СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ

Уровень развития производительных сил, достигнутый восточными славянами в VII—IX вв.— развитие пашенного земледелия, рост ремесла и сосредоточение его в городе, возникновение товарного производства и увеличение обмена — послужили основой дальнейших преобразований в области социально-экономических отношений. Первобытно-общинные отношения, уже давно не соответствующие характеру выросших производительных сил и в течение I тысячелетия н. э. претерпевшие в связи с этим значительные изменения, теперь окончательно сходили со сцены на всей основной территории, занятой восточными славянами. Они уступали место новым производственным отношениям, в основе которых лежали частная собственность, имущественное неравенство и эксплуатация, свойственные классовому обществу.

Вопрос о характере социально-экономической жизни восточных славян накануне возникновения Древнерусского государства в дворянско-буржуазной историографии считался дискуссионным, хотя особенных разногласий по этому вопросу среди историков и не было. Их объединяла порочная тенденция представить славян в виде примитивных племен, «Теория родового быта» Ф. Эверса, С. М. Соловьева и К. Д. Кавелина противопоставлялась «теории племенного быта», которую отстаивал Н. И. Костомаров. Против той и другой теории выступил К. С. Аксаков, указавший, что накануне возникновения Киевского государства славяне жили «общинным бытом». Взгляды К. С. Аксакова были дополнены Ф. И. Леонтовичем в статье «Задружно-общинный характер политического быта древней Руси» 1. Подойдя несколько ближе, чем другие, к правильному решению вопроса, Ф. И. Леонтович разрешить его, однако, не смог, так как и для него — буржуазного ученого — истинные пути исторического процесса не были доступны.

Советская историография, подойдя к вопросу о социально-экономическом строе восточных славян на рубеже I и II тысячелетий до н. э., продолжительное время не могла полностью преодолеть обрисованную выше дворянско-буржуазную тен-{280}денцию, несмотря на то, что в ее распоряжении имелись вполне определенные указания классиков марксизма-ленинизма. Некоторые историки, например С. В. Бахрушин, считали, что классовое феодальное общество утвердилось на Руси лишь с XII в., вместе с возникновением феодальной раздробленности. По мнению других, начало феодальной формации на Руси относилось к XI или к концу Х в.— ко времени Владимира и Ярослава Мудрого. Предшествующее время рассматривалось при этом как дофеодальный период, когда в общественных отношениях в равной мере сочетались элементы первобытнообщинного, рабовладельческого и феодального строя.

И. В. Сталин в своем произведении «Марксизм и вопросы языкознания» наряду с другими важнейшими вопросами исторического материализма исчерпывающе осветил вопрос о базисе и надстройке, что помогло историкам внести полную ясность в проблему возникновения феодализма на Руси. Стало ясно, что в IX—Х вв. феодализм уже господствовал на Руси и Древнерусское государство было государством феодальным. Дофеодальным или «полупатриархальным-полуфеодальным» периодом, т. е. временем, «когда крестьяне не были еще закрепощены» 2, являлись предшествующие столетия.

«Новые археологические данные и показания письменных источников (арабских, византийских и собственно русских) позволяют трактовать VI—VIII вв. в истории восточного славянства как переходный период от родового строя (на последней стадии его развития) к классовому, феодальному обществу, как переходный период от «военной демократии» к раннефеодальному государству.

Этот период можно назвать «полупатриархальным-полуфеодальным». Действительно, это был период, когда в восточнославянском обществе происходило становление феодальных отношений в условиях разложения общинно-патриархального строя, когда на основе развивающегося имущественного и политического неравенства возникли классы, стала появляться частная собственность на землю, стало развиваться крупное землевладение и эксплуатация землевладельцами крестьян-общинников; это был период, когда появились у восточных славян и первые политические объединения.

IX век застает завершение этого процесса в форме огромного Древнерусского раннефеодального государства. В течение IX—Х вв. при активном содействии надстройки происходит дальнейшая феодализация древнерусского общества» 1. {281}

В эту характеристику кануна Древней Руси, принадлежащую акад. Б. Д. Грекову, по нашему мнению, следует внести лишь один корректив, а именно, следует отделить период VI и предшествующих веков — антское время, когда государство еще не сложилось, от периода VII — начала IX в., когда в разных частях славянской земли уже возникли первые государственные образования — феодальная надстройка, помогавшая укрепиться формирующемуся феодальному классу.

Обратимся к фактическим данным, говорящим о развитии феодальных отношений в VII—IX вв.

Автор Начальной летописи обронил всего лишь несколько случайных и крайне туманных фраз, посвященных общественным порядкам у славян до возникновения Древнерусского государства. «Полем же жившем особе и володеющем роды своими... и живяху каждо с своим родом и на своих местех, владеюще каждо родом своим...» — вот основные строки летописи, рассказывающие о древнем социальном строе восточных славян. Эти строки предшествуют известному рассказу о братьях Кие, Щеке и Хориве и их сестре Лыбеди, где, между прочим, сказано еще и то, что «Кий княжаша в роде своем» 2. Термин «род» употреблялся автором летописи не в одном, а в нескольких различных значениях. В одних случаях слово «род» обозначало совокупность родственников, «родню», применительно к княжескому роду — династию: «И по сих братьи держати почаша род их княжение в полех» (т. е. у полян),— говорит летописец о потомках Кия, Щека и Хорива; в других местах под словом «род» подразумевается нечто большее, может быть, территориальная община: тот же Кий «княжаша в роде своем».

Выше уже шла речь о том, что в антское время, т. е. в VI—VII вв., судя по известиям древних авторов, отражению славянского обычного права в византийском законодательстве и археологическим данным, общественные отношения племен Поднестровья и Среднего Поднепровья складывались из трех основных звеньев. Их элементарной ячейкой была распадающаяся патриархальная община, такие общины объединялись в территориальную общину, и, наконец, последним звеном общественного устройства было племя — в этот период точно так же территориальная политическая организация, давно утратившая свои древние черты. Элементы такого социального устройства в среде потомков антских племен сохранились и в последующие столетия. Во всяком случае территориальная или сельская община — «вервь» ясно выступает и в «Русской правде». До IX в. дожили и более крупные территориальные {282} объединения — древнерусские «племена». Внутреннее содержание того и другого не могло, однако, не измениться. Права территориальной общины продолжали сужаться, за счет все большего и большего обособления отдельных хозяйств, «племена» превращались в территориальные объединения. Самые большие изменения произошли в патриархальных общинах — наиболее реликтовой части всей системы. Накануне возникновения Древнерусского государства патриархальная община в Среднем Поднепровье находилась, по-видимому, в процессе окончательного распада. Рисуя патриархальную общину вятичей, радимичей и северян, автор Начальной летописи не жалеет при этом самых черных красок. «Идеал летописца,— говорит по этому поводу Б. Д. Греков,— моногамная семья. Он стоит за нее не только потому, что она освещена христианским законом, но и потому, что моногамная семья, благодаря победе частной собственности над первоначальной, первобытной общинной собственностью, сделала уже большие успехи, во всяком случае у полян» 3.

Очень существенные перемены в социальной жизни наблюдались в VII—IX вв. у северных и восточных племен, дольше сохранявших первобытные формы общежития, а теперь быстро их изживающих.

Археологические исследования показывают, что на севере после середины I тысячелетия н. э. постепенно исчезает расположение поселков компактными, как указывалось выше, родовыми группами. Сами поселения значительно увеличились по размерам и мало-помалу утратили свои защитные сооружения. Изменилась и планировка поселков и их общий облик.

Жилище и поселения — это такие элементы материальной жизни общества, которые на всех этапах исторического процесса очень точно отражали общественную структуру. Поэтому изменения в характере поселений у северных и восточных племен могут рассматриваться как объективный признак социальных преобразований, в данном случае связанных с процессом распада патриархально-родового строя.

Селения новгородских славян и кривичей VII—IX вв. располагались обычно вблизи рек или озер, которыми так богат этот северный лесной край. Они занимали сравнительно невысокие, ровные и удобные для жизни места. В большинстве случаев селения были относительно невелики, насчитывая до одного-двух-трех десятков построек, расположенных обычно в ряд, вдоль берега, фасадом к озеру или реке. Если к этому прибавить, что жилищем славянских племен издавна служила {283} рубленная из бревен изба, с печкой-каменкой у задней стены, т. е. почти такая же «черная» изба, какие кое-где сохранялись в этих местах до начала XX в., то станет очевидным, что в конце I тысячелетия н. э. уже начали складываться основные черты, присущие старорусской северной деревне. Селения такого характера окончательно вытеснили к этому времени более древнюю форму поселка — патриархальное гнездо, поселок патриархальной общины, очень небольшой и иначе планируемый, восходящий к типу городища у д. Березняки.

Внешнему облику поселений полностью соответствуют и те находки, которые делаются на них при археологических раскопках. Они точно так же рисуют обычный северный сельский быт. Число находок бывает обычно очень невелико: обломки лепной глиняной посуды, такой же, как находимая в сопках или в длинных курганах, прясла для веретен, обломок ручного жернова, обгорелые зерна проса или ячменя, грузило для сетей, костяные острия, брусок, какой-нибудь случайно затерявшийся железный предмет — шило, наконечник стрелы или нож, наконец, сломанное бронзовое украшение — вот обычно и все, что достается на долю археолога. Лишь изредка встречаются такие находки, как железная крица — след выплавки железа сыродутным способом из местных болотных руд или такие доказательства обработки цветных металлов, как глиняный льячек или обломок литейной формочки. Находимые нередко кости животных в подавляющем большинстве оказываются остатками домашнего скота: коровы, свиньи, в меньшем числе — лошади и мелкого рогатого скота. Кости диких животных: лося, медведя, зайца, бобра составляют, как правило, лишь ничтожную часть кухонных отбросов.

В древних слоях городища Старая Ладога, относящихся к VIII—IX вв., в большом числе сохранились остатки деревянных изделий — ковшей, ложек, ведер и бочонков, а также коробов и туясов из луба и бересты, частей охотничьих ловушек, ткацких станов и др. Разнообразная утварь из дерева и бересты, очевидно, играла в быту славянского севера немаловажную роль (рис. 56).

При раскопках последних лет, произведенных В. И. Равдоникасом на городище Старая Ладога, установлено, что в VII— VIII вв. н. э. обитатели этого северного славянского поселка жили в домах большого размера, вокруг которых располагались такие же крупные хозяйственные постройки. Перед нами — большие дома, подобные известным по данным этнографии большим жилищам Архангельской и Вологодской обл., в которых обитали вплоть до XIX в. большие, неразделившиеся семьи. «Это настоящие большие дома — в строгом смысле слова,— пишет автор раскопок в Ладоге В. И. Равдоникас,— с {284} площадью, в 2—5 раз превышающей площадь индивидуализированных домов-изб, появляющихся в нашем горизонте д (X в.) и в дальнейшем сохраняющих свои скромные размеры, а также, в основном, план и конструкцию до XVII—XVIII вв.» В таких домах обитало не менее чем по 25—35 человек. Из конструктивных особенностей больших домов Ладоги В. И. Равдоникас особо отмечает центральное расположение печи. «В такой печи варилась и жарилась пища для всех, и продукты брались из коллективных запасов... Одна печь обогревала всех обитателей большого дома — до 30—35 человек; и если дать волю воображению, то легко можно представить себе весьма правдоподобную картину, как вокруг такой пылающей печи (недаром же она находится в центре жилья) собирались в зимние вечера все главы и домочадцы дома и сообща обсуждали очередные, важные для них хозяйственные и другие вопросы. Ведь именно так собиралась у своего очага, например, южнославянская задруга» 1 (рис. 57).

В последующее время в IX—Х вв. размеры жилых построек ладожан значительно уменьшились, в чем нельзя не видеть прямое отражение процесса распада патриархальной общины. В IX—Х вв. городок Ладога состоял из «обособленных дворов, представляющих крестьянские хозяйственные гнезда, т. е. сочетания избы, клети, хлева, житницы и т. д.». «Собранные материалы,— пишет В. И. Равдоникас,— ярко характеризуют хозяйство ладожан в IX—Х вв., которое можно определить как индивидуальное крестьянское хозяйство с домашней промышленностью, но уже с несомненным наличием развивающегося ремесла. Кроме того, находки свидетельствуют о том, что в это время Ладога была центром {285} оживленной торговли» 2. Эту характеристику смело можно распространить и на другие северные славянские города. Что же касается городов южных областей, то там в эти столетия жизнь еще дальше ушла вперед, и старые формы быта в представлении местного населения были уже далеким легендарным прошлым.

Рис. 57. План большого дома на городище Старая Ладога.

Изменения в социальном строе ярко отразились также и в погребальном ритуале северного славянства. В IX—Х вв. на смену коллективным погребальным сооружениям — сопкам длинным курганам или курганам с деревянными домиками {286} внутри — мало-помалу приходят небольшие круглые курганы, содержащие, как правило, лишь одно захоронение.

Отметим, что новые формы селений, говорящие об изменении всего строя жизни северных племен, начали складываться прежде всего у новгородцев и кривичей. В восточных же славянских областях, особенно на Оке и в междуречье Днепра и Десны, древние формы быта дожили кое-где до VIII—IX вв. Недаром и летопись характеризует вятичей, радимичей и северян в качестве наиболее отсталых восточнославянских племен. В наиболее глухих местах, где-нибудь на Угре, Зуше, в верховьях Десны или на притоках Сожа, в VIII—IX вв. еще можно было встретить совсем миниатюрные поселения. Небольшое городище, сооруженное на мысу коренного берега, защищенное валом и рвом, в пределах которого располагалось всего лишь несколько построек, рядом с ним два-три кургана, содержащих внутри деревянные «домики мертвых»,— вот нередко встречающаяся картина вятического поселения на Угре, Жиздре или Зуше.

Однако такие поселения являлись уже реликтом. И в восточных областях славянской земли исторический процесс хоть и с опозданием, но также неуклонно шел вперед. Появились поселки значительных размеров, либо сохранявшие защитные сооружения, либо состоящие из древней укрепленной части и окружающего ее открытого поселения; нередко, наконец, встречались поселения уже без всяких защитных сооружений.

Примером такого поселения может служить городище VIII—Х вв. у с. Боршева в верховьях Дона, исследованное в 1928—1929 гг. проф. П. П. Ефименко и принадлежащее, по-видимому, одному из вятических племен.

Центральной частью Боршевского поселения являлся высокий мыс правого берега Дона, окруженный крутыми склонами и защищенный со стороны плато валом и рвом. Непосредственно за валом лежала вторая, уже неукрепленная часть поселка. Отсюда поселение спускалось вниз, к подножью укрепленного мыса, окружая его со всех сторон. В общей сложности Боршевское поселение состояло не менее чем из 200—250 построек. Это были прямоугольные жилища, размером 4Х4 м, углубленные в землю на 0,5—1 м. Стены жилищ выкладывались деревянными плахами, укрепленными с помощью вертикальных столбов, поддерживающих двускатную кровлю. В правом углу каждого жилища против входа располагалась печь-каменка или открытый очаг.

Наиболее интересной чертой Боршевского поселения явилось то, что постройки в его пределах располагались отнюдь не равномерно, не рядами, а составляли компактные группы. Одна из таких групп, состоящая из 7 жилищ и ряда хозяйст-{287}венных построек, была исследована в 1928—1929 гг. целиком (рис. 58). Оказалось, что все жилища, входившие в эту группу, были соединены друг с другом внутренними переходами. К ним примыкали хозяйственные постройки, хлебные ямы, погреба, в которых хранилась сушеная рыба, помещение, где на больших круглых ручных жерновах мололи зерно, какие-то навесы и др. 1 Точно такие же соединенные друг с другом жилища были обнаружены не только в верховьях Дона, но и во многих других местах вятической и северянской земли, где производились раскопки. В земле северян они известны в настоящее время в ряде пунктов на Суле и Ворскле. Северянские жилища отличались от вятических лишь тем, что вместо деревянных стен они имели стены из глины, а вместо печей-каменок — глиняные сводчатые печи 2.

Жилища, объединенные в группы, восходят в Поднепровье к отдаленному прошлому. Маврикий Стратег, по-видимому, наблюдал такие жилища у антов. В данном случае наряду с древними формами селений они свидетельствуют о том, что в среде вятических, северянских и других соседних племен продолжали бытовать древние формы общественного уклада. Совершенно несомненно, что обитатели такого объединенного жилища вели нераздельное хозяйство. Они составляли патриархальную общину, ту самую, которую так колоритно нарисовал летописец, говоря о вятичах, радимичах и северянах: «...Братци не бываху в них, но играща межю селы, схожахуся на игрища, на плясанье и на вся бесовьская песни, и ту умыкаху жены собе, с нею же кто съвещашеся, имяху же по две и по три жены...» 3. Указание на многоженство может рассматриваться в данном случае как один из признаков патриархальной общины.

Но эта община, сохранявшаяся в VIII—IX вв. в глухих углах вятической земли, какими были верховья Дона, и здесь жила уже не обособленно, как это было раньше, а входила вместе с другими такими же общинами в состав территориальной или сельской общины, объединявшей своих членов в пределах одного селения. Кроме того, это была уже не старая патриархальная община, а ее реликт — большая семья, потерявшая устойчивость и находящаяся в состоянии распада.

Таким образом, имеющиеся в настоящее время данные говорят о том, что тот общественный строй, который у южных восточнославянских племен начал складываться еще в начале {288} н. э., к концу I тысячелетия н. э. приобрел господствующее положение у всех восточных славян. У одних племен это произошло раньше, у других — позже, но общая тенденция общественных преобразований у всех восточных славян была общей.

Важнейшими элементами нового экономического строя, ведущими первобытно-общинные отношения и патриархально-родовые порядки к окончательному распаду, явилось значительное развитие частной собственности, имущественного неравенства внутри территориальных общин, а также все более и более разрастающаяся эксплуатация одних семей другими и, наконец, эксплуатация подневольных лю-

Рис. 58. План раскопа на Боршевском городище VIII —X вв. с группой оснований жилищ-землянок и хозяйственных построек. {288}

дей — рабов. Разложение первобытно-общинных отношений являлось процессом возникновения классового общества.

О росте в среде восточных славян имущественного неравенства и концентрации значительных богатств в руках отдельных семей и лиц свидетельствуют многочисленные клады серебряных арабских монет — диргемов, а также клады ценных украшений, зарытые в землю их владельцами на рубеже VIII и IX вв. и в последующее время. Такие клады обнаружены в самых различных частях восточнославянской земли, не только на юге, где ценности прятали в землю еще в антское время, но и на севере, в местах, куда иноземные восточные купцы никогда, вероятно, не проникали. Их владельцами были славяне — главы богатых семей. Вскоре на славянских кладбищах появляются курганы знати, резко отличавшиеся от основной массы погребений богатством и разнообразием вещей, сопровождавших умерших владельцев в «загробный мир».

Погребальная обрядность, открытая при раскопках этих курганов, целиком совпадает с той колоритной картиной посмертного ритуала русов-славян, которую наблюдали во время своих поездок на Волгу арабские путешественники IX—Х вв. и которую описал Ибн-Фадлан во время своего путешествия на Волгу 1. В частности, и древние авторы, и археологические данные свидетельствуют, что, кроме различной утвари, богатых одежд, вооружения и т. п., на погребальный костер знатного руса клались и убитые рабы, прежде всего — девушки. Правда, известные сейчас Гнездовский, черниговские и киевские курганы, в которых обнаружены рабы, сопровождавшие своих умерших господ в «загробный мир», относятся уже к IX—Х вв., да и арабские авторы, писавшие о погребении русов и о том, что {290} славяне продавали рабов на волжских рынках,— Аль-Джайгани, Ибн-Фадлан и другие писали свои книги на рубеже и в первой четверти Х в., т. е. уже во времена Древнерусского государства. Однако, несомненно, что в состав погребального ритуала могли войти лишь такие черты общественного уклада, которые достаточно прочно утвердились в повседневной жизни и были освещены дедовскими традициями. Прежде чем возник особый погребальный обряд для богатых людей — вооруженной знати, владельцев дорогого оружия и кораблей, продававших пушнину и рабов,— такие люди должны были стать устойчивым и обычным элементом общественных отношений восточного славянства. Приезжавшие на Волгу в IX—Х вв. русы-славяне, в том числе жители северных восточнославянских земель, являлись представителями далеко не первых поколений восточнославянской знати, появление которой относится, как мы видели, к антским временам.

Важнейшим вопросом, без освещения которого общественный строй восточных славян в VII—IX вв. не может получить законченной характеристики, является вопрос о рабовладении.

Выше шла речь о том, что рабовладение было хорошо знакомо славянам, во всяком случае южным племенам, еще в антское время и что уже тогда оно выходило за рамки первобытного «патриархального рабства». Во время Балканских войн тысячи пленных превращались в рабов; торговля рабами являлась обычным делом. Но рабство у антов не стало основой производственных отношений. Об этом совершенно недвусмысленно свидетельствуют сообщения древних авторов.

Какие же изменения в области рабовладения произошли у восточных славян в последующие столетия? Сохранило ли оно тот же характер, что и в антское время, или же его значение в общественной жизни стало иным? Из-за отсутствия достаточного числа фактических данных на этот вопрос можно ответить лишь предположительно. Арабские авторы IX—Х вв., «Повесть временных лет» и другие источники свидетельствуют, что труд рабов в экономической жизни Руси того времени имел сравнительно ограниченное применение, составляя очень небольшую величину по сравнению с трудом смердов — крестьян-общинников. Но эти свидетельства являются косвенными и весьма неопределенными: упомянутые источники не говорят о труде рабов, не упоминают о рабах при характеристике тех или иных сторон восточнославянской жизни. Они говорят лишь о том, что русь приводила рабов на невольничьи рынки Болгара и Черноморского побережья. Свидетельства эти приобретают, однако, известную достоверность в свете источников, рисующих Русь Х—XI вв., среди которых на первом месте стоит такой замечательный документ, как «Русская {291} правда». Русь Х—XI вв. знала рабовладение, труд рабов применялся в земледелии и домашнем хозяйстве знати. Но на общем фоне¹ Древней Руси труд рабов занимал все же весьма незначительное место. Уровень развития производительных сил, достигнутый населением Европы и, в частности, восточными славянами к концу первого тысячелетия н. э., уже не соответствовал рабовладельческим порядкам. В этих условиях разложение общины вело к феодальному строю. «Община, служившая оплотом крестьянства, в конечном счете не позволила рабу стать основой производства на Руси»,— писал по этому поводу Б. Д. Греков, подробно характеризуя те исторические условия, которые исключали возможность возникновения в славянской среде рабовладельческого строя, подобного античному 1. Поэтому можно предполагать, что накануне возникновения Древнерусского государства рабовладение у восточных славян имело примерно те же самые формы, что и рабовладение у антов в VI в., когда ценность раба измерялась не столько его трудом, сколько размером выкупа за него или его ценой на ближайшем невольничьем рынке.

Итак, рабский труд, несомненно, имел место в восточнославянском обществе VII—IX вв., но он отнюдь не являлся основным источником обогащения знати. Таким источником была эксплуатация не рабов — обычно пленных, захваченных во время войн на чужих землях, а коренного земледельческого населения, попавшего в зависимость к знати, захватывающей разными путями в свою собственность общинные земли. При этом, вероятно, широко использовались всякого рода пережитки общинной взаимопомощи, разнообразные старые формы общинного труда, получившие новое, уже эксплуататорское содержание. Данные этнографии земледельческих народов, сохранявших патриархально-феодальный строй, дают богатейший материал для изучения процесса феодализации в условиях широкого использования знатью патриархально-общинных пережитков.

Какие же, однако, имеются доказательства в пользу того, что у восточных славян в VII—IX вв. социально-экономический процесс развивался именно так, как указано выше, а не каким-нибудь другим путем? Прямых доказательств, рисующих у восточных славян процесс феодализации в его начальных формах, в нашем распоряжении не имеется. Тем не менее здесь не должны иметь место какие-либо сомнения.

Основной формой хозяйства у славянских племен издавна было земледелие; главным их богатством являлся хлеб. Уже давно хлеб производился ими не только для удовлетворения {292} своих насущных потребностей, но и на продажу. Могут ли быть сомнения в том, что именно здесь — в производстве хлеба — в труде земледельцев, являвшихся основной массой восточнославянского населения, в торговле этим хлебом, должна была искать возникающая знать основной источник своего обогащения.

Ф. Энгельс писал: «...Земледелие и скотоводство были решающими отраслями производства. Земельная собственность и ее продукты составляли самую большую часть тогдашнего богатства. Все существовавшее тогда движимое имущество, естественно, следовало за земельной собственностью и все больше собиралось в тех же руках, что и последняя». И дальше, говоря о значении экономического момента в формировании классового феодального общества и подчиненной роли в этом процессе всякого рода внеэкономического принуждения, Ф. Энгельс указывает: «Господствующим классом, который постепенно складывался здесь с ростом имущественного неравенства, мог быть лишь класс крупных землевладельцев, формой его политического господства — аристократический строй. Поэтому, если мы увидим, как на возникновение и развитие этого класса неоднократно и как будто даже преимущественно оказывали влияние политические средства, насилие и обман, то мы не должны забывать, что эти политические средства только содействуют ускорению и усилению необходимого экономического процесса» 1. Эти слова, оказанные о древних германцах, полностью применимы и к древним славянам.

В результате исследований Б. Д. Грекова и других советских историков установлено, что на Руси в Х—XI вв. существовало крупное землевладение. Древнерусская знать, светлые князья и бояре, о которых идет речь в договорах Руси с греками, в древнейших редакциях «Русской Правды» и в «Повести временных лет», имели свои земли и села, свои вотчины, характерные для феодального строя. При этом земельная собственность выступает в источниках не как нечто новое, лишь возникающее. Напротив, в Х—XI вв. земельная собственность знати была вполне установившейся чертой, нормой социально-экономической жизни Руси.

Представляется также совершенно бесспорным то, что крупная земельная собственность не могла возникнуть сразу, в течение короткого отрезка времени. Превращение земли в частное владение и рост крупного хозяйства знати — это длительный процесс. «Когда именно этот процесс начался, сказать трудно,— пишет Б. Д. Греков,— но что он шел и в VI, и в VII, и в VIII веках,— в этом нет никаких сомнений, поскольку {293} это процесс разложения рода и образования классового общества в земледельческой среде» 2.

Некоторый свет на этот вопрос проливают археологические данные. Выше уже шла речь о том, что VIII—IX вв. были временем дальнейшего развития ремесла, возникновения товарного производства и появления в земле восточных славян новой формы поселений — торгово-ремесленных городов. К этому следует добавить, что в этот же период, а может быть, и несколько раньше, уже в начале VIII в., в славянских землях распространяются поселения еще одного типа — усадьбы знати, расположенные на труднодоступных местах и укрепленные валами и рвами. В отличие от городов они имели сравнительно небольшие размеры. Усадьбы такого типа известны археологам и для более позднего времени — для X, XI и последующих столетий.

Такими усадьбами были, несомненно, уже не раз упомянутые выше три древнейших киевских городища — по преданию усадьбы Кия, Щека и Хорива, вокруг которых впоследствии возник город Киев. На реке Ирше у с. Городище вблизи г. Малина имеется маленькое городище, сооруженное в VIII или IX вв., на котором жил якобы древлянский князь Мал. Древний Искоростень, городок на Тетереве у с. Ораное, и многие другие поселения древлянской и полянской земли были первоначально такими усадьбами 3. Такие же маленькие городища — усадьбы знати, относящиеся к IX—Х и последующим векам, известны и на севере — в Смоленской земле и в Новгородской земле. На основании этих данных становится очевидным, что крупное землевладение и феодальные хозяйства знати, так ясно выступающие в письменных источниках XI—XII и последующих веков, стали возникать в земле восточных славян по крайней мере на три столетия раньше этого времени — в VIII в.

Известную роль в процессе возникновения классового общества сыграла у восточных славян также и еще одна форма примитивной эксплуатации — взимание дани с покоренного населения. Давно известная на славянском юге, эта форма эксплуатации в VII—IX вв. получила широкое распространение. Дань с покоренного населения послужила одним из существенных источников накопления богатств в руках феодализирующейся знати.

Из летописи известно, что юго-восточные племена накануне и в период возникновения Древнерусского государства пла-{294}тили дань хазарам: поляне, северяне и вятичи «по беле и веверице» от «дыма» или «рала», радимичи — «по шьлягу», т. е., по-видимому, по серебряной монете. В свою очередь ряд славянских племен получал дань со своих восточных и северных соседей — племен Поволжья, севера и Прибалтики. Переяславский летописец, перечисляя северные и восточные племена: чудь, мерю, весь, мурому, черемису, мордву, литву и другие, указывает, что это «исперва исконни данницы и конокормцы» 1. Такой же вывод можно сделать из новгородских летописных известий, связанных с легендой о «призвании варягов». Северные и восточные племена там точно так же фигурируют в качестве данников. Обложение данью этих племен нельзя не поставить в связь с протекавшим в VIII в. колонизационным движением славян на север и восток, когда они утвердились в Белоозере и Ростове, а затем в Муроме и Рязани.

Взимание дани было распространено, несомненно, также и внутри самих славянских племен. В «Повести временных лет» и в различных известиях, записанных в разное время русскими книжниками на основании всякого рода легенд, а также и не дошедших до нас древних списков летописи, рассказывается о многочисленных войнах, которые вели восточнославянские племена между собой, и о зависимости одних племен от других. Поляне были неоднократно «обидимы» древлянами; имеются известия о борьбе полян с уличами, древлян — с князем Черным, легендарным основателем Чернигова, и т. д. В одном из отрывков «Повести временных лет», остающемся мало понятным, речь идет, по-видимому, о зависимости кривичей от полочан, а также о зависимости северян не то от кривичей, не то от тех же полочан. Здесь говорится о «княжении на Полоте, иже Полочане», и далее сказано: «от них же Кривичи... Также Север от них». Выражение «от них» означает как будто бы подчинение, зависимость 2. Это предположение приобретает значительную вероятность в свете легенды о борьбе с полочанами киевских князей Аскольда и Дира.

Как бы ни были туманны и отрывочны все эти известия, они позволяют думать, что колоритная картина борьбы славянских племен и подчинения одних племен другим, которая сопутствовала возникновению Древнерусского государства, отнюдь не являлась чем-то новым. Эта картина была присуща не только IX в., но и более раннему времени.

Неизбежным следствием военных столкновений между восточнославянскими племенами являлось обложение покорен-{295}ного населения данью, а сами военные столкновения в значительной мере представляли собой не что иное, как борьбу различных группировок племенной знати из-за дани, собираемой с сельского и городского населения.

Впоследствии, уже во времена Древней Руси, когда процесс превращения общинных земель в частную собственность близился к своему завершению, эксплуатация сельского населения путем сбора дани претерпела трансформацию, превратись в ряде случаев в ренту продуктами.