КАТЕГОРИИ:
АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
КАРТИНКИ С ВЫСТАВКИ.
Друг семьи, разъездной чиновник, чьи предки, сицилианские негоцианты,прикатили когда-то в Россию за партией tarantasos и на обратном пути навечнозастряли в непролазной грязи где-то меж Конотопом и Сызранью, и чей портретблистает отсутствием в экспозиции, принимает участие в нашем герое. Когдапоследний, по выражению первого, входит в действительный курс респектации,чиновник рекомендует юноше пуститься по своим стопам и составляет емупротекцию для поступления в разъездное училище. Судьба художника быларешена. Лик его, наделенный приметами изысканной чувственности, выделялся излиц остальных наездников ясной высказанностью характера и томнооко иполногубо реял над кавалькадой. Физиономии же однокашников былипосредственны, уши у многих, словно бы для того, чтобы лучше улавливатьцокот копыт, безнадежно оттопыривались. Из окон класса всякий час --река-клоака, и зачастую восторженный отрок дерзает морячить по ней намонструозном корыте. Как неотвязно за лопастями весел тянется и бумага, итина! Янко не боится ни ветра, ни волн, вырастет -- очнется в сумерках бытиякухмистером скользкой от сала кухмистерской. Методическое помешиваниечерпаком, коловращение скверно пахнущих жиж вдруг живо напомнят картиныбеспечной давности, пору лодочных одиночных гонок с самим собой --воспаленным, мозглявым, когда по утрам хари окрестных строений обморочнозияют в грязно-желтой больничной мокроте окраинных растуманов и та -- верно,рябая и гнилозубая -- девочка за фанерною перепонкой, собираясь в своидефектологические университеты, хнычет над рассыпавшимися по полушкольно-письменными принадлежностями и поет безмотивно и нескончаемо --дождик-дождик, перестань, я поеду в Арестань: одиннадцатилетняя,заячьегубая, пьянозачатая, -- а ты на заре своей бедной юности просыпаешься,обсыпанный цыпками и лепестками белил, отлетевшими от потолка, просыпаешься,стараясь понять: ты ли это или кто-то другой просыпается тут и не знает: онли это или кто-то другой, например -- тот же ты, но такой же затурканныйрахитос просыпается здесь, обреченный невзгодам малокровного дня, а матьшелестит газетой, шуршит плащом, хрустит замком и уходит в бухгалтеры впошивочную имени политика Разина: Степан Тимофеич, куда вы задевалигроссбух? Между тем, среди разъездных механизмов образца батальных годовшагал неладно скроенный да крепко пошитый лихой военрук в подтяжках,предупредительно облачив стул в добросовестно отутюженный френч. Прибывалдоброутренний, по-гвардейски румяный, с четою бесстрашных, словно бы, полныхужаса, пепловатых навыкате глаз. Портрет военрука. Шагал нешироко,оловянно и, морося морзянкой, доносил, что первое применение танка в боюпроизошло бабьим летом шестнадцатого на Бзуре. Война. Воздух сер,равнодушен, недвижим. Дождь перепал накануне, сонные прифронтовые растениямедленно обнажаются. И когда стрельба затихает, слышно, как слетают,пикируя, по-жестяному тяжелые листья дуба в дуброве, и базарят вороны в тойже дуброве на гладкой торжественной высоте, обозначенной на топографическихкартах отметкою двести семнадцать. Кроме того, слышно, как в лесопильнекто-то пилит пилою, а некто, но тоже на лесопильне, пиликает на концертино.А в траншеях и сапах противника, за спутанными, ужасно окислившимися,колючими проволоками, за кучей-малой разношерстных, разноплеменныхощерившихся и босых мертвяков, австрийские флейты, контрапунктируя смадьярскими барабанами, высвистывают надоедный Марш Кайзеровских Охотников,чуждый русскому сердцу донельзя. Словом, к зиме вид из окна класса делаетсяслишком однообразен. И разве не очевидно, что он тем статичнее, чем болееизучаешь его. И не всяк ли разумный, спешащий в путь свой, Ахиллу подобен:никто не в состоянии догнать свою черепаху, достичь ближайшего чего-то, чегобы то ни было. Анкета глубокой осени. Профессия -- прохожий. Место работы --улица. Стаж работы по специальности -- вечность. Не лучше получается и сдругими принципиально способными перемещаться объектами -- они неперемещаются, убеждая сомневаться во всем. Непозволительно затягиваетсяперелет стай. Над ребристыми, мутно-бордовыми кровлями парят они, куртуазнопошевеливая краями крыл. В парке -- духовой оркестр, но свободных мест наскамейках -- полным полно. Естественно, что звук плывет, как если быграммофон напрочь выдохся. Пусть. То же относительно всякого рода движения,а верней -- недвижения, относительно статичности всего ГородскогоПредзимья: пусть. Шли уроки словесности. Башмаки этого преподавателя, накоторые парой использованных одиноких гармошечек нисползали носки, были наредкость изношены, были разбиты. Сдавалось, вы зрите обувь заядлого ходока,завзятого пилигрима, калики, а то и самого Агасфера -- известного сапожникабез сапожной, снискавшего своей опрометчивостью вселенскую славу --раскаявшегося, но получившего-таки поделом. Но относительно статичностигородского предзимья -- пусть. Но неожиданно на экране окна пошлочерно-белое немое кино Первоснежья, и если улица до сих пор не даритунылому взору энергичных субъектов, благоволите найти их, представить,вообразить самому себе и, не мешкая, спроецировать на экран. Нате в некогдамодных клетчатых кепи мальчишек-газетчиков, вопящих сенсационные шапки.Благодарю вас, но вы не учитываете, что сенсации официально отменены, темальчишки ушли на покой и газеты продаются только в киосках. Значит следуетпоказать бывших мальчиков, ставших ныне живым воплощением неизлечимыхнедугов, а сенсации -- за неимением нынешних -- набрать вчерашних. Вон они,мальчуганы, чешут по мосту вдоль чугунных имперских с орлами решеток,пытаясь сбагрить встречным ахиллам так называемые свежие номера. Впрочем,чешут -- сказано сильно; однако, в сравненьи с ахиллами даже и чешут.Обратите внимание, некоторые передвигаются на инвалидных колясках, а одногообрядили уже в последний путь: дубовую обузу поставили на полозья, исослуживцы почившего влекут ее по свежей пороше. Как вы находите эти лица?Они затасканы. Неужели время не пощадило их? Никоим образом. Так-с, а души?Увы, души искалечены до неузнаваемости, просто гроша ломаного не дашь. Маршугрюмых субъектов с желтыми от желудевого кофе клыками в морщинистых ртах, спачками пожелтевших от злости и лживых нападок листков подмышками,конвульсируя виттовыми телами и жестоко гримасничая, совершал продажный ходпо маршруту А-трэма. Так называемые белые мухи роились над разносчиками,слепили их, щекотали им угреватые, переспелые их носы и, как перхоть,--почти столь же густо -- облепляли их плечи. Распространители спотыкались оземные неровности, падали, шлепались, рассыпали несомое и, чтобы собрать, накарачках ползали дальнозорко. Все-таки они были очень тяжелые, те грошовыекипы. Но, может, то были совсем не газеты, может, пенсионеры вынесли напродажу истории своих болезней -- такие тяжелые -- таких тяжелых? Нет-нет,то были как раз газеты -- истории болезней истории -- такие тяжелые -- такихтяжелых, а истории собственных болезней газетчики носили в себе, самиявляясь историями этих заболеваний. Бедные престарелые: они долго не моглиодолеть чуть заметную горбинку замостия -- гололедица. Едва не достигаявершины, сотрудники по очереди соскальзывали вниз вместе со своимисторическим грузом, причем, одни удерживались на ногах, но не другие.Съехав к подножью, предпринимали новое восхождение и снова съезжали -- сизифза сизифом: потеха! А теперь дайте звук. Забирайте. Сначала хрипы и стоны,астматический кашель, шарканье обуви, харканье, всхлипыванья и т. п. Послекто-нибудь что-нибудь потерявший вопит: да где же мое что-нибудь! Ответом --безмолвие, всем недосуг, каждый увлечен процессом движенья -- процессия.Процедура влачения импровизированного катафалка -- звуки влачения. Крик:свежие новости! Клик: Русские Ведомости! Затем все разом, но разное: Голос!Новое Время! Биржевая! Петербургский листок! Сопение пневматическихтормозных устройств -- трамвай нагоняет и обгоняет прессопродавцев, ихлопотное лопотанье двенадцати пар колес, хоть и звучащее под сурдинкуснегопада, глушит этот нестройный ор. Наконец последний вагон показалветеранам овальный тараканий зад с торчащей и ворочающейся колбаскойфаркопфа, с буквой А, шагающей агрономическим аршином, и с тихимичеловечьими мордами за мутными бычьими пленками тамбур-площадки. Часы надворотами парка военного отдыха свидетельствовали наиболее скушное времясуток -- пики откозыряли час и зашли под второй. Японию навестила ночь, икаратисты Хоккайдо, нахыкавшись, дрыхли на своих татами. В Китае рубилисобачьи головы. Турция пахла кофе и табаком. В Албании, несмотря наземлетрясение, у дома, где жил патриот Кастриот, ликовала толпа смугловатыхзевак. Румыния опохмелялась рымникским, ноги делались легкими и самипускались в пляс, никто не ведал, вторник или четверг. Безработная Италиявесело ехала под оливами на похищенных велоциклетах, и лира, как всегда, ничерта не стоила. Маяки и ревуны Гибралтара бодрили штормующих мареманов, атут, в России, в бывшей потешной деревне Ботфортово, отставные газетныесорванцы тщились сбыть отставные новости. Свидание императоров в Гоштейне!Башибузуки вырезали пятнадцать тысяч в Болгарии! На Шипке все спокойно!Сибирская дорога построена! Цзай-Сюнь приговорен к харакири! ЭвакуацияМаньчжурии! Инцидент в Касабланке! Выйдешь -- поневоле тяжело -- хоть плачь,смотришь, через поле перекати-поле прыгает, как мяч, диктовал Агасфер. Перьястарались. Парки и Мойры приговорили учащихся к разъездной жизни, и впередиу них было все золото мира. Светало. Еще в Лапландии не доили коров, еще вНазарете не кричал муэдзин, а на охотничей мызе французского короля все ещепили сhаrtreuse. Наболтавшись о куртизанках, балах, с кубками вываливалисьна балкон и, вырывая друг у друга рожок, мычали звездам жалобу молодогобыка, заколотого на каталонской корриде. Потом стреляли на воздух: выстрелыбыли слышны даже в Версале. Борзые там беспокоились, полаивали, стражавздрагивала и просыпалась. Фрейлины в пеньюарах и с ночниками в рукахсплетничали на галереях: о, mon Dieu, когда он только остепенится --Monarque, а ведет себя, как Gavroche. Друзья, провозглашает тот, стоя убалюстрады в окружении свиты и своры, я предлагаю тост за того удальца,который залпом осушит ствол моего мушкета, полный бургундским. Выносят.Приклад инкрустирован. Хозяин передает оружие одному из участников:отведайте, mon cher. Графа постигает неудача: он не в состоянии выпить иполовины. Ствол пополняется и под хохот охотников вручается следующему изних. Он также терпит фиаско. Мушкет идет по кругу, и он, наконец, замыкается-- лишь первый среди равных не испытал еще своих сил. Французы, говорит он,ваш любезный Людовик спешит вам на выручку. Сейчас он осушит сосуд, хоть исовершенно иным способом, нежели ваш -- следите. Монарх затыкает стволбутылочной пробкой и насыпает на полку голландского пороху. Лицаприсутствующих покрывает смертельная бледность. Ваше, -- в ужасе кричат они,расступаясь, король стреляет (мушкет взрывается) и падает, все в волнениибросаются к распростертому телу, -- Величество! Людовик немотствует, егоизумительный фас, сотни раз писанный европейскими мастерами, изуродован, абелоснежный маскарадный костюм -- весь забрызган. Ах, мой мальчик, шепчеткоролева, на миг пробудившаяся у себя в будуаре от дальнего выстрела,напомнившего ей хлоп карнавальной хлопушки, милый мой удалец. Белые локоныпрекрасных волос ее Величества разметались по высоким подушкам, ей снитсяпечальное: дерзкий вепрь с физиономией ненавистного ей горбуна-доезжачеговосхищенно ласкает ее под сенью камелии возле купален. Совершив злодеяние,похотливая дичь исчезает в чаще. Стыд и омерзение охватывают королеву. Еймнится, что некоторые из егерей, скрывавшиеся в беседке и бывшие тайнымисвидетелями недостойной сцены, желали бы насмеяться над ее августейшимбесчестьем. Светало. Следователь по особым делам Пожилых, специалист безкаких бы то ни было примет, носил плащ-палатку и полевую сумку через плечо.В сумке -- стандартные бланки актов, плотно скрученная портупея, карманныйфонарь, сантиметр, лупа, вечное перо, подробная карта местности и очешник,где за подкладкой -- фотографический снимок работницы местной публички,насчитывающей в своих фондах около ста сыроватых томов. ВоскресениеПожилых. Ужин, вермут, накурено. Табак влажен и носит смешанный привкусодеколона и керосина -- следствие нерадивости тех, кто ответствен заупаковку, хранение и перевоз. В глаза кидается яичница с колбасой, лабардан,банка тюльки каспийской, круто соленой. Различаешь число поимки, датусоления, читаешь и тюркскую подпись браковщика. Из мебели, помимо стульев,стола, -- узкое, неудобное в любом отношении канапе. Буфет и прост и орехов.На полках -- несколько тарелок и блюдец и несколько несколько плесневелыхкусочков хлеба. Виднеется и флакон конторского клею -- заклеивать окна.Бумажные полоски нарезать из газетных полей, клеить до заморозков. Вид изодного следовательского окна -- дровяной щелястый сарай, из другого -- тотже сарай. Летом при распахнутых рамах -- запах жимолости и бузины, ароматразъятого дерева, звуки тенистого переулка -- муха, мопед, тарантас, шагиобывателя. Будучи представителем прокуратуры, Пожилых укладывается околодесяти. Он читает в постели столичный журнал, не чурается стихотворений,поэм, и нередко по памяти декламирует то, что запало, запомнилось. Вчастности -- Подъезжая под Ижоры, причем Ижоры воображаются большимдеревянным градом на горе, посреди просторной пожухлой пажити. Через поле,оранжевое, как апельсин, под небом погожего, хоть и не слишком теплогополдня, катит дормез с громоздкими рессорами, сработанными из кованогометалла. Пассажир, чернявый и бойкий, с небрежно расчесанными кучерявымибаками, высовывается и, слегка придерживая рукою цилиндр, предаетсявоспоминаниям: и воспомнил ваши взоры, ваши синие глаза. Ижоры близятся, изолоченые купола так и блещут. В случае убытая за пределы уезда, особенноесли в жемчужной влажности тумана мерцающе-светло пари? смутность странногообмана, или попросту холодно, надевает непродуваемую душегрейку и буркиосновательного пошива. Переночевав, велит запрягать да поживее. Позвякивает,светает. Эх, прокачу по тряской, ямщик с глазами, как у кролика, в лисьемтулупе, хищно осклабившись волчьей пастью, подмигивает с облучка. И точно,уж и светает. Справа, в полутора, а то и более, верстах -- река. За нею --селенье со множеством бань и барок на берегу. Церковь вся отражается.Отражаются и вороны, роящиеся вкруг колокольни, как черные, вознесенныезефиром портняжные лоскута. Село сие, ежели довериться плану, имеетпрозвание долгое и бестолковое. В имени его чудится бухающий ход маховика,оно отзывается, машет издали квадригою крыл, не ведающих иного, высочайшегосвоего предназначения. Тут услышишь и звуки погрузки; тукая сапогами икрякая на всю середину августа, несут белесые пятипудовые кули и командуютстоящему на подводе: ну принимай! Тот и вправду кидается. Еще мерещится внастоящем названии косноязычие мельникова подручного, малоума и дылды,который на ваш вопрос -- какое это село будет? -- нисколько не возражает, нолишь сосет леденец на палочке да знай леденит вашу заезжую душу своимподыжорским взором. Для музыкального уха название наше разражается целойсимфонией, ведь обнаруживается в нем голос и самого мельника, что, услышавприведенную здесь беседу, с готовностью поспешает -- если только возможнотак отозваться о том, кто едва ходит, будучи обременен избытком здоровья, --спешит на подмогу косноязычному. Но мельник, словно бы, и сам насовал себечто-то в рот -- не иначе каких-нибудь жерновов, так как зерна словес егосыплются на путешественника мукой шума. И не беда, что в тумане на мигзабрезжит сокровенное имя: разобраться доподлинно -- Мало-ли-то-Кулебяково,Мыло-ли-Кулелемово -- не достает проницательности.
Дата добавления: 2015-09-13; просмотров: 109; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав |