Иного — нет (абсолютное отрицание иного).

Алексей Каменских

Пермский государственный университет

Диалектика иного

В религиозно-философском дискурсе поздней античности

(Игры с «Парменидом»)

«Истина едина, она является множеством, и так ради нас, чтобы научить нас этому единству посредством любви через множество».

Евангелие от Филиппа, 12.

В научном сознании давно утвердилось представление о поздней античности как эпохе синкретизма, о чрезвычайной интенсивности диалога, в котором открывались навстречу друг к другу древние, но прежде более или менее замкнутые, и новые, выраставшие в этом диалоге традиции. В немалой степени интенсивность этого диалога была обусловлена единством политического пространства Империи, Pax Romana, распространением греческого (на Востоке, в форме κοινή) и латинского (преимущественно, в западных провинциях) языков как средств межнационального и межкультурного общения, стандартом римского или эллинского образа жизни. Однако можем ли мы на этом основании говорить о поздней античности как эпохе толерантности? Преследования и массовые казни христиан, практика проводимых римскими властями депортаций[1], уничтожение руками собственных сограждан многотысячной иудейской общины Александрии в 115 – 117 гг., расправа в той же Александрии над Ипатией в 415г. и многие другие проявления стихийной и вполне официальной, массовой и рафинированно-элитарной нетерпимости делают подобную оценку по меньшей мере затруднительной. При высокой степени взаимопроникновения основных традиций, составлявших культурное пространство поздней античности — в особенности, религиозно-философский «пласт» этого пространства, — для представителей каждой было характерно ясное осознание своеобразия и исключительных достоинств традиции собственной. Поэтому для определения «меры терпимости» позднеантичной культуры необходимо обратить особое внимание на те формы, в которых в эллинистической философии, в иудаизме, гностицизме и раннем христианстве выражалось отношение к иному — формы его отрицания или, напротив, «допущения» (при котором, собственно, и становился возможным сам культурный диалог).[2]

На наш взгляд, в многообразии трактовок иного можно выделить несколько основных, принципиально важных позиций:

Иного — нет (абсолютное отрицание иного).

Прежде всего, оказывается, что иное может попросту игнорироваться, не замечаться; в тех же случаях, когда воздержаться от суждений о нём становится невозможно, оно трактуется как иллюзия, небытие. Такое отношение к иному мы наблюдаем, например, во многих гностических общинах II – IV вв. Обращение, т.е. приобщение к истине (Гносису), переживается здесь и как приобщение к подлинному бытию: «Тот, кто поверил в истину, начал жить, и он подвергается опасности умереть, ибо он живёт»[3]. Здесь, на земле, пределы истины очерчены кругом немногих единоверцев; вне этого круга — лишь мнимость, иллюзия, небытие, «тени и призраки ночи»[4]. Истиной обличается внутренняя пустота иного. Бороться с ним, активно ему противостоять, попросту не имеет смысла; иное следует — не замечать, «проходить сквозь него», в предельной внутренней собранности, сосредоточенности на той единственной истине, которая обретается в тайниках собственного сердца.

Ту же безмолвную негацию иного мы замечаем, несколькими веками позднее, и в кружке утончённых античных интеллектуалов, составлявших в к.V в. Платоновскую Академию. В мир, в котором продолжали жить эти последние языческие неоплатоники, не допускались реалии христианской империи; там создавались пространные комментарии к текстам Платона и Плотина, там Прокл, «иерей всего мира», «созерцал светоносные лики Гекаты», беседовал в своём доме с Афиной Палладой и усмирял землетрясения[5].

В обоих случаях — в головокружительном мифологизме гностических космогоний, или в упорном стремлении видеть в мире раннего средневековья мир богов и героев греческой архаики, — утверждение иллюзорности иного оборачивается иллюзорностью построений собственного жизненного мира.