Иное как искажение, извращение «своего».

Крайне интересный пример определения статуса иного даёт история отношений Плотина с посещавшими его школу гностиками-сефианами. Выросший в многоязычной Александрии, приобщившийся к традиции эллинистической философии через вернувшегося в язычество христианина Аммония Саккаса, Плотин был человеком, в достаточной мере открытым ко всему иному[10] и в то же время всем своим существом принадлежавшим традиции платонизма (понимавшегося, впрочем, весьма широко — как основания, на котором осуществлялся синтез всех направлений античной философии). «Иное» в среде его собственных слушателей обнаружило себя в странных идеях и текстах, ходивших под именами книг Зороастра, Пикофея, Аллогена, Меса и т.п. Кто же эти люди, смешивающие платонические (по-видимому) учения о восхождении в умопостигаемый мир с варварской мифологией?

Определение было найдено: в своих слушателях, сумевших превратить мифологический сефианский гносис в квази-философскую систему (собственно, только при условии такой острой эллинизации гностицизма и могла состояться эта гностико-платоническая встреча)[11] Плотин узнаёт… «отступников от старинной философии»[12]. Объяснить такую оценку можно лишь со следующих позиций: есть единственное истинное, издревле преподанное учение — платонизм. Философ-схоларх выступает здесь как комментатор, изъясняющий, растолковывающий тексты «божественного Платона». «Иные» — это отступники, уклоняющиеся от древней истины, в подлинном смысле еретики (от αἵρεσις — «свободный выбор», «направление», «философская школа»). Сами по себе, в своей «инаковости» и внутреннем разнообразии этой инаковости они неинтересны[13]. Однако философ-платоник должен произвести скрупулёзный анализ их учений[14], выявить подлинную платоническую основу, т.е. истину, и указать на всё иное — как на заблуждение. Иной — чужой, непонятный, — распознаётся как отступник, т.е. в некотором отношении… «свой». Поэтому в его мысли возможно раскрытие внутренней логики самого платонизма (что необходимо отличать от произвольных варваризмов, обусловленных недостатком философской культуры). Необходимо добросовестно изыскивать эти находки, освобождать их от варварских обличий (т.е. давать им ясное философское выражение) и — использовать далее[15].

В русле иудаизма точной аналогией такой интерпретации иного как отступления от «своего»[16] (интерпретации, позволяющей вместе с тем пользоваться результатами этого «отступления») является отношение Филона Александрийского к эллинской философии: греки в древности заимствовали все свои философские учения у народа Божия (не случайно же путешествие на Восток — общая черта в жизнеописаниях многих античных мудрецов, от Солона и Пифагора до Платона!), а значит, для иудейского мыслителя нет ничего зазорного в том, чтобы деятельно способствовать «возвращению» богатств философской мысли в лоно истинной традиции[17].

Сходная трактовка иного как искажения или отступления от «своего» (а вместе с тем — от должного, истинного и благого) прослеживается и в знаменитой формуле Тертуллиана «душа — по природе христианка» (отсюда — требование радикальной редукции к этой первозданной природе души через sacrificium intellectus), и в отношении представителей каждого христианского исповедания к «своему иному» — ко всем прочим христианам, — как к еретикам и схизматикам, и в политике римских властей по отношению к самим христианам. О том, что в вину последним ставилась зачастую только их «инаковость», свидетельствует переписка Плиния Младшего, в 112 г. бывшего наместником в малоазийской Вифинии, с императором Траяном. Плиний, один из наиболее гуманных и образованных римлян своего времени, сообщает, что, узнав о распространении христианства в вверенной ему провинции, он провёл следствие, открывшее как большое количество христиан, так и их невиновность ни в чём, кроме «суеверия грубого и безмерного».

«Я допрашивал их, христиане ли они, и когда они сознавались, то я спрашивал их о том же второй и третий раз, пригрозив казнью. Тех, которые упорствовали, я приказывал отвести (видимо, на смертную казнь, duci jussi[18]). Я не сомневался, что каково бы ни было то, в чем они сознавались, их упорство и нераскаянность, конечно, заслуживают кары».

Во всех рассмотренных случаях иное рассматривается как болезненный нарыв на теле «моего» — нарыв, нуждающийся в лечении. Предпочтительно, конечно, чтоб такое лечение оставалось «терапевтическим» (проповедь, увещевание, медленная культурная ассимиляция покорённых народов и т.д.), однако по отношению к упорствующим в своей «инаковости» может быть оправдана и «хирургия» — физическое уничтожение.