КАТЕГОРИИ:
АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
ЗАИТИЛЫЦИНА.
Содвинулись все происшествие обсуждать, но тут раздался оркестрион и отпопурри не воздержались. Эх, шерочка, да ты машерочка, косолапочка,престарелочка. Горе тебе, Городнище большое, мощнеющий град, в минуту пляскиу меня мелькнуло немножечко. И действительно. Именно с того дня есть-пошлаэта смутная Заитилыцина, то есть те нелады, ради коих и разоряюсь наканцелярии. Слышали новость? Налимы, в луну влюбленные, с целью к нейвоздусями проплыть, исподволь лунки во льду просасывают. Наподобье того имужицкая особь сбеленилась и тронулась из-за дамы той. Выплывут, карасики, всмутный час на бугор, сядут на что попало и мечтают напропалую о ней, изгорла посасывая. Ждут, что снова она наведается, хоть любому известно --бывает редко, а когда и бывает, то зрят лишь считанные, которым свиданкиэти, как правило, идут не впрок. Воздадим тем же Гурию, Федору, Калуге, илиже Карабану В., кто пока что не отошел, но усох и лает: першит. Горе, горетебе, Городнище с окрестностями, все вокруг и пустое, и ложное. Заверяетбобыль бобылку: еду на затон поботать. Но покрутится меж островов, сделаетнемного тоней -- и все его видят вдруг среди себя в кубарэ за чашкой вина.Возвращается индивид во свои круги, берется за прежнее. Баламутим, чудим,проказники, ни о чем не печемся, отвратно на нас поглядеть. Полагаете,достойных манер не знаем? не благовоспитаны, как надлежит? Знаем,благовоспитаны, руки даже перед едой, фарисейничая, умыть норовим, но восновном все одно -- бедокурим, не в рамках приличия состоим. Жадность такженас обуяла. Лежим под вязами, затрапезничаем, и подвизаются разные: а нам непредложите? А мы не даем, мы хаем: ступайте, еще открыто, соображайте всвоем пиру, алкаши такие. И татьба, извините, татьба несусветная, иотпихнуться сделалось нечем как есть. Шел, читайте, из-за всеобщей реки, выдвигаясь в Сочельник от Гурия, сего похорон. Угощение обустроил тот погребалыцик, он приглашал: заползайте,желающие, куликнем на старые дрожжи, черви козыри. Я заполз. Гнил парнишка,рассказывают, в кавказском сыром кичмане, а надоело в неволе -- бежал. Анаскучила и мне эта тризна, захотелось к своим починщикам, с ними захотелосьвкусить Рождества. Затерялся мальчонка в горах -- я в сумерках. Я катилвосвояси, и вихорь слезу вышибал, и она же катилась радостно. Щи не лаптемхлебаем покудова, соображаем, что значит острым ногу набуть. Грустновато,тем не менее, между собакой на просторе родимых рек, хныкать вас подмывает,как того побирошу в четверть четвертого. Хмарь, ни кожа ни рожа, ни тень нисвет, ни в Городнище,ни в Быгодоще: взвинтил я темп. Штормовая лампагорняцкая, даренная главным псарем за долги в счет мелких услуг, телепаласьв пещере за плечьми, и во фляге ее побулькивало. Но возжечь не спешил, вкурослеп еще хуже выслепит, и вот -- называем летучая мышь. Противоречье,погрех. Слепит не ее ведь -- нас лучами ее слепит, мы, выходит, летучаямышь, а летучая мышь не мы никогда. Почему, разрешу спросить, АлладинРахматуллин не с нами, а подо льдом скучает сейчас? А чего ж, скороходопрометчивый, лампаду в сероватости засветил. Залубенели бездомные облака,залубенело и платье мое, поползла поземка по щиколку. И лишь город бревенчаткартинкой сводною сквозь муть проступил, понял я, чуня, что домы его всешиты из тепловатого такого вельвета с широким рубцом, и кровли их -- войлок,а может, с фабрички шляпной некрашеный фетр снесли. Чу, вечер вечереет, всес фабрички идут, Маруся отравилась, в больничку повезут. С фабрички-не сфабрички, но шагал на гагах и снегурах по тому ли по синему гарусу различныйречник; кто с променада идеей, кто из лесу с елками, кто в магазин, но вседалеко-далеко, не близко. Неприютно оборачивается одному, растревожился.Веришь-не веришь, но есть кое-кто тут невидимый среди нас. Тормознул исветильник достал -- гори-гори ясно, с огнем храбрей. И тут волка я усмотрелза сувоями. Не удивляйтесь, зимой эта публика так и снует семо-овамо, следов-- угол. Лафа им, животным, что воды мороз мостит, и без всякой Погибелиобойдешься. Перевези, ему говорят, на ту сторону козу, капусту и дажечекалку. Только не сразу, а в два приема, чтоб не извели друг дружку повыгрузке. И кто с кем в паре поедет, а кто один -- решение за тобой. Никозу, ни капусту везти не желаю. Погибель сказал, а тем паче его, пусть и внаморднике, перипетий нам на переправе хватает и без того. И когда усмотрелза суметами серую шкуру и глаз наподобие шара бесценного елочного спереливами, то заскучал я, козел боязненный. Побежать -- увяжется хищник, вхолку вцепится -- и пиши пропало, копыта прочь. Да, смутился, но болееосерчал, возмутился. Умирать нам отнюдь не в диковину, а по изложенным вышепричинам и надлежит. Но от твари дремучей мастеру смерть приниматьнеприлично, неудобняк, уважение, хоть малеющее, должно к себе заиметь, мыведь, все же, не вовсе заживо угнетенные, не вовсе шушерский сброд. Неотдамся на угрызение, стану биться, как бился тот беглый парнишка вчучмекских горах, торопливо дыша. Мышь летучую поставил на снег, скинулпещер, ободрился. Зверь сидит, наблюдает, голову набок склонил. Чтокручинишься, Волче, налетай, коли смел. Уперся, нейдет. Достаю из запазухигорбулю обдирную и маню -- на-ка, слопай, голодом, вероятно, сидишь. Волкподкрался, свирепый, хвостом так и машет -- хап -- и пайку мою заглотнул.Изловчился я, гражданин Пожилых, ухватил его за ошейник -- и ну костылять.Мудрено индивиду в таких переплетах баланс удерживать, в особенности налезвие, ну да опыт накоплен кое-какой, без ледовых побоищ у нас недели тутне случается. Как сойдемся, обрубки, на скользком пофигурять -- слово заслово, протезом по темячку -- и давай чем ни попадя ближнему увечияпричинять. Толку мало, конечно, в подобных стратегиях, однако есть: дружбакрепче да дурость лишнюю вышибает долой. Супостат изначально упорствовыказал, вертелся лишь, как на колу, скуля, но не вынес впоследствие --рванулся, Илью завалил, но доколе ошейник выдерживал, я побегупрепятствовал, и валялись мы оба-два дикие все, белесые, ровно черти вамбаре. А вдруг лампада моя угасла, рука моя ослабела -- чекалка утек. Ивзяла меня дрема хмельная, лежу испитой, распаренный -- судачек заливной нахрустале Итиля. И пускай заползает заметь в прорухи одежд, пускай волоссечется -- мне сладостно. Положа руку на сердце, где еще и когда выпадаетподобное испытать, ну и виктория -- хищника перемог. А поведать кому--усомнится: где шкура-то. Черствые матерьялисты мы, Пожилых, в шкуру верим, ав счастье остерегаемся. А с холма, с холма высочайшего, словно государев опоблажках указ, пребольшая охота валила вдоль кубарэ, ретируясь из чуткихчащ: Крылобыл на хребтине какую-то тушку нес, а стрелки, числом додвенадцати, -- вепря труп. Интересно, что рожи у тех носильщиков от выпитогоза срока стали точно такие же, колуном, да и шли они как-то на полусогнутых.С полем, с полем, охотников я поздравлял. Олем, олем, мрачные они трубят,будто умерли. Очевидно, мороз языки их в правах поразил. С наступающим, ясказал. Ающим, Крылобыл передернул, лающим. Славный, слышь, выдался вечерок,говорю, приятные сумерки. Ок, старик согласился, умерки. Наконец докатился я, заваливаюсь в цеха. Там сошлась к тем часам всяточильная шатия -- сошлась, разыгралась. Где в жучка святотатственногозавелись, где в расшиши, а некоторые, грыжи не убоясь, чеканку себепозволили, тряпок несколько на живую нитку сплотив. Озорничают,разгульничают, а одернуть, поставить на вид положительно некому, вольготразвелось всемерных -- мильен. И тогда, хватанув рассыпухи, сказанул яколлегам сочельную исповедь-проповедь. Доходяги и юноши, я призвал, большетысячи лет назад родился у южанки Марии Человеческий Сын. Вырос и вчастности возвестил: ежели хоть единая длань соблазняет тебя -- не смущайся:немедленно отсеки. Потому что куда прекраснее отчасти во временахблагоденствовать, нежели целиком в геенне коптеть. Все мы усекновенные, игрядущее наше светло. Взять того же меня. Отпрыск своих матери и отца,штатных юродивых с папертей Ваганьковской и Всех Святых соответственно,начинал я с того же, но после известного происшествия судьба моя окаянная,овеянная карболкой и ладаном, меняется вкруть. Припускаюсь в различныепромыслы и профессий осваиваю -- куда с добром. В результате мытарствий, витоге их, прибываю сюда и зачисляюсь в эту артель. Предстою я тут передвами, вы все меня знаете. Пусть нагрянет к нам завтра в обед Мерзостьполнеющего запустения, карла одряблая, дряхлая и картавая: с дятлым клювом.Но инда и перед ее физиомордией я скажу, говоря и с гордостью, что не ведаювыше имени, чем скромное прозывание русского по-над-речного точильщика. Иесли грянет мне голос -- да брось ты свои ножи-ножницы, заточи, понимаешь,ради общего дела Итиль по правому берегу до грозного жала, навроде косы, тоотвечу: пожалте бриться. Но не завидуйте, что снаружи могуч и сухарь -- явнутри прямо нежный. И точу ли с кем лясы, железы ль-- я их, а меня -- поОрине грусть. Что за женщина, не изживешь ни за что. Но не корите, акайтесь. Не у всех ли из вас завелись знакомки свои постоянные, но на медокпотягивает к незнакомкам, к непостоянным, вожделеете ко греху. Знаю, бобылоксвоих привычных жалеете до гробовой доски, ибо тел и натур ваших порченыхнеудобоносимые бремена они, крепясь, переносят. Но возлюбили также и дамупришлую, и любите беззаветно, которая вам никто, и это тоже наравне сбезобразиями и татьбой нареку Заитилыциной. Пламень, в принципе, надо б навас низвесть, но пока погожу, потому что и я же хорош, сам не лучше -- содной прописан, хозяйство веду, а по другой пламенею. Потому-то и донимаютИлью побасенками запечные эти сверчки. Чуть заслышу -- всплывут наши с нейвылазки и поездки по пригородным городкам с кузнечиками. Так не корите, идело с концом. В те хмельные периоды возникали различные пришлые типалудильщиков, бакенщиков, щепенников. Извинялись -- на огонек, а вдействительности -- на дармовщинку. И они заодно разведовали: не подскажете,кто это из суки псаревой паршу всю повыколошматил? Господа, я в неведеньи,вот чекалку -- да, его били, клочечки по закоулочкам. И выдал им пробаталью, сорвав приличный аплодисмент. По прошествии праздников покидаюартель -- восхожу, бахвал, в Городнище. Тоска по домашней оладье гнала подприютный кров, желалось и ласковости. Что я понял, бродя, -- через что всеустроено? Ничего я не понял, бродя, в том числе, через что все устроено.Вижу только -- бобылка есть вентирь, Фомич, она -- вентирь, а ты --натуральный ерш, и пораньше, попозже -- но ты ее. Помните случай -- неждали. Я тоже притек, покаянный, она же бранит: что, притек, окаянный?Понапраслины не стерпел, распустил я тем Сретеньем руки, но и приятельница вдолгу не осталась, воспользовалась моим обстоятельством. После чегопримирились, оладий, раздобрившись, напекла, а там и до себя допустила. Едвапроерыщилось, выскакиваю в сенцы -- нет моих принадлежностей неотъемлемых, аоставил их тут в твердой памяти, в огуречной кадушке, крышкой даже прикрыл.Их держать тут привык -- бобыльское ее чистоплюйство с костылями в горницуне велит: оно и с одною подошвой вашей хлопот полон рот, подтирай за вамиходи. А подсолнухи сами на пол лущите. Вас я не спросила, чего мне лущить,не я здесь покуда жиличка у вас, но вы. Поглядел на крыльце -- аналогия.Ведьма варево на лежанке тогда разогревала уже. Друг мой, я женщине этойрек, отчего вы опоры мои истопили в печи в угоду огню негасимому? Ой,плетете вы сами не знаете что, окорачивает. В таком разе спроворены, язаключил. Поделом вам, глумилась, ведь сколь упреждала, чтоб с вечера неотлынивали штырь в щеколду совать -- и ухом вы не вели, вот и расхлебывайте.Нет, это вам поделом, пипетка вы этакая, это вы заставляли в тамбуре ихоставлять, значит обязаны отныне Илью повсюду на санках возить, ибо новуюпару приобрести я лично не усматриваю накоплений, а хватит ли у вас сил субогим возиться, не хватит ли -- никого не касается, а на которых салазкахпервомаем рассчитываете выгуливать, и вовсе не интересует совсем. Тэ-тэ-тэ,твердит, тэ-тэ-тэ, тараторка трепаная. В сей же день я обрел у воротподметную грамоту, обмотанную срамной резиной от панталон и называемую --расписка. Цитатую. Дана гражданину И. П. Синдирела в том, что егопринадлежности плакали связи с тем, что того-то числа ледостава-месяца онметелил ими гончую суку Муму, а возвращены ему будут вряд ли бы;мелкоплесовские егеря. И строчу я ихнему доезжачему -- волк. Доезжачийответствует -- выжловка. И пошла у нас летопись. Она шла и идет, а я сиднемсижу-посиживаю. Профмозоли мои начинают понемногу сдавать, да зато набиваюписчие. Чем еще увлечен я? С дурындой грызусь, частушки ей вспоминаюсмачные. Девки спорили на даче, у кого чего лохмаче, оказалось, что лохмачеу хозяйки этой дачи. Заливается -- колокольчиком. Еще прошлое озираю --путешествия, странствия. А изобрази на прощанье чего-нибудь, разъездной горевал, заделай нашу,побеспризорнее, или же общежелезнодорожное наиграй. Растянул я меха, аинспектор описывает. Он описывает -- я пою. На Тихорецкую, я пою, составотправится, вагончик тронется, перрон останется, стена кирпичная, часывокзальные, платочки белые, глаза печальные. Ух, нормальная, брат горевал. Япою -- он докладывает. Про охоту, про то, как отправился он на охоту пожароптице не так давно, и ботинки его охотничьи на подступах к Жмеринкевнаглую из вагона снесли. Или про то, как загляделась на него в егомолодости персона, служившая на энском разъезде, где пестроватый шлагбауман,а поручик, в те годы корнет -- ноль внимания. Начнет расспрашивать купекурящее про мое прошлое, про настоящее, налью с три короба -- пустьпоражаются, с чем расспрощалась я -- их не касается. На охоте, ошарашенныйкражей, по цели выпалил, да не попал, но теперь, весь в регалиях, но век донитки спустя, рассуждает, что главнеющую птицу судьбы проворонил, скореевсего, не под Жмеринкой, а на том пестроватом разъезде, деваху мурыжахолодно. Вот и нашли ее, говорит, под насыпью. Откроет душу всю матрос втельняшечке, как тяжело-то жить ему, бедняжечке, сойдет на станции и неоглянется, вагончик тронется -- перрон останется. Пел и мучился: ласточка тымоя, на кого покинула, сына забрав и фамилию обменяв ему и себе, и там тожевеселого мало: хибары, декабрь. И какой-нибудь цыган, сума переметная --копия нас -- с котомкой на палке и связками сушек на шее заместо монист --топчет саван родимых пространств, и пусть держится кандибобером, в очах егопрочитаем, что положение швах, что брести далеко и всегда, пусть порой и нелично нам, а подохнем -- настанет других черед, и поблажек особенных непредвидится. Худь свою прошлую и настоящую я в двух словах изложил -- имотало на стрелках. Да, блажен, блажен ты, Илья, позавидуешь, претерпел ихлебнул как следует. Не говори, говорю, так блажен -- что-то дикое.Опрокинули, пропустили. На боковую? -- инспектор икнул. Я -- ему: непотягивает, я по больницам свое добрал. Зубы чистить пойдешь? Виноват? Зубы,спрашиваю, спрашивает, пойдешь чистить? Извиняюсь, я -- пас, не требуется.Совпадение, он сказал, обе челюсти не свои. А чьи же? -- я посмотрел.Государственные, на присосках, поручик сказал, на. И вынул. Я посмотрел.Понравились сильным образом -- белые, острые, что костоправ прописал, вотсанитария шагает. А ты примерь, примерь, не стесняйся, поручик подбил. Явправил. Ну как, приходятся? Как в аптеке, поручик, как на Илью они этидетали лили. Дарю, он вскричал. Что ты, что ты, возможно ль, такие презенты.Сродственник ты или нет, он вскричал, имею я право брательнику зубыпреподнести: соси и помни. Ну добродетель, ну выручил, я всплакнул. Не берив голову, попечитель смеялся мне, пусторотый, играй. Я запел, заиграл --бегло-бегло, словно бы из сибирских руд. Горя мало инспектору, что теснота-- в пляску ударился, прелестями трясет. В светлой памяти юности мы такихпаренечков жиртрестами прозывали: ничего, откликались как миленькие.Карусель я заделывал, вероятно, в ритме перебранки колес. Карусельфилигранную: шевелись, раззадоривал, шевелюра. И находила на Илью в том жеритме удачная мысль, что, мол, зубы вставил негаданно задарма. Ай, зубывставил я, эх, зубы вставил вдруг, мне зубы вставил сам, и так далее. Чеготолько не перемелет русский дурак за дальнюю дорогу из лазарета в Терем подскрип реборд; перемелет -- и станет мука. И мотало на стрелках. До упадуплясун мой плясал: завалился на полку -- и храповецкого. Снял я, значит,ботинки с него высокие меховые, бросил на добрую меморию в заплечный мешок,добрал, что оставалось в баклашке -- на посошек, и приветствую в тамбуреморяка: на побывку, до маменьки? Вышло, говорит, у нас в каботаженижеследующее чепе. Плавали на мариупольском сухогрузе два кореша, двакочегара -- второй и первый, и море раскинулось им вполне широко. Но ведькогда второй из лучших соображений привязанности к анапской пацанке первогоподбросил ему в антрацит какое-то нехорошее вещество и ушел, то шли они какраз в Балаклаву, на завод газводы. Товарищ ушел, он дверь топки привычнымтолчком отворил -- и готово дело. Значит, когда он врубил поддув и посунулсвой шобер по самую, как выражаются на флотах, сурепку и пошел этим шоберомшуровать, то шарахнуло -- полный кошмар. И пламя его озарило. Тутзаскакивает в котельное отделение тот кочегар, а кочегар ему: вот, полундра,имеем аварию, плакали наши золотники со всеми их клапанами -- дай мне взубы, братишка по этому поводу, чтоб дым из меня пошел. Дать не жалко,братишка над ним ухмыляется, только чем ты ее, папиросину, желал бы я знать,прихватить имеешь в виду? Я посмотрел, говорит, а у меня кистей моих что-тонет, оторвало -- слезой блестит -- как отрезало. И я, говорит, сказал тогда-- кочегар кочегару: тоже мне, кореш еще называется, кочегарически говоря,швабра ты после этого, а не матрос -- и мать твоя переборка.
Дата добавления: 2015-09-13; просмотров: 106; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав |