тех легко узнать по третьему подбородку. И таких казино – двадцать штук на вшивый промышленный городишко; не Брагом, а Лас-Вегас. Кругом рестораны, бутики, ювелирные салоны – словом, Европа. Все это открывается с большим понтом, а через месяц тихо закрывается и на его месте открывается что-то еще. Дольше всего держатся на плаву продуктовые магазины; чаще всего прогорают бутики – вероятно модные шортики стоимостью, равной полугодовой зарплате инженера, как-то не пользуюся спросом, тем более зима на носу.

Горик остановился возле шеренги бабушек, торгующих семечками и сигаретами поштучно, чтобы купить две сигареты.

На другой стороне улицы, между кафешкой и магазином, размещалась высокая и длинная бетонная стена с широкими плакатами патриотического содержания. Вдоль стены тянулся начисто вытоптанный палисадник, огражденный полуметровым бетонным бордюром, на котором часто собирались брагомские неформалы – панки, хиппи, блэкера и просто всякие идиоты. Они шумели, пугали прохожих своим видом, пили пиво и дешевый портвейн, и на расстроенных гитарах громко лабали русский рок. Место называлось Фонарь, и то было загадочно, потому что ни единого фонаря Горик вокруг не увидел. Был, правда, плакат на стене с изображением гигантской лампочки и надписью: «Экономьте электроэнергию!» Горик слышал, что в Брагоме существует еще одно место сбора неформалов, называется Калифорния, и находиться глее-то под Строительным институтом. Сам Горик никаких музыкальных вкусов не имел (у него и магнитофона-то не было), поэтому к неформалам относился равнодушно.

Обычно ближе к вечеру на Фонаре собиралось до пятидесяти человек; сейчас же было лишь трое, и в одном из них Горик узнал Сома из восьмого «А». Сом сидел между высоким парнем в рваных джинсах, кедах на босу ногу и в футболке с красной надписью «Алиса» над печальным лицом лидера группы, и неопрятной девчушкой в столь же рваных джинсах и балахоне «Гражданская Оборона». Сом делился бутылкой пива с девчушкой и щурился на солнце, а высокий парень в «Алисе» был, похоже, основательно и беспробудно пьян. Через секунду Горик в этом убедился: парень в «Алисе» принял позу роденовского мыслителя и его вырвало – Сом едва успел убрать ногу.

Горик закурил и пошел своей дорогой.

Ни в сквере, ни на Тюльпанах, ни на Трубах Веточкина не оказалось. На Виселицу Горик не заглядывал, лишь постоял за углом и поприслушивался – там трещали кусты и тихо переговаривались незнакомые ломающиеся голоса. Вероятно, там, как обычно, курили план. Гόлоса Веточкина Горик не услышал, да и вряд ли услышал бы – Веточкин был на Виселице, только если никого кроме него не былою. Он вообще остерегался людей, а на Виселицу ходил соскребать сигаретой конопляные масла с многочисленных здесь бульбиков.

Горик свернул в замызганную арку, в которой вечно воняло мочой, переступил трупик кошки с навеки оскаленной мордой, еще раз полюбовался настенным народным творчеством – надписями вроде: «Цой жив!» или «Hip-hop – Гов-но», или хрестоматийным «Металл – это кал!» Рэперы, как обычно, враждовали с металлистами, а металлисты – с рэперами, но всех мирили простые ребята без четких музыкальных вкусов, они собирались районом и вытаптывали все на своем пути – и похуй кто ты, рэпер, металлист… Горик зашел в унылый проходной двор и сел на давочку у подъезда. На балконе второго этажа сушилось белье, и в двух метрах от Горика размеренно капало. На поскрипывающей двери подъезда чирикал воробей.

И Горика осенило: а что, если Веточкин дома? Действительно, почему бы не поискать его еще там?

Горик был дома у Веточкина лишь однажды, и то случайно, но район был знакомый и Горик запомнил и дом, и подъезд, и квартиру.

Две недели назад Зяба с дружками поколотили Веточкина, сломали его веточку и порвали в клочья белоснежную рубаху. То, что осталось от рубахи, было заляпано кровью, и Веточкин, идя домой переодеваться, встретил Горика и прихватил его с собой за компанию. Веточкин жил с матерью и отчимом в двухкомнатной квартире. В то же день Горику открылась первая загадка Веточкина: почему его белая рубаха каждый день, как новая. Ответ был прост, как подоконник: таких белых рубах у Веточкина в шкафу не меньше тридцати. У Горика полезли глаза на лоб, когда он это увиде. Оказалось, мать Веточкина работает на швейной фабрике и зарплату за три месяца ей однажды выдали белыми рубашками. Отчим Веточкина, безобидный мужичок интеллигентного вида, работал в крематории. Было бы интересно посмотреть на его зарплату.

Вторая загадка Веточкина – почему он носиться со своей веточкой, будто это младенец – так и оставалась для Горика загадкой.

Дверь открыл отчим Веточкина. У него было встревоженное лицо с плешивым лбом в беспорядочных складках, и с неестественно скошенным подбородком. Он внимательно посмотрел на Горика добрыми бесцветными глазами тихого сексуального маньяка.

И тут Горик понял, что не знает имени Веточкина. Это было жутковатое озарение – они общались уже долго, немало видели вместе и ни разу не представились друг другу. Обращались друг к другу «Слышь!», или «Эй!», или «Але!». И ведь не то, чтобы у Горика было много друзей, совсем наоборот… А Веточкин если и не друг, то хотя бы имеет больше прав называться таковым, чем кто бы то ни было… А я даже не знаю, как его зовут, подумал Горик. Все Веточкин, да Веточкин…

Плешивый отчим выжидательно смотрел на Горика, а тот не знал, что ему сказать. Не спросить же: «А Веточкин дома?» Можно, конечно, попросить его позвать своего сына, но ведь Веточкин ему не сын. Позовите, пожалуйста, своего неродного сына… дебилизм. Горик почувствовал, что обильно потеет, и от стыда закусил нижнюю губу. Ситуация выходила на редкость идиотская.

- Добрый день – сказал наконец Веточкинов отчим подчеркнуто вежливо.

- Здравствуйте – ответил Горик так же.

- Вы к Сереже?

Горику захотелось подпрыгнуть, подбросить вверх шляпу (если бы она у него была) и протяжно заорать: «Ура-а-а-а-а!!!» Сережа, подумал он, надо же…

- Да.

- Заходите.

Горику было непривычно, что к нему обращаются на «вы» и без мата. Он зашел в маленький коридор, обклеенный местами оборванными обоями кирпичного цвета.

- Разувайтесь, проходите вон туда – отчим указал на дверь и крикнул – Сергей, к тебе пришли!

Дверь приоткрылась, высунулось испуганное цыплячье лицо Веточкина. Оно было взлохмаченным и бледным. Увидев Горика, Веточкин испытал заметное облегчение и вылез целиком.

- А-а, это ты – сказал он – А я думал эти…

- Какие? – тут же поинтересовался Горик.

- Неважно.

Дома Веточкин выглядел совсем иначе. Он был без веточки и видеть это было странно. На нем были порванные спортивные штаны и безразмерный зеленый балахон в сальных разноцветных пятнах. В балахоне поместилось бы и пять Веточкиных, рукава свисали чуть ли не к полу, и от этого Веточкин походил на печальную марионетку.

Горик снял обувь, с неудовольствием отметив, как воняют носки, и пошел за Веточкиным в его комнату.

Комната была такой же, как и в тот раз: ветхий диван с заплатами, на котором совершали половые акты вандализма еще немецко-фашистские захватчики; стол со стулом; шкаф, набитый чьей-то литературой по электромеханике, сопромату и научному атеизму; маленький телевизор на подоконнике с пыльным экраном и рогатой антенной, разбросанные по ковру модельки автомобилей и клетка с белым зубастым зверьком. Неизбежная веточка с торчащим листком стояла в графине возле телевизора.

Горик подошел к клетке с метающимся зверем.

- Как зовут хомяка? – поинтересовался Горик.

- Это не хомяк, а крыса. Я тебе говорил уже. Зовут Кузя.

Кузя почесал мордочку и заморгал на Горика красными глазками.

- Кузя, надо же. У меня есть один Кузя знакомый.

- Да?- спросил Веточкин без интереса. Он присел у шкафа и начал собирать модельки автомобилей на черную пластмассовую подставку.

- Угу, - сказал Горик – Мудак он, кстати, редкий. Достает меня все время. Я с ним думаю на днях разобраться. Может даже завтра.

- Дашь пизды? – рассеяно спросил Веточкин

- Я бы с радостью. Только он сильнее. Ты б его видел: под два метра ростом, морда тупая… Нет, я думаю его припугнуть. Взять на понт. Делается просто: береться кирпич, подходиться к нему на перемене и швыряется в голову…

- В голову? – заинтересовался Веточкин.

- Обязательно в голову. Тут смысл не в том, чтоб его убить. За это и сесть можно…

- Не сядешь – перебил Веточкин – ты ж малолетка.

- Ну и что. В колонию могут отправить, в детскую. А знаешь как там, в колониях? Мне один пацан рассказывал…Смысл в том, чтоб он зассал. Подумал, что я псих и больше меня не трогал. Поэтому надо или промахнуться, или швырнуть кирпич так, чтоб его только чуть-чуть зацепило.

- А где ты кирпич возьмешь? – спросил Веточкин.

- Мало ли где. У нас в школе, например. Там ремонт, под лестницей на первом этаже, тех кирпичей навалом.

Веточкин сложил все модельки, запихнул их в шкаф и спросил:

- Я тебе показывал свою коллекцию сигаретных пачек?

- Давай.

- А ты на уроке подойди – сказал вдруг Веточкин, доставая картонную коробку с коллекцией.

- Что? – не понял Горик.

- Ну, ты говоришь, возьмешь кирпичей, подойдешь на перемене и бросишь. А ты лучше зайди к нему в класс на уроке. Без стука. С кирпичом. И брось. При всех. Тогда тебя точно психом посчитают. И этот твой знакомый, и остальные. Могут даже на дурку забрать.

- Ну и пусть забирают. Мне все похуй.

- Ты там просто не был. А мне Майор Милиции как-то рассказывал. Говорит: привезли, привязали к кровати и обширяли сульфазином там, галаперидолом. И вот ты лежишь, говорит, и тебе хуево-хуево, так хуево, что выпрыгнул бы с окошка, если б встать мог. Лежишь, говорит, то слюну пустишь, то обосрешься, то соплю проглотишь… А под потолком розовые слоники летают…