Студопедия

КАТЕГОРИИ:

АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника


Глава XXXII. ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ИНКВИЗИТОРЫ




 

Марк-Антуан высадился у моста Риальто. Он послал Филибера в гостиницу «Шпаги» известить хозяина гостиницы Баттиста, что вскоре придет и он сам.

Его естественным желанием было сразу же отправиться в дом на Сан-Даниэле, но колебания удерживали его. Он отчаялся найти предлог для визита. Ему, как он полагал, оставалось лишь попрощаться с семьей графа и уехать, пока он еще мог это сделать, из этой обреченной столицы, где всякая его попытка терпела неудачу.

Марк-Антуан принадлежал к числу тех, кому легче думается в движении, и поэтому, несмотря на утомительную слабость после длительного заключения, он решил выйти у Риальто и прогуляться до собора Сан-Марко, где рассчитывал вновь взять гондолу и завершить поездку. Марк-Антуан надеялся, что за то время, пока он доберется до Пьяцца, он сможет решить занимавшую его проблему.

Все еще тяжело опираясь на трость, он направился через торговые ряды, где все бурлило и суетилось, где торговцы расхваливали свои товары, разложенные на узких улочках, и толпились приценивающиеся покупатели. Вряд ли все они были менее шумными, чем обычно, поддавшись общему веселью и хорошему настроению под этим чистым весенним небом. Несмотря на свою слабость, он уже чувствовал себя лучше. Его элегантная фигура привлекала взгляды. Но к тому времени, когда он добрался до Пьяцца, усталость все-таки дала о себе знать и его лоб увлажнился под треугольной шляпой.

В этот час огромная площадь была наиболее многолюдной, однако сейчас толпа бездельников казалась ему не только более плотной, чем обычно, но и гораздо менее радостной, чем он привык ее видеть.

Шеренга словенских солдат охраняла подступы к Дворцу Дожей.

Уже прошли одна-две демонстрации против правительства, и во дворце страшились возгорания того материала, который вместо привычной покорности теперь подавал признаки своего превращения в чрезвычайно легковоспламеняющийся.

Офицеры различных полков, расквартированных около города, на которых красовались голубые с золотом кокарды Венеции, составляли заметную часть гуляющих. Они смешивались с праздничными группками мужчин и женщин, привлеченных на открытый воздух ранним мягким теплом погоды и стремлением узнать новости, которых здесь был целый базар. Это была толпа, протрезвевшая из-за тревожной неопределенности.

Почувствовав усталость и так и не решив своей проблемы, Марк-Антуан нашел себе под открытым небом столик у Флориана и присел, чтобы снять шляпу и промокнуть разгоряченный лоб. Он заказал баварское и потягивал его мелкими глотками, когда ощутил чье-то присутствие. Он повернул голову и увидел плотную фигуру в поношенной черной одежде. Пара глаз-бусинок взирала на него с желтого хищного лица Кристоферо Кристофоли — представителя государственных инквизиторов.

Венецианцы, высмеивавшие его между собой с откровенной жестокостью, на улице приветствовали его в выражениях, показывавших, что его страшатся.

— Я рад опять видеть вас в добром здравии и вне стен дома. Примите мои поздравления. Мы беспокоились о вас. Можно мне присесть? — он пододвинул стул и плюхнулся на него, не дожидаясь приглашения. — Так мы будем меньше привлекать внимание. Я страдаю от чрезвычайной известности.

— В настоящее время, — отозвался Марк-Антуан, — вы страдаете также и от неприязни к вам. Я польщен вашим отношением к моему здоровью. Но я не думаю, что ваше присутствие пойдет на пользу моей репутации.

Кристофоли вздохнул.

— Против меня существует общее предубеждение. Но вы ко мне несправедливы. Зная, сколь мало приветствуется мое общество, я не навязывал бы его, если бы у меня не было дела.

Марк-Антуан подавил раздражение.

— Может быть, ваше дело принесет мне несчастье?

— Давайте не будем рассматривать его как несчастье, — пока.

— Я смогу об этом судить, когда узнаю, в чем состоит это дело, — и Марк-Антуан отпил баварского.

Глаза-бусинки бесстрастно рассматривали его.

— Вы придерживаетесь вашего традиционного питья даже здесь, в Венеции, — заметил агент. — Привычку трудно подавить.

Марк-Антуан отставил свой бокал.

— Вы ошибаетесь, баварское — это не английское питье.

— О, это я знаю. Не то, что вы — англичанин, а то, что привело меня к вам с моим делом.

Он наклонился через маленький столик и понизил голос в излишней и чисто инстинктивной предосторожности — ведь в непосредственной близости от них никого не было:

— Мессер, государственные инквизиторы желают разрешить свои сомнения по поводу вашей национальной принадлежности.

Досада Марка-Антуана усилилась. Это была глупая, обременительная потеря времени и сил. Она соответствовала всему тому, что он видел от этого венецианского правительства, которое истощилось в своей бесполезности, ничего не сделав, чтобы защититься от тех сил, которые подтачивали фундамент государства. Но он сохранял внешнее спокойствие.

— Буду счастлив содействовать им, когда бы они этого ни пожелали.

Человек одобрительно улыбнулся.

— Именно в настоящую минуту. Если вы составите мне компанию, я буду иметь честь проводить вас.

Марк-Антуан пристально посмотрел на него. Кристофоли вновь оскалился.

— Поблизости еще три моих человека, а, если они вынуждены будут применить силу, то получится скандал. Я уверен, что вы предпочли бы избежать этого, — он поднялся. — Пойдемте, сэр?

Марк-Антуан не колебался. Он кивнул официанту, заплатил за свое баварское и с безупречно спокойным видом, под поверхностью которого душа его поистине бушевала, медленно пошел с помощниками инквизиторов.

Мимо солдат они прошли во внутренний двор Дворца Дожей, где вокруг больших фонтанов из бронзы расположилось около половины батальона словенцев. Затем они поднялись по лестнице, на вершине которой возвышались гиганты Сансовино, а затем по прекрасной наружной галерее дошли до другой лестницы, у подножия которой стоял часовой. Здесь они стали вновь подниматься и подниматься до тех пор, пока задыхающийся Марк-Антуан не оказался на самом верхнем этаже Дворца Дожей, где находилась тюрьма для особых преступников.

Здесь, в комнате, которая представляла собой что-то среднее между караульным помещением и конторой, представитель инквизиторов передал его толстому чиновнику, который пожелал узнать его имя, возраст, происхождение, национальность и место проживания.

Кристофоли задержался, пока Марк-Антуан смиренно называл имя Мелвила и все прочие подробности, которые последовали за этим. Его ответы заносились в реестр. Затем два стрелка, действовавшие по распоряжению чиновника, обыскали его. Но, за исключением его шпаги, они не нашли у него ничего, чего они посчитали бы своим долгом лишить его.

Когда эта процедура закончилась, те же стрелки вслед за тюремщиком проводили его в комнату, предназначенную для него. То была средних размеров комната, обстановку которой составляли стол, стул, табурет, на котором стояли кувшин и таз, и низкая кровать.

Ему сообщили, что ему будет доставлено все, что он готов оплатить, а тюремщик предложил ему заказать ужин.

После этого ему оставалось, насколько он мог по-философски обдумать тот бесспорный факт, что он — узник инквизиторов. Подобная ситуация, обычно считающаяся вселяющей ужас, была для него лишь досадной. Страха ничуть не бывало.

Он написал одну записку сэру Ричарду Уортингтону, а другую — графу Пиццамано. Он потребовал содействия первого, как своего права, и просил об этом второго, как об одолжении.

Он мог бы не причинять себе этого беспокойства. Ибо Катарин Корнер, в тот момент более чем наполовину убежденный в его виновности, был все-таки глубоко озабочен тем, что считал своим долгом: учесть любой довод, доказывающий невиновность заключенного. Вследствие этого на следующее утро он призвал предстать перед страшным трибуналом Тройки британского посла и графа Пиццамано в качестве свидетелей.

За ним пришел Кристофоли и сопроводил его вниз, на второй этаж огромного дворца Его провели вдоль широкой галереи с окнами на внутренний двор, в котором тени отступали перед потоком лучей апрельского солнца и откуда доносились болтовня и смех свободных от службы солдат.

Кристофоли остановил своего подопечного перед высокой красивой дверью, которую охраняли два стрелка. На стене рядом с дверью была установлена высеченная из камня голова льва в натуральную величину. Разинутая пасть служила ящиком для доносов.

Дверь открылась, и Марк-Антуан прошел в роскошную прихожую с очень высоким потолком. Два стрелка в красной форме, вооруженные короткими алебардами, стояли в карауле по сторонам двери, а еще двое охраняли другую, поменьше, дверь справа. Перед этой дверью медленно расхаживал офицер. Великолепие красок геральдических ветвей на высоком окне в восточной стороне помещения выплескивалось солнечным светом на мозаичный паркет пола. Под этим окном стояли две высокие фигуры. То были сэр Ричард и граф Пиццамано.

Быстро обернувшись при появлении Марка-Антуана, Фран-ческо Пиццамано, облаченный в сенаторскую тогу поверх выходного костюма, направился было переговорить с ним, но был вежливо удержан офицером.

Этот офицер сразу принял узника под свою опеку и вместе с Кристофоли, следовавшим за ним как охранник, провел его к инквизиторам.

Марк-Антуан очутился в комнате маленькой и тесной, но так же богато украшенной фресками, позолотой и цветным витражным стеклом, как и любая другая комната в этом дворце роскоши. Его провели за деревянную ограду, откуда он с достоинством поклонился инквизиторам. Тройка занимала широкую скамью на небольшом возвышении, и перед каждым из них стояла кафедра для письма. Катарин Корнер — в красном, как представитель Совета Дожа — занимал место в середине между двумя коллегами в черном, которые были членами Совета Десяти. Позади них во всю стену висел гобелен, на котором был изображен окруженный ореолом лев Св. Марка, водрузивший лапу на раскрытое Евангелие.

За еще одной кафедрой для письма, расположенной возле возвышения, стоял человек в патрицианской тоге, который являлся секретарем трибунала.

Офицер удалился, оставив узника под присмотром одного Кристофоли.

Марк-Антуан, непринужденный и самоуверенный как в тоне, так и в манерах, сообщил инквизиторам, что он болел и еще слаб, и попросил позволения сидеть.

Ему был предложен табурет, и секретарь открыл рассмотрение дела, зачитав многословный обвинительный акт. При подведении итогов дошло до обвинений в шпионаже и обмане; в передаче французскому правительству информации, наносящей ущерб интересам Самой Светлой Республики, — информации, полученной путем ложного заявления о стремлении работать в интересах Светлейшей и принятием вымышленного имени «Мел-вил» и вымышленного английского подданства; на самом же деле он был подданным французской Республики, членом Совета Пятисот и тайным агентом Директории, чье настоящее имя — Камиль Лебель.

Секретарь выполнил свою обязанность, и любезным тоном Катарин Корнер обратился к узнику:

— Итак, вы слышали. И нет сомнений, что вы полностью отдаете себе отчет о наказаниях, предписываемых нашими законами для столь тяжких преступлений. Вам остается, сэр, настаивать на любых причинах, из-за которых эти наказания не могут быть наложены на вас.

Марк-Антуан поднялся и оперся на перила.

— Так как эти вопросы целиком или почти целиком упираются в вопрос о моей личности и так как мои личные утверждения по этому поводу могут не иметь достаточного веса, я бы с почтением предложил Вашим Превосходительствам выслушать посла Британии и моего друга, сенатора графа Пиццамано, которые присутствуют здесь.

Анжело Мария Габриэль — инквизитор, сидевший справа от Корнера, — человек с продолговатым скорбным лицом, мрачно заговоривший в нос, одобрил предложение как единственно правильное. Другой, Агостино Барбериго, — сморщенный, трясущийся, наполовину парализованный старик — кивнул в молчаливом надменном согласии.

Первым пригласили сэра Ричарда. Он был напыщен и эмоционален. Однажды он уже совершил ошибку, когда дело касалось мистера Мелвила, из-за чего, после жалобы мистера Мелвила, он получил строгий выговор из Уайтхолла. До сей поры мистер Мелвил наказывал его — как считал сам сэр Ричард — игнорируя его и отказывая ему в предоставлении возможности исправиться. Но вот такая возможность, наконец-то, представилась ему, и он был намерен реабилитировать себя перед своим правительством, использовав ее наилучшим образом.

Отсюда неистовство — никак не меньше — той речи, которую он теперь произносил в защиту Марка-Антуана. Однако, исчерпав эффектность риторики, которая выжила даже в использованном сэром Ричардом французском языке, его утверждения выглядели в итоге недостаточно убедительными. Они основывались на письмах мистера Питта, одно из которых виконт де Сол доставил лично, а другие пришли впоследствии.

Сэр Ричард оказался перед необходимостью признать, что, не будучи знакомым с заключенным до встречи в Венеции, он не мог на основе личного знакомства засвидетельствовать личность человека, представшего теперь перед трибуналом. Он решил добавить, что, тем не менее, после рассмотрения переписки с мистером Питтом у него не осталось ни грана сомнений, когда скорбный голос инквизитора Габриэля — еще более гнусавый и скорбный на французском, чем|на итальянском — оборвал его:

— Вы ведь не рискнете, сэр Ричард, исключить возможность того, что обвиняемый мог неправедным путем раздобыть то письмо, которое он вручил вам. Последующие послания вам от месье Питта могли быть написаны по причине недоразумения, возникшего из-за подделок, сделанных обвиняемым.

— Должен сказать, — с горячностью заявил сэр Ричард, — что это настолько неправдоподобно, что делает такое предположение… фантастическим.

— Спасибо, сэр Ричард, — прогудел гнусавый голос. Марк-Антуан знал, что подобное предположение далеко не фантастично, что оно точно описывало его действия в роли Лебеля.

Мессер Корнер снисходительно добавил и свою благодарность к той, которую выразил его коллега, тогда как старый Барбериго поклонился в молчаливом прощании.

Кристофоли предложил выйти шумно дышавшему сэру Ричарду, который взмахом руки и дружеской улыбкой узнику думал произвести на суд соответствующее впечатление.

Вслед за ним зашел граф Пиццамано, и с его приходом разбирательство стало более серьезным. В силу его сенаторского звания графу было предложено сиденье возле кафедры секретаря, откуда поворотом головы он мог обратиться к инквизиторам или к обвиняемому.

Граф был четок в аргументации и относительно краток. Он прочитал обвинительный акт и у него не возникло сомнений в том, что трибунал был введен в заблуждение. Для него это было совершенно очевидным.

Да, узник действительно ложно присвоил себе национальность и переиначил свою фамилию, чтобы воспользоваться этим. Но он сделал это в интересах дела восстановления монархии и чтобы бороться против зла якобизма, которое было наихудшим злом, когда-либо угрожавшим Самой Светлой Республике. Чтобы доказать это — настоящую личность обвиняемого и его характеристику до приезда в Венецию — было достаточно свидетельства любого знавшего его человека. Однако, были свидетельства гораздо большего. Были реальные поручения, которые он выполнял в Светлейшей во время своего пребывания среди них, — поручений, связанных с большим риском для него самого.

Граф принялся рассказывать суду, что его знакомство с заключенным завязалось не вчера.)Что он — Марк-Антуан де Мелевиль, виконт де Сол, граф Пиццамано мог утверждать, основываясь на прочном знакомстве, возникшем в то время, когда он был венецианским министром в Лондоне. Затем он подробно рассказал об отзывах о действиях виконта в деле при Вандее.

— Но ничто в столь прекрасной характеристике, как эта, — заключил он, — не может сравниться по героизму с теми опасностями, которым он подвергался здесь, служа лишь из побуждения, которое разделяет каждый венецианец, дорожащий благосостоянием своей страны.

Таким образом, его показания были показаниями защиты, и, словно он был адвокатом Марка-Антуана, граф теперь остался; и это ему позволили из уважения к его сенаторскому званию. Это, пожалуй, было необычным, потому что для него в любом случае были недопустимы такие поступки, даже как для члена Совета Десяти.

Длинный красный указательный палец Габриэля поглаживал столь же красный и очень длинный нос, который выделялся на его в прочих отношениях незапоминающемся лице.

— Обвиняемый присвоил себе столько ролей, что разум человеческий путается в них. По одной он — виконт де Сол, французский эмигрант; по другой — мистер Марк Мелвил, агент британского правительства; а еще по одной — Камиль Лебель, тайный агент Директории.

— Если вы рассмотрите мои действия, — сказал Марк-Антуан, — вы поймете, что я не мог осуществить их иным способом.

— Трибунал хорошо осведомлен, — любезно отозвался Корнер, — с помощью своих тайных агентов. Мы знаем, что для того, чтобы быть действительно эффективным на службе одной стороне, такой агент обычно оказывается перед необходимостью разыгрывать помощь другой стороне. Опираясь на это, мы можем принять ваше объяснение, что иногда вам необходимо было принимать вид Мелвила, а иногда — Лебеля. На самом деле вопрос для нас стоит так: в какой из этих ипостасей, присвоенных вами, вы были действительно искренним?

— На этот вопрос, Ваше Превосходительство, достаточно ясно отвечает мое истинное имя, о котором вы услышали от графа Пиццамано. Стал бы виконт де Сол, который испытал то, что, как известно, виконт де Сол претерпел в руках якобинцев, наверняка ставить свою жизнь под удар, способствуя интересам якобинцев?

— Полагаю, ответ достаточен, — заметил граф.

Изящные, почти капризные черты лица Корнера сложились в мрачную задумчивость. Возразить взялся старый Барбериго, чью речь, произнесенную дрожащим голосом, пронизала тонкая нить сарказма.

— Внешне ответ кажется убедительным. Но мы не в состоянии утверждать, что под внешность о нет другого определяющего мотива. Я могу представить себе обстоятельства, — пробормотал он, — в которых виконт де Сол может счесть выгодным для себя служить Директории. Кроме того, мы должны помнить, что Директория — не совсем то же самое, что правительство, которое лишило виконта собственности.

Граф немедленно и аргументировано вступил в дискуссию. Он подробно остановился на ценных сведениях, которые время от времени виконт де Сол доставлял ему и которые сам он передавал Его Светлости Дожу. В частности, он коснулся разоблачения Рокко Терци и Сартони, дала которых расследовал этот самый трибунал.

— Что еще надобно? — спросил граф.

— Ничего не понадобилось бы, — сказал упорствующий в своей недоброжелательности старик, — если бы это не было вызвано тем фактом, что услуги, оказанные Светлейшей под видом мессера Мелвила, бледнеют перед вредом, нанесенным ей под видом Камиля Лебеля.

Это вызвало у графа вопрос, который беспокоил его с самого начала

— Но достаточно ли очевидно установлено, что он и Камиль Лебель — одно лицо?

— Мы не слышали, чтобы обвиняемый отрицал это, — сказал Корнер. — Молчанием он по крайней мере допускает это.

— Определенно допускает, — тотчас сказал Марк-Антуан, чем, казалось, сбил с толку графа. — Вашим Превосходительствам должно быть понятно, что я не мог бы пользоваться доверием французской миссии, если бы я не смог предстать там под видом полномочного представителя Директории. Позвольте мне рассказать вам о случае, который сделал это возможным.

Так кратко, как только можно было рассказать эту длинную историю, он рассказал о своем приключении в гостинице «Белый крест» в Турине.

Барбериго издал старческое хихиканье.

— Сюжет из тысячи и одной ночи. Мрачность Габриэля еще более усилилась.

— Вы просите нас поверить, что вы были способны все эти месяцы успешно играть роль этого человека во французском посольстве?

— Да, этому я прошу поверить. Хотя это может показаться вам невероятным, я прошу об этом выверенности что это достаточно подкреплено сведениями, которые я время от времени передавал вам.

Тем, кто подхватил спор, оказался Корнер.

— Мы не отрицаем, что кое-какие из этих сведений были действительно ценными. Но мы обязаны остерегаться того, чтобы позволить слишком быстро убедить себя или позволить себе довериться вам.

— Можете ли вы опровергнуть ценность разоблачения разрушительных планов французон в деле Рокко Терци или Сарто-ни? — уверенно спросил обвиняемый.

— Или, — добавил граф Пиццамано, — более возмутительные данные о французском плана объявить войну Венеции, чтобы использовать ее в качестве заклада на мирных переговорах с Австрией?

Старый Барбериго покачал на это указательным пальцем.

— Только будущее может доказать, верно ли это, а мы пытаем заключенного о том, что находится в прошлом.

Корнер сел на свое сиденье, обхватил рукой подбородок и обратился к графу:

— Наше первое затруднение в том, что мы узнали из перехваченных писем, что узник отправлял в Директорию сведения о венецианских мерах.

Ответ Марка-Антуана был немедленным и доказательным.

— Вы сами определили необходимость, перед которой оказывается тайный агент. Чтобы укрепиться в принятой на себя роли Лебеля, было необходимо, чтобы я что-нибудь сообщал. Я не знаю, какие письма вы смогли перехватить, но я без малейших сомнений призываю вас представить хотя бы одно-единственное, содержащее что-нибудь, что при ближайшем рассмотрении могло бы стать пагубным для Республики Венеция или не было бы общеизвестным к тому времени, когда мое письмо могло достигнуть Директории.

Корнер молча кивнул, показывая, что склонен принять это объяснение. Но тут Габриэль хлопнул рукой по кафедре.

— Есть кое-что и посерьезнее этого! — воскликнул он.

— Я перехожу к этому, — спокойно сказал Корнер, будто упрекая коллегу за эту горячность. Он подался вперед и оперся руками на свою кафедру.

— Несколько месяцев назад, — медленно начал он, — еще до того, как французы нарушили наши границы, Сенат получил бессовестное оскорбительное требование изгнать с венецианской территории несчастного принца-эмигранта, который под именем графа де Лилль воспользовался нашим гостеприимством в Вероне. Под этим требованием, сформулированным в ультимативных выражениях, стояла подпись Камиля Лебеля. Позже нам стало известно, что это требование было нам предъявлено безо всякой на то инструкции и? Парижа. Оно было сделано исключительно по вашей собственной инициативе и содержит именно вашу подпись в роли Лебеля. И это — из-за того, что французский посол отказался подписать по вашему распоряжению столь оскорбительный документ. Если вы отрицаете это, я представлю вам доказательства.

— Я не отрицаю ни этого, ни чего-нибудь еще, что является правдой.

Ответ, казалось, поразил не только инквизиторов, но и графа Пиццамано.

— Вы не отрицаете этого? — переспросил Корнер. — Тогда сможете ли вы, кто проповедует служение в монархистских и антиякобинских интересах, найти побуждающие мотивы для действия столь недоброжелательного как по отношению к Светлейшей, так и по отношению к вашему королю?

— Эй, сэр! — взвыл Габриэль. — Как согласовывается с вашей исповедью ультиматум, который причинил такое неудобство вашему принцу и принудил Светлейшую к шагу, который — и вы это знали — должен был опозорить ее в глазах всей нации?

— Отвечайте, — закудахтал старый Барбериго. — Отвечайте, сэр! Вам потребуется расшевелить свою изобретательность и плодовитый разум. Хи, хи!

Корнер поднял одну из своих изящных рук, чтобы прекратить злобные выпады своих коллег.

Марк-Антуан метнул в серое старческое лицо презрительный взгляд и спокойно ответил:

— Мне понадобится, пожалуй, расшевелить лишь память Ваших Превосходительств.

Он сделал паузу, стоя под перекрестным огнем их требовательных взглядов, чтобы овладеть собой, и заметил, что в эту минуту даже граф Пиццамано смотрел на него неодобрительно.

— Когда я согласился с тем, что предпринял эти действия без специальных распоряжений из Парижа, я согласился лишь с тем, что это верно буквально — но только буквально. На самом деле распоряжению предшествовало письмо, которое я получил лично от Барраса, а официальное распоряжение предъявить это требование пришло через несколько дней после того, как я это сделал.

— Но почему вы обнаружили столь страстное желание совершить поступок, который, если вы — тот, за кого себя выдаете, должен вызывать у вас отвращение?

— Вероятно, сохранился в памяти Ваших Превосходительств или, по крайней мере, в ваших протоколах тот факт, что ультиматум поступил в Сенат в течение пары дней после ареста Рокко Терци. Этот арест поставил меня в положение чрезвычайно трудное и опасное. Я был единственным человеком, за исключением Лальманта и партнеров [Герци по предательству, которому было известно об их деятельности. Арест Терци навлек на меня серьезные подозрения. Чтобы спасти свою жизнь и продолжить антиякобинскую работу, которой я посвятил себя, было необходимо восстановить доверие Лальманта ко мне. Это не было простым делом. Я добился этого выдающимся доказательством своего якобизма. На самом же деле, я лишь предвосхитил распоряжение, которое вот-вот должно было достигнуть посла. Но даже без него мне вернули доверие. Если я принес в жертву принца и достоинство Светлейшей на алтарь необходимости, то я пожертвовал обоими, чтобы ускорить их триумф в конечном итоге.

Этот ответ, столь откровенно изложенный, был исчерпывающим. Граф Пиццамано, пришедший было в замешательство, теперь испустил вздох облегчения. Инквизиторы заколебались, обмениваясь вопросительными взглядами. Затем Корнер, спокойный и любезный, продолжил допрос.

— Если я правильно вас понял, вы утверждаете, что во французской миссии вас считают Камилем Лебелем и что месье Лаль-мант далек от подозрений, что вы — виконт де Сол?

— Именно это я утверждаю.

Прекрасные, аскетические черты инквизитора в красном впервые утратили свое любезное выражение; глаза под изящными седыми бровями посуровели.

— И это, — сказал он, — несмотря на тот факт, что мадам ваша супруга, которая приходится кузиной месье Лальманту, которая постоянно составляет вам общество, которая оставалась при вас во французском посольстве, чтобы ухаживать за вами во время вашей болезни, не делает тайны из того, что она является виконтессой де Сол.

Неожиданность этого выпада была для Марка-Антуана сокрушительным ударом. Дыхание его участилось и стало почти шумным. После едва заметной паузы Корнер продолжил:

— Вы действительно полагаете, что мы поверим, будто месье Лальмант, зная ее — свою кузину — как виконтессу де Сол, не ведал, что вы — виконт де Сол? Вы настаиваете на том, чтобы мы поверили в такое?

Колебания Марка-Антуана продолжались, наверное, не более пары секунд. Но за эти мгновения его мысли охватили широкие горизонты.

Он сразу заметил, что граф Пиццамано медленно повернулся на своем табурете лицом к нему, io-видимому, столь же ошеломленный, как и сам Марк-Антуай, этим убийственным вопросом.

При определенных обстоятельствах ответ был бы очень прост и при последующей проверке его правдивость была бы установлена. Но в этом случае он должен был разоблачить так называемую виконтессу де Сол как самозванку, которой она на самом деле и являлась. Он должен был дать показания, что она присвоила титул по предложению настоящего Лебеля. Он мог поведать, что из необходимости представить эту женщину эмигрировавшей аристократкой Лебель использовал первое, что могло прийти на ум человеку, который овладел землями семейства де Сол и который верил, что настоящий виконт был гильотинирован.

Марк-Антуан мог пойти еще дальше и разъяснить, что одной из причин его промедления с разоблачением этой дамы как якобинского агента и французской шпионки, каковой, как он убедился, она была, послужила опрометчивость такого шага вскоре вслед за арестом Рокко Терци. Впоследствии, пока он откладывал ее разоблачение, он наладил с ней такие отношения, которые позволяли ему держать ее под контролем, а также использовать как канал информации.

В его силах было не только рассказать им все это, но и подсказать им, как можно запросто получить доказательства этому, чем он очистил бы себя от последнего и тяжелейшего подозрения. Лишь таким образом он мог оправдать свои отношения с этим хрупким созданием, в тоскливое одиночество и безысходность души которого ему было позволено мельком заглянуть. Но обличение должно означать для нее неизбежный арест и возможную смерть — тайную смерть от руки гарротера.

Перед его мысленным взором промелькнуло видение этого ужасного стального приспособления, изготовленного в форме подковы. Оно охватывало шею сзади, тогда как спереди шелковый шнурок был привязан к винту, который постепенно затягивался и затягивался. И в хватке этого стального воротника из стали и шелка ему виделась стройная белая шея, а выше — маленькое лицо, по-детски светлое и утонченное, с глазами влажными и нежными (какими они были, когда в последний раз смотрели на него) и губами, которые признались в любви, способной все простить.

Оправдать себя такой ценой — значит до конца дней своих быть преследуемым этим видением, презирать себя, помня о спасении, купленном ценой жизни несчастной женщины, которой он, к тому же, обязан самим своим существованием.

Это с одной стороны.

С другой — мысль об Изотте, отец которой строгими глазами вопрошал его о причинах этого необъяснимого колебания. И несмотря на то, что Изотта, возможно, была уже потеряна для него, все-таки мысль о том, какого мнения о нем она должна придерживаться теперь, когда отец расскажет ей об увиденном, была невыносимым мучением.

Не впервые в своей жизни ему приходилось выбирать из двух зол, но никогда прежде выбор не был столь ужасен. Конечно, ему следует выбрать меньшее — то единственное, в котором страдание выпадало только ему, ибо сердцу всякого благородного человека легче самому стерпеть боль, чем причинить ее другому. Было недопустимо оставить на растерзание львам несчастную женщину, которой он был обязан жизнью.

И потому все, что он сказал — и сказал очень веско, — было:

— В этом деле я прошу вас доверять мне.

Мессер Корнер томительную минуту вглядывался в него, не произнося ни слова. В этом взгляде было и некоторое удивление. Словно инквизитор ожидал другого ответа и был разочарован. Вздохнув, он опустился на свою скамью и предоставил своим собратьям продолжить испытание.

Но Габриэль лишь тер свой длинный нос в задумчивом молчании, а дряхлый Барбериго зевнул и стал отирать слезы со своих затуманенных глаз.

Граф Пиццамано с прежним непониманием пристально смотрел на узника.

Оставалось не только признать, что сказанное Корнером -правда, какой бы фантастической она ему ни казалась, но и то, что подразумеваемым согласием с этим Марк-Антуан признавал также свою виновность — ибо существование виконтессы де Сол, учитывая изложенные инквизитором обстоятельства, казалось явным доказательством того, что истинное лицо Марка-Антуана должно быть известным французскому послу. А если это так, возможно лишь единственное умозаключение. И все-таки, в отличие от инквизиторов, граф Пиццамано испытывал слишком серьезные затруднения, чтобы принять такой вывод. Он был крайне смущен.

Его мысли вернулись к его дочери и разговору с ней в ту ночь, когда Марк-Антуан впервые после приезда посетил их. Как же обманутое несчастное дитя было убеждено в своем предположении, что поездку в Венецию Марк-Антуан предпринял прежде всего из-за нее! Какое беспощадное унижение выпало ей теперь в деле ее помолвки! Правда, возможно, сведения об этом допросе помогли бы ей примириться с приближающейся свадьбой с Вендрамином, а это дело тревожило графа Пиццамано более серьезно, чем он позволял этому проявляться.

Из всего этого он мог предположить, что происходящее, по-видимому, к лучшему. Но так ли на самом деле? Чем больше вопросов он задавал себе, тем меньше ответов ему удавалось найти.

Наконец раздался любезный голос Корнера и прервал его размышления. Инквизитор обращался к Кристофоли.

— Проводите заключенного в комнату, предназначенную для него. Ему должны оказывать всякое уважение, укладывающееся в рамки строгого заключения, пока мы не объявим нашу волю.

Зловещие слова обдали холодом сердце Марка-Антуана. Он встал, стиснул руками перила и на мгновение заколебался. Затем, осознав, что открытый протест или притязания оказались бы тщетными, он поклонился Тройке и молча позволил выпроводить себя из комнаты.

Когда дверь закрылась за ним, мессер Корнер спросил, есть ли у графа Пиццамано какие-либо советы, которые могли бы содействовать их обсуждению. Утомившийся Барбериго вновь зевнул.

Граф встал.

— Я бы лишь напомнил Вашим Превосходительствам, что все, что свидетельствует против виконта де Сола, основывается на предположениях, а то, что говорит в его пользу, покоится на твердых фактах.

— Будьте уверены, что мы будем помнить об этом. Для нас, как вы понимаете, препятствием к выгодному для него мнению является виконтесса де Сол.

Подбородок графа утонул в кружевах.

— Я сбит с толку, — признался граф. — Главным образом потому, что я не могу понять, зачем он скрывал свой брак.

— Разве нет более или менее очевидной причины? Признать его означало бы открыть свое истинное лицо. Он мог надеяться по крайней мере убедить нас, что обманул французскую миссию, представившись там Камилем Лебелем. Но мог ли он надеяться убедить нас, что его связь с французским правительством была притворством, если они знали его как виконта де Сола?

— Как я уже отмечал, — вставил Барбериго, — я могу представить себе обстоятельства, в которых виконт де Сол мог посчитать выгодной службу на благо Директории. Мне ясно, что такие обстоятельства есть. Перспектива реставрации в конфискованных имениях, к примеру, могла быть взяткой, которой трудно сопротивляться.

— Я хорошо его знаю и никогда не смогу поверить в это, — сказал граф решительно. — Но с другой стороны, перед вами — известные факты услуг, оказанных им Венеции, каждая из которых противоречит выводу, к которому вы склоняетесь.

— Будьте уверены, — сказал Корнер, — что факты будут иметь должный вес.

Затем он весьма учтиво склонил голову.

— Мы благодарны вам, господин граф, за ваше содействие. Усмотрев в этом прощание, граф Пиццамано степенно поклонился Тройке и вышел, глубоко обеспокоенный в душе.

Барбериго заерзал на скамье.

— Надо ли расточать слова по этому поводу? По-моему, дело ясное.

Корнер обратился к нему с любезной, почти капризной улыбкой.

— Я завидую вашей проницательности. Мои же несчастные глаза пытаются пробиться сквозь завесу тумана. А каково ваше положение, мессер Габриэль?

Габриэль пожал узкими плечами.

— Совершенно запутался в тех догадках, которые мы затронули.

— Конечно, — проворчал Барбериго, — вам не по вкусу дальнейшее разбирательство.

— Это было бы бессмысленно, мы лишь ходили бы по кругу.

— И я говорю то же самое, — разгневался старик. Он пронзительно прочистил горло и заявил:

— Итак, к наказанию. Корнер задумался.

— Ваше Превосходительство решили назначить кару в качестве решения в деле столь затруднительном, как это?

— Я? А разве не в этом моя обязанность? Для колебаний нет времени. Когда мы окружены шпионами и врагами, наш долг — приносить государству несомненную пользу.

— Наш первый долг — быть справедливыми, — сказал Корнер. Габриэль повернулся лицом к красному инквизитору, желая разобраться.

— Но если мы не готовы ни обсуждать этот случай дальше, ни объявить кару за это, то что же делать?

— Отложить, — сказал Корнер и плотно сжал губы. — Весы правосудия в этом деле столь уравновешены, с чем вы должны согласиться, что остается единственное — ждать, пока какое-то новое открытие не нарушит этот баланс. К такому мнению я пришел в итоге размышлений. Если вы не сможете с ним согласиться, нам придется направить это дело в Совет Десяти.

— Вы успокоили меня, — сказал меланхоличный Габриэль. — Я согласен всем сердцем.

Вместе они смотрели теперь на Барбериго и ждали. Старик поморгал на них своими слезящимися глазами. От досады его голова тряслась сейчас более обычного.

— Я не стану противоречить вам, — сказал он наконец. — Но эта отсрочка — пустая трата времени. Этот молодой джентльмен был нахальным, что у меня всегда ассоциируется с виновностью. Но я не хочу экспериментировать. Было бы более милосердно не держать его в томительной неопределенности, ибо предопределено, что он в конце концов должен попасть к душителю. Тем не менее, раз уж вы настаиваете на этом, давайте отложим приговор.

 


Поделиться:

Дата добавления: 2015-09-13; просмотров: 68; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав





lektsii.com - Лекции.Ком - 2014-2024 год. (0.007 сек.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав
Главная страница Случайная страница Контакты