Встреча шестая

Связи

Первое, что увидела Элла, когда переступила порог комнаты, был большой торт, затем – спешащую ей навстречу одетую в цветастую юбку и голубую майку Орну.

– Угощайтесь! – она протягивает тарелку с возвышающейся над ней горой шоколада и взбитых сливок. – У меня родилась внучка!

Элла заставляет себя улыбнуться.

– Поздравляю, Орна! – громким шепотом произносит она, касаясь ее щек в легком ритуальном поцелуе. – Вот и дождались!

– Я вижу, что кого-то тут можно поздравить? – радостно спрашивает Това и сразу направляется к собравшимся у кофейной стойки.

– Вчера утром у меня родилась внучка! – гордо объявляет ей Орна и спешит воспользоваться поводом, чтобы отойти от Эллы.

Това вешает на спинку стула свою сумку с длинными тонкими ремешками, на нее – полупрозрачный бежевый жакет и берет угощение.

Элла здоровается с Клодин и Нири и направляется приготовить себе чай.

Рут и Анна сразу замечают радостное оживление, которое царит в комнате.

– Ну, у кого сегодня праздник? – еще в дверях спрашивает Рут.

– У Орны! – откликается стоящая с кружкой черного кофе в руке Клодин. – Со вчерашнего дня и у нее есть внучка, дай бог ей здоровья!

– Вот здорово! – несколько шагов – и Орна оказывается у нее в объятьях.

– Поздравляю! – широко улыбаясь, присоединяется к ним Анна.

– Надо же, только вчера у нее родилась внучка, а она уже успела испечь такой шикарный торт! – восхищается Това, вытирая губы салфеткой.

Орна, которая все это время не прекращает суетиться, то предлагая им добавки, то убирая пустые тарелки, весело замечает, что так или иначе из-за волнения не спала всю ночь.

– Точно, день после родов – он совершенно особенный, во мне тоже было полно адреналина, – откликается Маргалит. Мики, все это время говорившая по телефону, стоя у окна в коридоре, входит в комнату и идет прямо к кофейному автомату. Она отказывается от предложенной ей порции, объясняя Орне, что вообще не любит сладкое, но тут же отмечает, что торт у нее получился просто классный.

Нири, стоящая среди женщин, отставляет в сторонку пустую тарелку и, взглянув на часы, объявляет:

– Пора начинать нашу встречу.

– Вы имеете в виду продолжить в сидячем положении? – смеется Рут.

Нири садится на свое место и, улыбаясь, выжидает, пока женщины неторопливо устраиваются.

Прежде чем присоединиться к группе, Орна проворно наводит порядок на кофейной стойке – сметает крошки, выбрасывает салфетки.

– Мы начинаем нашу сегодняшнюю встречу с радостной новости, – Нири смотрит на Орну, на лице которой немедленно возникает широкая счастливая улыбка.

– Одну минутку! – поднимает руку Това. – У меня тоже есть важное сообщение! И у меня тоже родился внук!

– Правда?! Почему же вы не сказали?! – бросается к ней Орна.

– А я говорю, – смеется Това, подставляя ей щеку для поцелуя.

Матери опять встают со своих мест, поздравляют, посылают ей воздушные поцелуи. Элла остается сидеть, молча наблюдая за радостной суматохой. Това, не покидая своего места, смущенно благодарит их за добрые пожелания, но тут к ней подходит Рут и, протягивая руки, объявляет:

– Я хочу обнять и вас тоже!

Това привстает и, смеясь, на мгновение прижимает к себе Рут.

– Когда были роды? – спрашивает Рут.

– В воскресенье. Я тоже хотела принести сегодня торт, но ничего не успела, даже – купить.

– Расскажите! Расскажите! Как прошли роды? Как детки? Как ваши дочки? – возбужденно сыплет вопросами Клодин.

Орна и Това переглядываются.

– Начинайте вы, – предлагает Това, – я уже три дня только и делаю, что рассказываю.

– Сейчас вы все расскажете, – останавливает их Нири, – но сначала я бы хотела сказать несколько слов.

Она обводит взглядом группу.

– Итак, мы начинаем сегодня с двух радостных новостей, а не с одной, и скоро мы узнаем о них поподробнее, но до этого я хочу вернуться к нашей предыдущей встрече, которая, несомненно, была непростой для всех нас, – добавляет она. – Было бы очень хорошо, если бы вы поделились своими мыслями и чувствами, так как я уверена, никто из вас не остался равнодушным к тому, что происходило здесь на прошлой неделе.

Элла чувствует себя неуютно оттого, что опять невольно становится центром внимания, и, не поднимая глаз, старательно расправляет бахрому привычно накинутой на плечи зеленовато-голубой шали.

– Расскажите, как было на родах, – обращается Мики к Орне. Орна переводит взгляд с Эллы на Нири и снимает очки.

– Можно?

Элла, молча, кивает головой.

– Пожалуйста, – приглашает Нири.

– Это произошло раньше предполагаемого срока. Правда, в последние дни было видно, что Яэль очень тяжело, она уже еле двигалась. Я пришла к ним в воскресенье утром, хотя была там и в субботу вечером, и Яэль показалась мне совершенно измученной. Я хотела ее немножко побаловать, приготовила ей ее любимый суп, а она лежала напротив телевизора такая тяжелая, ну точно сидящая на яйцах наседка. Я присела рядом с ней, и вдруг у нее отошли воды! Это было похоже на то, что в свое время происходило со мной, но все равно это случилось совершенно неожиданно!

– А у Ширли сначала начались схватки, – говорит Това, – а воды отошли уже в больнице.

– Я не знаю, что лучше! Правда, из-за этого ее не мариновали в приемном покое, как это бывает при просто схватках, а сразу перевели в отделение; но роды не продвигались, и они были вынуждены сделать стимуляцию, а вы знаете, какая это боль! Но я расскажу все по порядку, – возбужденно продолжает Орна во все нарастающем темпе. – Как только я поняла, что происходит, я сразу побежала на стоянку за машиной и по дороге позвонила ее мужу, чтобы он ехал прямо в больницу. Короче, я не растерялась. Она так испугалась, и ей было так больно, что я старалась, насколько могла, вселить в нее уверенность, хотя внутри у меня все тряслось от страха! Я чувствовала себя как в кино; я будто видела себя со стороны, действующую как автомат. Я схватила сумку, которую они заготовили заранее, и мы вышли. Мне кажется, что мои старания казаться спокойной подействовали и на меня саму. К вечеру роды по-прежнему не продвигались, несмотря на стимуляцию, и, кроме того, они определили, что плод находится в опасности, и решили срочно делать ей кесарево. Я даже думать боюсь, чем это все могло закончиться! Жаль, конечно, что пришлось прибегнуть к операции, потому что иначе, я думаю, она бы позволила мне быть рядом с ней, но что ж поделаешь… Ладно! Через полчаса мы увидели чудную девочку с огромными глазами, совершенно лысую, а еще через четверть часа вывезли и Яэль. Бедная, она не переставала плакать – от волнения – и все жаловалась: «Они забрали ее так быстро, даже не дали рассмотреть, как следует».

Орна вытирает ладонью навернувшиеся слезы и продолжает:

– Вы понимаете, она привязалась к ребенку еще во время беременности, несмотря на всякие нехорошие мысли, а тут его у нее забрали! По всей вероятности, врачи решили, что она должна отдохнуть, ведь роды были очень тяжелые и она страшно измучилась. Назавтра я отменила все планы на целую неделю вперед и с утра пораньше прибежала в больницу. Я была с ней целый день! Я и здесь сейчас только потому, что в любом случае вечером выгоняют всех посетителей, да и она, скорее всего, уже спит.

Она переводит взгляд на Нири.

– С одной стороны, я жутко устала, но при этом совершенно не могу уснуть. Это, очевидно, от волнения и перевозбуждения. Мне кажется, что последний раз я так волновалась, когда сама рожала! Я думала, что это никогда не кончится, время тянулось бесконечно. Мне было страшно тяжело, и я хотела только одного – чтобы это уже закончилось и чтобы я увидела ее живую и здоровую. Чтобы с ней ничего не случилось!

– Так что вы делали в ночь после того, как она родила? – спрашивает Маргалит. – Я, например, была так переполнена чувствами, что не спала всю ночь.

– После того, как ее перевели в палату, и я знала, что все в порядке, зять остался с ней, а я поехала домой. Всю дорогу я говорила по телефону, в первую очередь – с мужем. Представьте, он не успел вернуться из заграницы, и я все время была с ним на проводе, докладывала ему обо всем! Вообще телефон работал беспрерывно! Я обзвонила всех родственников и подруг и всем сообщила, у меня родилась внучка! Мне кажется, я еще сама не совсем понимала, что именно я говорю. Шай, мой сын, возвращался из больницы вместе со мной и, видя меня, как он выразился, в состоянии легкого помешательства, начал смеяться: «Ты – бабушка?!» И я смеялась вместе с ним. Когда мы пришли домой, я попросила его быть потише, потому что я иду спать. Я еще помню, как я ему сказала: «Теперь у меня начинается со-вер-шен-но новая жизнь! Новая жизнь!». Но, естественно, я, как и вы, Маргалит, не смогла заснуть и занялась домашними делами. Я приготовила еду для них, чтобы им было, что кушать, когда она вернется из больницы; я сварила для нас на целую неделю вперед и испекла торт для вас. Ну вот вроде и все… А дите чудное, ну просто необыкновенное!

– Да, что я вам скажу, это незабываемое впечатление, его трудно передать словами, – говорит Мики, подавшись в сторону Орны, – даже когда стоят в коридоре и ждут. Вот и сейчас, Вы рассказываете, как это было у вас, а я опять переживаю.

– Вы, действительно, выглядите взволнованной, у вас аж глаза блестят! – замечает Нири.

Мики отвечает ей широкой улыбкой.

– Я даже толком не пойму отчего. Когда я вспоминаю, как все это было, у меня возникает чувство, что там произошло что-то намного более важное, чем сам факт, что моя дочь родила: что-то, во что трудно поверить. Что в тот бесконечный, тяжелый день родился ребенок, которого я люблю так же, как я люблю моих детей. Он меня сводит с ума, этот малыш, надо видеть его глаза – у него такой серьезный взгляд! Я знаю, что в этом возрасте они еще ничего не видят – так, по крайней мере, говорят – но я уже порасспросила всех моих друзей-врачей, может ли быть, что меня он видит? Потому что я вижу, я чувствую, что он смотрит на меня! – смеется она. – Они, естественно, подтрунивают надо мной, что у меня совсем крыша поехала, но мне все равно! Для меня он, да, видит и реагирует на меня; и строит мне рожицы; и очень обижается, если я занимаюсь чем-нибудь другим. Он совершенно чудное создание! – весело добавляет она. – Я, правда, в это верю!

Мики кивает головой и обращается к Орне:

– Он замечательный ребенок. Я держу его и говорю себе, этот ребенок – часть меня. Как мне сказала дочка: «Мама, ты понимаешь, что я вышла из тебя, а он вышел из меня, то есть, если бы ты не сделала меня, то и его бы у тебя не было. Ты понимаешь, что бы ты потеряла?» – Вот, что она мне сказала, а я про себя подумала, что это значит, что, в принципе, этот ребенок существует благодаря мне!

– Да, это потрясающе! Если подумать, то в нас троих течет примерно одна и та же кровь, – говорит ей Орна. – Но минутку, мне интересно, что расскажет Това!

Това берет сумку, достает оттуда белый конверт и вынимает из него фотографии. Она замирает на мгновение, глядя на первую фотографию.

– Передайте, чтобы и мы видели! – весело требует Рут, прежде чем Това передумает.

Под одобрительные возгласы фотографии переходят из рук в руки.

Как же выглядишь ты, моя внученька? – думает Элла, разглядывая фотографию. – Какого цвета у тебя волосики? Черненького? У тебя тоже пухленькие щечки с ямочками, когда ты смеешься? Похожа ли ты на Эйнав, такая же ласковая и доверчивая, какой была она в твоем возрасте?

– Какой сладенький! – замечает Рут, улыбаясь. – Ну, так что, вы были на родах?

– Я была снаружи, возле дверей, – отвечает Това. – Он родился через тридцать шесть часов; эпидуральную анестезию она получила… я не помню точно, когда, но до этого она много часов очень страдала. В конце концов родился мальчик, как и обещали, крупный, в точности как она; я думаю, это в генах.

– Нет уж, расскажите сначала! – протестует Орна, – не скупитесь на подробности!

– Вот уж в чем точно не будет недостатка, так это в подробностях, – смеется Това, – я помню каждую минуту! Я не думала о том, что она должна родить. Правда, назначенный срок уже прошел, но я была слишком занята своими делами. Впрочем, почему я говорю «слишком»? Я была занята моей работой, изучала какую-то статью. Это началось между пятницей и субботой, и я вначале обрадовалась, что мне не придется пропускать работу. Они позвонили мне в субботу рано утром, – хотя Ширли мне говорила до этого, что они сообщат только после того, как он родится, – и сказали, что схватки начались примерно в четыре утра и что они – по дороге в больницу. Положив трубку, я поняла что не в состоянии сидеть, сложа руки, и ждать; и что время пройдет быстрее, если я займусь чем-нибудь. Поэтому я продолжила работу над статьей. Через какое-то время они сообщили, что их не оставили в больнице и они возвращаются домой. Я спросила Ширли, хочет ли она, чтобы я пришла, и она ответила, что да, потому что ее муж хочет немного поспать, а она не хочет оставаться одна. Естественно, я все бросила и помчалась к ней. Мы сидели и засекали время между схватками. Внезапно перерывы резко укоротились, а боль резко усилилась. Она очень страдала, и я сказала, что нечего ждать, пусть разбудит мужа и едет в больницу. Это было уже вечером, я поехала домой и пошла спать. Из той ночи я не помню ничего, скорее всего, я в конце концов заснула. Я проснулась очень рано. Естественно, я ничего про нее не знала, но звонить не хотела, а поэтому села и стала ждать. Я ничего не могла делать, а просто сидела, уставясь на телефон, и ждала; даже читать я была не в состоянии.

Ее голос звучит громче и жестче, чем вначале; от улыбки не осталось и следа.

– Своих ощущений я не помню. Я уже не раз замечала, мой мозг обладает интересным свойством: все события, связанные с паникой или страхом, стираются в моей памяти начисто. Но свои роды я не забуду никогда, хотя прошло уже тридцать три года после первых и девятнадцать после последних. Между прочим, во второй и третий раз я совсем не страдала. Короче, я сидела дома и ждала. В половине девятого позвонила Галь, моя младшая дочка. Оказывается, она получила отпуск из армии – у нее отличный командир – и всю ночь провела с ними в больнице. Честно говоря, меня это сильно задело, почему ей можно быть с Ширли, а мне нельзя?! Но я тут же попыталась себя уговорить, что, несмотря на разницу в возрасте, они настоящие подруги, каждый день говорят по телефону; у них между собой намного больше общего, чем со мной – так, во всяком случае, они думают – и я не должна завидовать. Неважно. Галь сказала мне, что Ширли в родильной палате, что есть открытие на четыре пальца, но ничего не продвигается, что ей сделали анестезию, она нормально себя чувствует и что она просит меня приехать ближе к полудню, потому что, по словам врачей, это займет еще несколько часов. Естественно, я обрадовалась, что она хочет, чтобы я пришла. Забежала на работу отдать что-то срочное и уже в час дня я была в больнице. Когда я зашла в родильную палату, Ширли сидела на кровати и выглядела очень даже хорошо для роженицы, у которой схватки. Все было совершенно иначе, чем когда-то, в мое время. Мы сидели там, и ничего не двигалось. В какой-то момент к нам присоединился Юваль, мой сын; он все это время был на связи с моим мужем, который вернется из заграницы только на следующей неделе. Я, в отличие от Орны, не была в состоянии говорить по телефону ни с кем: ни с ним, ни с моей мамой. Я слишком нервничала. На каком-то этапе мы спустились в кафе перекусить и принести что-нибудь мужу Ширли. В это же время позвонили и вызвали Галь назад на базу. Бедняжка, она так хотела остаться до конца! Честно говоря, я даже не помню, остался ли Юваль или тоже ушел – для меня в тот момент существовала только Ширли! Когда я вернулась в отделение, оказалось, что есть прогресс, и…

Това делает глубокий вдох и продолжает в полной тишине:

– Палата была заперта, и я поняла, что Ширли рожает. Я прижалась ухом к дверям и слышала, как она стонет. Она очень-очень мучилась. Я тоже мучилась, – улыбаясь, вполголоса добавляет она, а затем, посерьезнев, спешит продолжить. – Это так тяжело стоять одной по ту сторону дверей! Мне кажется, что уж лучше находиться возле роженицы, чем слышать снаружи ее плач и стоны. Я все время колебалась между – стоять, прижавшись ухом, и – отойти подальше, не слушать, не слышать и не знать. Там сидели целые компании, ели, беспрерывно говорили по телефону; и во всем этом семейном тарараме мне одной было еще тяжелее. Его родители живут далеко, они не смогли приехать. Вдруг я услышала ее крик. Это было просто невыносимо – чувство беспомощности, когда моя дочь кричит от боли, а я ничего не могу сделать, мне нечем ей помочь! Наконец, примерно в четыре часа я услышала плач ребенка и поняла, что все закончилось. В первый миг мне показалось, что это в соседней комнате, но буквально через минуту меня впустили и показали новорожденного. Этого я почти не помню – еле-еле. Интересно, я хорошо помню предыдущий вечер, даже утро… а больше – ничего. После того как она родила, я не помню ничего!

Това морщит лоб.

– …Я пытаюсь вспомнить… Я помню только коридоры. Всякие технические детали я, да, помню. Помню, что позже ходила в отделение для новорожденных и… Не помню… На следующий день в обед, когда Ширли спала, мы с ее мужем и его мамой поехали покупать все необходимое. Вот видите, опять я помню, что мы делали, но я абсолютно не помню, что я чувствовала. Ничего! В больницу приходило полно гостей, а я поехала к ним навести порядок. Моя мама накупила всевозможных продуктов, и мы заполнили им холодильник. Я уже вам говорила, я помню массу подробностей, но – никаких эмоций. Никаких! Это не в моем характере. Галь смогла освободиться к вечеру и очень расчувствовалась – дали себя знать долгое напряжение и нервы – и это было очень трогательно, но я лично так не могу. Я – человек дела. Я не думаю, что я чувствую меньше других, я просто проявляю это по-другому, хотя мои дочки считают, что я слишком холодная; и Ширли мне это даже не раз говорила. Но это неважно, главное – она в порядке, он – в порядке. Вот и вся история.

– Ну, а что с вами? – улыбается Рут.

– И я в порядке. Рада, что все это закончилась. Рада, что была там, в конце концов. Это действительно незабываемый день!

– Ну вот и отлично, чтобы было в добрый час! – Орна вытягивает ноги и откидывается на спинку стула, – Это выматывает, все эти переживания! Теперь я начинаю чувствовать усталость.

– На кого они похожи? – спрашивает Мики обеих.

Това пожимает плечами.

– Я даже не могу сказать. Родители зятя говорят, что он копия их сын в этом возрасте. Мне он чем-то напоминает Ширли, что-то во взгляде. Не знаю, пусть немного подрастет.

– Я тоже сразу начала разглядывать малышку, – оживленно кивает Орна, выпрямляясь на стуле, – на кого она похожа, на кого не похожа… может, получила что-то… может, у нее наш подбородок, может, наша улыбка?! Все это делают! Это получается непроизвольно, это – инстинкт!

– Вы напомнили мне… – смеется Рут, – когда мы пришли в больницу навестить Талью с ее малышом (кстати, мы приехали только на следующий день, так как это два часа езды от нас, а она рожала ночью), его родители уже были там. Я, как вошла, сразу взяла ребенка на руки. Между прочим, его мама была там уже до нас, но не осмелилась даже дотронуться до него, – Рут весело переглядывается с Анной. – Я зашла и сразу спросила Талью: можно? – и вынула ребенка из каталки. Они были в шоке… Я помню, как говорю мужу, посмотри, мол, это не наш ребенок, он совершенно не похож на нас! Просто невероятно! Он – копия их семья! Я уверена, что если бы он был похож на нас, то я бы чувствовала себя совсем иначе. Только намного позже я начала им любоваться, и сегодня он для меня самый-самый! Он как две капли воды похож на своего отца. Было очень странно, когда после девяти месяцев ожидания появился ребенок, в котором абсолютно ничего нет от нас. Талья, когда родилась, была очень похожа на своего отца, и сегодня, когда люди видят нас вместе, они не говорят, что она похожа на меня, а говорят только, что что-то есть… короче, говорят, что она похожа на нас. Мать моего зятя стояла там все это время и удивлялась, насколько он похож на ее сына; и я подумала, что, может, когда она держит его, у нее возникает ощущение, будто это опять она и ее сын. Честно, я ей чуть-чуть завидовала.

– Я думаю, что не мне одной более чем знаком этот «тест на принадлежность», который делают новорожденному, когда исследуют каждую часть тела; каждую его черточку, чтобы определить, от кого что получено, – говорит Нири, обращаясь к группе. – Я предполагаю, что это помогает наладить связь с только что появившимся на свет существом, которого не вы растили в животе целых девять месяцев.

Рут смотрит на Нири и качает головой.

– Дело не только в этом. К примеру, для меня было очень важно увидеть своими глазами, что у моей семьи есть продолжение, что есть еще поколение, и это… я не могу подобрать точные слова, это меня потрясло. Но, кроме того, мне очень хотелось, чтобы это продолжение рода проявилось и внешне… чтобы сразу становилось ясно, что он из нашей семьи… Возможно, это звучит глупо, но это то, что я чувствовала.

Орна, взбудораженная событиями последних дней, живо откликается:

– Я понимаю, о чем вы говорите! Я всегда считала, что нет ничего лучше большой семьи, детей, внуков. По-моему, это замечательно! Тот, у кого есть семья, никогда не будет чувствовать себя одиноким, он всегда окружен людьми. Семья – это самое дорогое! Вот, к примеру, мой зять. Он – единственный сын, и я стараюсь приглашать его родителей на все праздники, чтобы, не дай бог, они не оказались совсем одни. Поэтому я хочу, чтобы и у моих детей была семья, большая настоящая семья! По-моему, это здорово, когда ребенок видит корни, ствол и ветви: когда у тебя есть корни, ты растешь на надежной основе, и тебе будет намного легче противостоять трудностям, которые поджидают тебя в будущем. Настоящая основа – это надежность!

– Несомненно, есть что-то основополагающее, надежное и мощное в связи поколений, – продолжает Рут, – что-то очень значительное; и мне было очень жаль, что мой отец не видел и не увидит моего внука. Кстати, мне до сих пор странно, что у моего внука фамилия не нашей семьи, а зятя. С одной стороны, у меня есть внук, но у него другая фамилия, значит, он не является полным нашим продолжением. И вот что еще интересно: я всегда думала, что буду больше рада девочке, а не мальчику, сама не знаю почему. Может, потому что уже много лет представляла себе такую картину: четыре поколения одной семьи стоят одна возле другой – внучка, Талья, я и моя мама – и обязательно все четверо во всем белом! – улыбаясь, добавляет она. – Поэтому, когда нам сообщили, что будет мальчик, я была несколько разочарована. Но после того как он родился, все изменилось; я даже была рада, что это именно сын. Вы обратили внимание, что, когда рождается мальчик, все говорят, как здорово! На девочек обычно такой реакции нет. А почему? Возможно, потому что считают, что мальчик является продолжателем рода, а девочка – нет.

Я так не считаю, но факт – что и у меня, вопреки здравому смыслу, появилось это чувство. Странно, не правда ли? – пожимая плечами, обращается она к Тове. – Почему продолжателем рода считается мужчина? Удивительно, что меня, абсолютно нерелигиозного человека, занимают такие вопросы.

– А вы знаете, действительно, обязательным является только благословение мальчиков, а девочек – по желанию родителей, – говорит Маргалит и поправляет волосы, выбившиеся из-под фиолетовой шляпки.

– Ну вот видите, я даже этого не знала; это что-то инстинктивное.

– А я как раз думаю наоборот! – качает головой Орна, и длинные серебряные серьги раскачиваются в такт ее движениям. – Если это девочка, то придет день – и она родит, а значит, будет продолжение рода!

– Я бы тоже предпочла девочку. Как только я услышала, что у нас мальчик, сразу начала думать, что придет день – и ему исполнится восемнадцать, и он пойдет в армию, – вступает в разговор Това. – Сначала я вообще только об этом и думала и даже сожалела. Сколько можно волноваться?! Недостаточно, что мой сын служит в армии?!

– А у нас в семье это вообще никого не волнует. Кого бог послал – тому и рады! – взволнованно говорит Клодин. – Но в моем случае, если бы у Лиат была дочка, я была бы, конечно, рада, но когда она сообщила, что у нее сын, честно, я радовалась еще больше. Я бы даже хотела, чтобы у всех моих детей первым родился сын, потому что они все хотят дать ему имя отца. Поэтому я так была рада, когда узнала, что это внук.

Маргалит нетерпеливо привстает со своего места, боясь, что кто-нибудь может ее опередить, и обращается к Клодин:

– А я дала своей дочке имя, в котором содержатся буквы имени моей бабушки – так ее имя не пропадет.

– Правильно, поэтому я так хотела, чтобы у нее был сын, – повторяет Клодин. – Хотела, и с божьей помощью получила! Как будто я искала, чем заполнить черную пустоту в моей душе.

Она смотрит на сидящую молча Эллу и протягивает руку, чтобы погладить ее по плечу.

Элла отвечает ей еле заметной грустной улыбкой, как бы говоря, как хорошо, что вы здесь; рядом с вами я успокаиваюсь, а ваша боль нас сближает. Я понимаю, что значит потерять близкого; я знаю, что такое чувство утраты, когда все вокруг тебя выглядит иначе после того как он ушел, даже у еды появляется другой вкус. Я бы очень хотела вам помочь, но я знаю, что это невозможно: одиночество слишком жестоко, действительность невыносима, и сердце безутешно.

Все, что происходит в комнате, кажется Элле нереальным. Как сквозь стену доносится до нее голос Нири, обращающейся к Клодин:

– Вы надеетесь, что внук действительно заполнит пустоту в вашем сердце. Вместе с именем вашего мужа, которое начинает новую жинь, возможно, и вы, пересиливая боль утраты, возвращаетесь на тропу жизни.

Нири обводит взглядом группу и останавливается на Элле.

– Я бы хотела добавить еще несколько слов. В какой-то степени и нашей группе пришлось кое с чем расстаться.

Женщины сосредоточенно смотрят на Нири.

– Когда вы говорите о продолжении в общем и о продолжении после утраты в частности, я ловлю себя на мысли, что на прошлой неделе вы, возможно, расстались с фантазией, что все, что здесь будет сказано и прочувствовано, наполнит вас положительными эмоциями и оптимизмом; и теперь вы задаетесь вопросом: как же можно продолжать дальше? Сегодня в группе царят осторожность и настороженность. Я исхожу в первую очередь из того, что вы не желаете коснуться нашей предыдущей встречи.

Ответом Нири служит напряженная тишина, которую нарушает сдавленный голос покрасневшей от смущения Эллы.

– Я предпочла бы не возвращаться к тому, что произошло здесь неделю тому назад. Если со временем мне будет, что сказать, я скажу.

Элла опускает голову, давая понять, что ей больше нечего добавить. На лицах окружающих она читает сочувствие, Клодин опять успокаивающе поглаживает ее по плечу. Неожиданно Элла выпрямляется и, повернувшись всем корпусом к Клодин, еле слышно произносит:

– Может, когда родится внук, вам удастся расстаться с образом мужа.

– Вы могли бы говорить чуть громче? – обращается к Элле сидящая напротив Рут и, тепло улыбаясь, добавляет: – мне очень жаль, но отсюда не слышно.

– Я говорю, – переводит на нее взгляд Элла, – что, может, с рождением внука ей станет легче, – и после короткой паузы продолжает, – я говорю так, потому что мне кажется, что я перестала оплакивать маму только после того, как родилась Эйнав. Ребенок заполняет все наше жизненное пространство не только потому, что уходу за ним посвящено все наше время и все наши мысли, но и потому, что ему удается заполнить пустоту в нашем сердце.

Рут согласно кивает головой, на лицах остальных можно прочесть облегчение; по всему видно, что они благодарны Элле за то, что она все-таки осмелилась заговорить.

– Вы знаете, еще до того, как Лиат сообщила мне о своей беременности, я видела сон, – с благодарностью глядя на Эллу, продолжает разговор Клодин. – Мне снится, что приходит мой муж и приносит мне кузнечика. Я говорю ему: «Что это, Джек, зачем ты его принес?» А он отвечает: «Послушай, Клодин, когда это появится, я стану за тебя спокоен». Я говорю: «Что – это?» А он говорит: «Не волнуйся, это принесет тебе много радости». Я проснулась и никак не могла понять, что этот сон значит. И представьте, на той же неделе Лиат говорит, что она в положении. Я начала плакать; мама, которая была со мной, тоже начала плакать – от радости. Потом я рассказала Лиат, что видела сон и что даже думаю, что у нее сын. После УЗИ она говорит мне: «Мама, ты права, у меня сын!», а я говорю: «Я знаю, он там наверху тоже радуется, потому что он сказал, что это принесет мне много радости». Что я вам скажу… страшно жаль, что все так получилось.

Клодин сокрушенно качает головой.

– Возможно, слова Эллы и сон Клодин явятся ответом на вопрос, что будет с группой, сможем ли мы продолжить наши встречи, – обращается Нири к сидящим кругом матерям, – возможно, они говорят нам, что пусть нам было тяжело, но на смену этому придет что-то новое и хорошее.

– Возможно – улыбается Клодин.

– Точно! – произносит Орна, повернувшись к Элле, – может, в конце концов и у вас все наладится!

– Дай бог! – добавляет Маргалит, и Элла отвечает ей еле заметной смущенной улыбкой.

Това молча поднимает брови; Мики встает и направляется в угол комнаты приготовить себе кофе, Рут делает несколько глотков из маленькой бутылочки с минеральной водой.

– Знаете, что я вспомнила? – Анна приглаживает волосы, старательно заправляя за ухо непослушные локоны. – Как много лет тому назад мы были у моих родителей – вся семья – и мой папа откинулся на спинку кресла и неожиданно сказал: «Здесь, в этой комнате, находятся сейчас все мои гены». Я помню, как я смотрела на него и думала, о чем он говорит?! Сегодня я понимаю это намного лучше. Все хотят, чтобы их род продолжался и чтобы у них рождались внуки; и когда они рождаются, все их рассматривают и проверяют, как проверяют зубы лошадям!

– Ну уж извините! – возмущается Орна. – Это совершенно разные вещи, нашли с чем сравнивать!

– А может, как раз что-то есть в этом сравнении, – успокаивает Нири, – хотя, на первый взгляд, оно и звучит грубо. Я объясню: когда рождается ребенок, семья смотрит на него и видит себя; он становится зеркалом «запускного устройства», которым является для него семья; по нему судят о качестве семьи, из которой он вышел или в которую он пришел, – какой генетический багаж он несет в себе? Вглядитесь в ребенка, он «раскроет» вам массу секретов!

– Совершенно верно! Представьте, что вы сделали пластику носа; ваш отремонтированный нос никогда не перейдет в следующее поколение, – весело откликается Мики, возвращаясь на свое место. Ей отвечают одобрительными смешками.

– Но это не только тело, – серьезно замечает Рут, машинально поглаживая большой зеленый камень, выступающий над безымянным пальцем правой руки, – это еще и его карма, судьба его семьи; память, которую он несет в себе.

Она поднимает глаза на Орну и продолжает:

– Когда я пришла к Талье в больницу и увидела внука, я неожиданно для себя почувствовала, как мне мешает то, что он не похож на моего отца. Я всегда очень интересовалась историей нашей семьи, а теперь – особенно. В свое время я часами сидела с моим папой и слушала рассказы о его маме и бабушке. Кстати, я могу проследить наш род на протяжении семнадцати поколений – мой двоюродный брат, которого это тоже очень занимает, записал все, что он слышал по этому поводу.

Рут делает несколько жадных глотков воды из бутылки.

– Я часто думаю о нашем прошлом или, наоборот, о нашем будущем; и мне становится намного уютнее от мысли, что во мне есть что-то от «них», а в этом ребенке есть что-то от меня. Это вызывает у меня ощущение, что я не умру… нет, правда! Я не боюсь смерти. Я там уже была – у меня была тяжелая авария, я сильно пострадала – и тогда я очень боялась, но я была молодой, и у меня были маленькие дети. Сегодня я к смерти отношусь иначе – я ощутила это особенно сильно после того, как родился внук – потому что где-то в глубине я знаю, что не умру до конца, что что-то от меня останется в этом ребенке, а затем перейдет и к его детям. Ну а если я буду рассказывать ему всякие истории о бабушке моего отца, представляете, о скольких поколениях нашей семьи он будет знать!

Анна поворачивается к ней всем корпусом.

– Знаете, что я вспомнила?

И продолжает, обращаясь уже ко всей группе:

– Это напомнило мне, как я, бывало, смотрела на Майю, когда она была совсем маленькой; и на Тамару, когда она только начала превращаться из девочки в девушку; и на Нааму, которая была чуть постарше, тоже девчонка, но уже сложившаяся; и на себя, цветущую, полную сил… со стороны это было так красиво! И как Наама смущалась от этих моих взглядов: мама, хватит! Как у меня могла получиться такая правильная, скромная дочка? – весело добавляет она. – Короче, мне было потрясающе интересно видеть своими глазами, как жизнь начинается, можно сказать, с головастика; наблюдать за таинством созревания, которое сначала происходит скрытно, глубоко внутри – месячные, овуляция – а затем внезапно вырывается наружу, всем на обозрение.

Рут ставит бутылку с водой на пол.

– Я часто слышу, как люди говорят, что чувствуют себя ничтожными или никчемными по сравнению со вселенной, – говорит она, глядя на Анну. – Я этого не чувствую. Я, наоборот, чувствую себя частью мира, частью природы. Может вам покажется это странным, но я воспринимаю жизнь именно так. Я, к примеру, смотрю на деревья. Я вижу, как дерево цветет, а затем – отцветает, а еще через некоторое время оно теряет листья, и я отношусь к этому совсем нормально, как к должному. Поэтому, когда Талья была в положении, я говорила себе, что так и должно быть, что моя дочка скоро станет матерью, а я отправлюсь дальше, и это нормально, все идет по правилам. То же самое я чувствовала, когда у меня кончились месячные: что ничего в этом нет страшного, ведь у меня есть продолжение. Я не боюсь смерти, потому что я буду существовать в генах и в тех историях, которые будут обо мне рассказывать. В последнее время я чувствую себя, как роза, которую подвесили для сушки. Было время – и я росла: из семени – в шикарный куст, усыпанный еще нераскрывшимися бутонами, затем – богатое цветение; я была алой и ароматной, и ко мне слетались пчелы… Но придет день – уже в недалеком будущем – и подвесят меня бутоном вниз – так обычно сушат розы – и я останусь такой, а цвести уже будут другие. Это и есть круговорот в природе.

В комнате – тишина. Това, сложив руки на груди, мерит Рут долгим, изучающим взглядом.

– Вы очень красиво говорите, и не удивительно, что это именно вы.

– Что вы имеете в виду? – переспрашивает Рут.

– Я не удивляюсь, что именно вы так говорите, – повторяет Това. – Как вам объяснить? Вы кажетесь мне человеком очень простым в хорошем смысле этого слова, вы ничего вокруг себя не усложняете. По-моему, только человек, уверенный в себе, без комплексов, как вы, может надеяться, что о нем будут рассказывать после смерти и даже говорить об этом в открытую! Когда я думаю о продолжении рода, я, в первую очередь, вижу вещи, которые я бы не хотела передавать следующим поколениям.

– Ладно! – смеется Рут, – Раз вы говорите!

– А что вы думаете по этому поводу? – обращается Нири к Тове.

Това пожимает плечами.

– Все это очень красиво, но лично я так не чувствую, особенно, когда думаю о самой себе. Я отношусь к себе очень строго и, как уже сказала, точно знаю, что не хочу копировать и видеть потом в своих детях и внуках. На мой взгляд, новое поколение дает нам возможность оставить некоторые вещи в прошлом; избавиться от ненужных привычек, обычаев. Продолжение жизни не заключается только в передаче генов, это не только физиология. Существует преемственность семейных традиций, принципов, мировоззрения, не только у меня – в каждой семье. И это логично: мы все повторяем обычаи, копируем отношения. К примеру, с годами я вижу все больше и больше сходства между мной и моей мамой. Я говорю об этом с сожалением, потому что она очень тяжелый человек. Даже отношения между моими родителями похожи на те, что были у меня. Только мы решили их по-своему: мой муж живет за границей, и мы встречаемся несколько раз в год. Я не уверена, что это такое уж хорошее решение, может, мы просто, боялись развода. Вот и получается, что мы «наполовину женаты». В любом случае я предпочитаю жить так, чем жить вместе, а чувствовать себя одной. Это, как будто я замужем за капитаном, – смеется она, но тут же серьезно добавляет: – Я могу составить целый список из того, что бы не хотела повторить в моих детях. Но я смотрю на вещи реально. Тяжело, а, может, и невозможно выбрать только то, что хочешь сохранить. Я не думаю, что можно стереть то, что всасывается с молоком матери, – рано или поздно оно обязательно проявится. Семьей во многом определяется наша судьба. Все мы – зеркало семьи, в которой выросли, ее генетическое и духовное отражение. Для меня лично семья – это дело сложное, слишком много обид и претензий. Правда, с годами все несколько притупилось – может, и я стала мягче; но когда я смотрю на внука, я желаю ему, чтобы ему было легче с самим собой, чем было мне, хотя я понимаю, что, скорее всего, у этого пожелания нет шансов.

– Правда, – спешит вставить слово Анна, – я помню, как несколько недель назад вы сказали, что чувствуете себя виноватой в том, что этому ребенку придется расплачиваться за те решения, которые вы принимали. По-вашему, в жизни, как в Библии, дети платят за поступки их родителей?

– Да, и никто не выбирает, в какой семье родиться, – отвечает Това, при этом глядя на Эллу.

– А вы могли бы подумать, что бы хотели передать этому малышу? – не отступает Нири.

Това задумчиво смотрит на Нири и, наконец, произносит:

– Разум. Вот я говорю это и уже сама себя критикую, какое холодное, недушевное качество я выбрала. Ничего не поделаешь, такой я человек. У меня очень умная семья, все очень способные; у нас за столом всегда необыкновенно интересные беседы, и я этим очень горжусь.

Она останавливается и глубоко вздыхает.

– Вот я еще не успела закончить предложение, а уже подумала, а что будет, если этот ребенок не будет умным? Как я тогда буду себя чувствовать? – добавляет она, нервно передвигая стул.

– Вы все время себя контролируете, – резко замечает Рут, – оставьте себя хоть немного в покое! Уж думать-то вы имеете право все, что угодно!

– Думать – это одно, – вздыхает Това, – самое главное, что с этим делать потом. Проблема, что эти мысли меня не отпускают; я все время чем-то озабочена, что-то проверяю, взвешиваю, как будто смотрю на все со стороны, на расстоянии, чтобы было лучше видно.

Она замолкает и опускает голову.

– Ребенок будет, конечно, самим собой, – взволнованно обращается к Тове Клодин, – таким, каким он родился; и вы узнаете его поближе, и обязательно у него будут стороны, которые будут вам нравиться, и стороны, которые будут нравиться меньше. С божьей помощью вы примете его таким, каков он есть, и будете любить его, вот увидите! Я в этом ничуточки не сомневаюсь!

К ней присоединяется Маргалит:

– Не стоит грызть себя из-за каких-то мыслей, – по-матерински назидательным тоном говорит она, – у всех у нас, Това, есть мысли, которые не дают нам покоя, и очень важно не держать их в себе, а высказать их вслух. Так что незачем себя винить: вы далеко не одиноки!

Това смотрит на них с благодарностью и, глубоко вздохнув, произносит:

– Я знаю, что вы правы, но ничего не могу с собой поделать, а самое обидное, что это влияет на всех тех, кто находится рядом со мной.

В комнате опять устанавливается тишина, но на этот раз, похоже, она не такая тяжелая.

Клодин, наклонившись, оттирает пятно, проступившее на светло-коричневой туфле, нарушая тишину веселым позвякиванием браслетов. Еще не подняв головы, она точно знает, что взгляды всех обращены в ее сторону.

– Что? – смеется она, выпрямляясь и поудобнее устраиваясь на стуле.

– Мне кажется, что вы хотите что-то сказать, – отвечает за всех Маргалит.

– Если честно, – соглашается Клодин, – я бы хотела кое о чем спросить у Орны.

– Пожалуйста! Спрашивайте, о чем угодно! – повернувшись в ее сторону, с нотками любопытства в голосе откликается Орна.

– Знаете, – начинает Клодин, – когда вы говорили о продолжении рода, я подумала, что, может, вы поэтому и уговорили вашу дочку не делать аборт, что испугались, вдруг у вашей семьи не будет продолжения. Вы несколько раз повторяли, как для вас это важно.

Орна задумалась, глядя на Клодин.

– Я, и правда, тяжело потрудилась, – наконец, говорит она, – пока окончательно отговорила ее от аборта, но в тоже время я сама была… как бы это сказать… словно на распутье… или, точнее, в конфликте сама с собой! С одной стороны, я считала, что надо сделать аборт, потому что ясно представляла, что ждет нас впереди, как нам будет тяжко; и, действительно, беременность была очень тяжелой! И вдобавок к этому, у нее еще было ужасное настроение. Всю ее беременность я тащила на своих плечах! А с другой стороны, я безумно боялась аборта при первой беременности. У меня тоже был аборт, но уже после двух детей. Первый аборт – это страшно, а вдруг потом она не сможет рожать?! Короче, Клодин, вы, наверное, правы: мне было страшно: а вдруг она избавится от этого ребенка и в результате останется вообще без детей? Для меня действительно очень важно все, что связано с семьей и ее продолжением. Пока у тебя есть семья, ты всегда найдешь, с кем и для кого жить! Неожиданно она поднимает с пола сумку и достает ручку и листок какой-то рекламки. Перевернув его белой стороной вверх, она начинает рисовать.

– Не знаю, почему, – не отрывая глаз от бумаги, поясняет она, – но я вдруг вспомнила два рисунка, которыми еще в школе, не замечая, часто разрисовывала тетрадки и блокноты. Я прямо вижу их перед глазами. Вот, поглядите… На одном – два дерева…

Она продолжает рисовать.

– Шишки. Вы видите корни? Еще одно дерево, естественно, с корнями, очень ветвистое. Видите, ветви во все стороны, а на них – яблоки. Да, два дерева, но одно широкое, распахнутое, а другое – строгое, как пирамида, ветки почти прижаты к стволу. А теперь – еще один рисунок, который я вечно чиркаю: дом… дверь и дорожка. Вот и все…

Орна поднимает рекламку, чтобы всем было видно, и продолжает рассуждать вслух:

– Я смотрю на эти рисунки и вижу себя: я могу быть и скрытной, и открытой, как эти деревья, как дом. Плоды – это мои плоды – мои дети, внуки, которые есть и будут. Дом – это моя семья, что-то устойчивое, постоянное, надежно стоящее на земле. Это мне понятно. Но вот дорожка… Всегда я рисую дорожку и не могу понять почему. Почему я рисую ее именно такой, длинной, на весь лист? В чем смысл дома, я понимаю: мне нужен дом, уютный, чистый, как я люблю. Но что кроется за этой дорожкой?

– Чтобы вы всегда могли и войти, и выйти, – предлагает Клодин.

– Может, правда, – задумчиво откликается Орна, – эта тропинка ведет как в дом, так и из дома: можно войти, а можно – выйти.

– Почему вам так важно сознание, что вы всегда можете и войти, и выйти? – обращается к ней Нири.

– Я думаю, – Орна опять внимательно рассматривает рисунок, – чтобы не потерять ощущения свободы; чтобы я всегда могла выйти, когда вдруг мне не хватает воздуха. Возможно, чтобы все могли выйти, если им это будет необходимо.

Она берет еще один лист и опять начинает рисовать.

– Лицо, – не прерываясь, комментирует она, – вы знаете, как я рисую лица? Обязательно – серьги, бусы; всегда яркие, накрашенные губы и ресницы. Пышные волосы; естественно, шея.

Орна заканчивает свой рисунок и опять приподнимает его для лучшего обозрения. Группа молча ждет продолжения.

– Что мы можем узнать о вас из этих рисунков? – спрашивает Нири.

– Я никогда не задумывалась над этим, – говорит Орна, поправляя очки, – хотя годами рисую одно и то же! По-моему, по ним видно, что я человек прямой, открытый; хотя, с другой стороны, я иногда кое-что недоговариваю, поэтому на лицах есть косметика и украшения, которые обычно что-то прикрывают. Так и я должна быть всегда представительной, аккуратной, или, скорее, педантичной; говорить только то, что другим приятно; и, если честно, меня это начало утомлять!

Она обводит взглядом группу и грустно добавляет:

– В последнее время у меня такое чувство, что я слишком часто кривлю душой даже перед самой собой, будто существует какая-то маска, отделяющая меня от внешнего мира.

Наступившую тишину нарушает голос Рут:

– Может, вы поэтому боитесь остаться без воздуха? В маске можно задохнуться! Это ведь касается и того, что вы рассказывали про аборт, не так ли? Когда вы думали одно, а говорили дочке совсем другое. Или, как вы рассказывали нам на прошлой неделе, когда вы еще не чувствовали себя созревшей стать бабушкой, да и вообще хотели быть совсем другой – бабушкой, которая балует, а не растит и воспитывает, но при этом настояли, чтобы она сохранила ребенка. Вы до сих пор еще не совсем смирились с навязанной вам действительностью.

– Я думаю, вы правы, – соглашается с ней Орна, – скорее всего, одно связано с другим, тем более, что я бы хотела, чтобы многое сложилось иначе!

Она тяжело вздыхает и добавляет:

– Но я принимаю все, как есть, у меня нет выбора! Хотя глубоко внутри, я здорово боюсь, как все будет, когда она вернется из больницы. И ко мне опять вернулась неуверенность, которую я испытывала все месяцы ее беременности; ведь я чувствовала, что еще не готова стать бабушкой, а ей говорила, что давно уже жду не дождусь, когда она меня осчастливит.

Орна замолкает, но затем, махнув рукой, решительно объявляет:

– Все, хватит! От правды не убежишь! Да и малышка просто прелесть! Посмотрим, как это все будет. Яэль возвращается из больницы и берет академический отпуск, а я буду ей помогать. Они живут рядом с нами. Я надеюсь, все устроится. Слава богу, что все закончилось благополучно!

– Когда Орна говорит о маске, отделяющей ее от окружающего мира, – обращается к группе Нири, – у меня такое ощущение, что и наша группа предпочитает сегодня оставаться в маске. И конечно, тут же возникает вопрос: а что же за ней прячется; какие чувства и мысли остались сегодня невысказанными?

Никто не спешит с ответом, и Нири продолжает:

– Судя по тем вопросам, которые были затронуты здесь сегодня, беременность и роды зачастую как-то по-особенному влияют на наши взаимоотношения с семьей, обществом и в целом с окружающим миром; они их укрепляют или, наоборот, подрывают, а иногда вынуждают нас переоценить их заново. К этой же теме можно отнести и то, что нам поведала Элла на прошлой встрече. Ее разрыв с дочкой произошел уже давно, почти три года тому назад, но беременность Эйнав и рождение внучки сделали разлуку невыносимой. Возможно, существуют и другие проблемы, которые вовсе неслучайно возникают с особой остротой именно сейчас. Я буду рада, если мы их обсудим на наших последующих встречах.

– Мы начали сегодня с родов, затем коснулись смерти и заканчиваем преемственностью поколений, – после короткой паузы задумчиво перечисляет Нири. – По-видимому, именно на таком особенном этапе жизни у людей возникает потребность убедиться, что после того, как мы уйдем, какая-то часть от нас – как физическая, так и духовная – все же останется. Скорее всего, сознание того, что мы таким образом продолжим свое существование, прибавляет нам уверенности или служит утешением, а возможно, вселяет надежду и помогает нам преодолеть страх смерти или, наоборот, страх жизни. Другая возможность убедиться в своей «живучести» – это расширить круг общения. Ведь связь с другими людьми не только избавляет нас от одиночества, но и дает возможность быть под влиянием и влиять на других даже после того, как наши пути расходятся. Возможно, и сегодня, параллельно с темой, которая здесь обсуждалась, вы спрашивали себя, какой отпечаток вы оставили или хотели бы оставить в сознании подруг по группе. В связи с этим я предлагаю вам на дорожку еще один вопрос: что вам дает наша группа?

Нири

Я направляюсь к выходу, но меня останавливает Маргалит и просит задержаться еще на несколько минут. Мы располагаемся на двух из по-прежнему стоящих кругом стульях; она наклоняется ко мне и говорит звенящим от волнения голосом, что должна мне что-то рассказать – что-то, про что каждую неделю перед встречей твердит себе, что сегодня обязательно расскажет, но до сих пор так и не смогла заговорить об этом в группе. Она продолжает говорить, устраиваясь поудобнее на стуле, нервно передвигая его с места на место. Не было встречи, на которой мы бы этого не коснулись, и, несмотря на это, она все еще молчит.

Я смотрю на нее и лишний раз убеждаюсь, какой силой обладает группа. Общение с людьми, которых объединяют общие переживания, заставляет участников посмотреть на себя другими глазами и обратить внимание на детали, которых раньше они зачастую не замечали.

– И вы сейчас хотите мне об этом рассказать? – спрашиваю я после небольшой паузы.

Маргалит кивает и делает глубокий вдох.

– Я – неродная мать! – громким шепотом выдыхает она.

– И вы не смогли заставить себя рассказать это группе? – стараясь не выдать своего удивления, скрывая его за участливым тоном, спрашиваю я; а она отвечает, что ей всегда очень тяжело поведать кому-либо о своей «тайне», хотя во всем остальном она человек открытый и искренний.

Да, соглашаюсь я и замечаю, что откровенность, с которой она говорила о ее маме и бабушке; искренность, с которой она поделилась своими переживаниями, во-первых, не оставили равнодушной ни одну из нас, а во-вторых, оказались примером для остальных, показывая, что именно здесь, в группе, можно наконец-то заговорить о самых сокровенных, тщательно скрываемых от других, мыслях и чувствах.

Я предлагаю ей все же попытаться рассказать свою историю на нашей следующей встрече, при этом обязательно упомянуть, какого труда ей это стоило.

Маргалит, успокоившись, отвечает мне улыбкой, и мы прощаемся.

Я смотрю ей вслед: привлекательная женщина в модной шляпке, в тщательно подобранных друг к другу костюме и туфлях фиолетового цвета, отдаляется от меня медленным усталым шагом.

Она, наверное, уже в который раз пересказывает себе свою собственную тайну, прежде чем отдаст ее в чужие руки, – думаю я.

Собрав вещи, я спускаюсь по лестнице и ловлю себя на мысли, что главное, что привлекает меня в работе с группами, – это взаимное доверие, которое возникает между участниками как со стороны говорящих, так и со стороны слушающих. Я лично предпочитаю быть среди слушающих: выслушивать рассказы и сопровождающие их размышления, учиться на опыте других и, заглянув на мгновение в их внутренний мир, примерять на себя то, что я увидела и услышала. Отношения в группе, как и любые другие близкие, можно сказать, интимные отношения, не проходят бесследно и зачастую приводят иногда к мизерным, еле заметным, а иногда – к явным и значительным изменениям в жизни их участников. Интересно: беседы, которые мы ведем между собой или с самими собой, но в присутствии других, продолжают занимать нас и после того, как закончилась очередная встреча. Я всегда любила слушать женщин, старших меня по возрасту. В основном я встречаюсь с ними на профессиональной почве – они являются моими преподавателями или лекторами, – и под их крылом я набираюсь смелости и уверенности, чтобы «идти и не сдаваться». На этот раз я – та, которая выступает перед ними в роли профессионала, а иногда мне так хочется стать частью их группы, рассказать о том, что я чувствую как дочь, внучка, мать; все эти такие дорогие моему сердцу образы переполняют меня, когда я сижу перед женщинами, и требуют рассказа о себе, но там, в комнате, я обязана нахлобучить на себя мою профессиональную шапку-невидимку.

Я выхожу на улицу, но продолжаю думать о женщинах, которые повстречались мне на главных перекрестках моей жизни, и о том, какие маршруты я выбирала благодаря этим встречам. Роль, которую выполняли эти женщины в моей жизни, можно сравнить с дорожным указателем или маяком: они давали мне понять, насколько далек мой путь и чего мне следует остерегаться. «Пришло время приобрести пальто на вырост, чтобы оно тебя не стесняло», – как-то сказала мне Нурит, в лаборатории которой я работала, учась в университете, когда я не могла решиться взять на себя сложное и абсолютно новое для меня задание, – и нажала на единственно правильную кнопку моего запускного механизма. «Ты должна выбрать, что для тебя важнее – быть настоящим профессионалом или быть всеобщей любимицей», – жестко заметила Суламифь после нескольких лет совместной работы в Центре психологической помощи, когда я столкнулась с трудностями, которые приходят к нам наряду с профессиональным опытом. «Спроси себя, что тебе по-настоящему интересно. Прислушайся к своим желаниям, к тому, что тебя действительно притягивает, и следуй за этим», – проникал в меня ласковый голос Ады, когда я сидела у нее на очередной еженедельной консультации и удрученно жаловалась на скуку и подавленность, которые я испытываю от своей работы. Следствием этого совета стало открытие группы для матерей мам.

По-видимому, именно в тяжелые периоды жизни, находясь на распутье или оказавшись в тупике, люди особенно остро нуждаются в общении. Тогда же возникает потребность в поддержке и готовность выслушать и воспользоваться советами других.

Значит ли это, что группа для бабушек, с которой я работаю именно сейчас, возникла неслучайно; возможно, и у меня наступает время перемен?

«Удивительно, – думаю я, – моя бабушка никогда не занимала меня так, как сейчас, хотя прошло уже десять лет после ее смерти. За эти годы ее образ потерял свою четкость; он окутывает и ласкает, не прикасаясь, как белое пушистое облако. И вот, в последнее время я пытаюсь до нее дотронуться; проникнуть в ее всегда казавшийся мне нереальным мир; спустить ее на землю, чтобы разобрать по частям эту сложную структуру, называемую простым и привычным словом «бабушка». Когда я смотрю на нее сегодня, я вижу другую, незнакомую мне женщину, чья внешняя и внутренняя жизнь вовсе не связаны со мной: у нее есть муж, дети, подруги – чего там только нет – она не была только бабушкой…»

«Во всем „виновата“ группа, – улыбаюсь я про себя. – Из-за нее я начала тщательнее вглядываться в мою семью; в отношения, которые складываются между нами, и в то, как они меняются под влиянием времени. Вот что испытываю сейчас я; вот что испытывает Маргалит; это же переживают и те, в жизни которых наступает пора тех или иных перемен».

Перед тем как зайти домой, я успеваю обдумать еще одну деталь. Интересно, что ни одна из участниц группы так и не коснулась нашей предыдущей встречи; они, будто сговорившись, избегали этой опасной темы, и Элла тоже была с ними заодно. Да и я, честно говоря, – тоже. По-видимому, группа подсознательно остерегалась острых углов, дабы не потерять окончательно чувства уверенности и сплоченности. Да, да, и у вас, Элла, после того, как вы имели неосторожность выделиться среди всех, появилось настойчивое желание вновь оказаться частью общей группы; поэтому вы сделали шаг назад. Какова будет цена вашего отступления?

Элла

Выйдя из здания, я присоединяюсь к Тове, Анне и Рут, идущим в том же направлении, что и я, и без особого интереса прислушиваюсь к разговору между ними. Това рассказывает, что ее сын Юваль всегда был противником религии и любых, связанных с ней традиций.

– При этом, – с гордостью добавляет она, – он отлично ориентируется в этих вопросах, а поэтому грамотно и интересно обосновывает свои взгляды. Вчера как бы между прочим он заметил, что, если у него когда-нибудь родится сын, он ни за что не сделает ему обрезание.

Тут Това останавливается – мы останавливаемся вместе с ней – и взволнованно продолжает, что она сама не ожидала от себя такой сильной реакции: ведь все эти годы она вела себя как абсолютная атеистка, а на это его заявление прореагировала как глубоко религиозная женщина.

– Я просто себя не узнала, – удивляется она.

А я думаю о том, что мне очень хорошо знакомо это чувство, когда слова, выходящие из моей гортани, будто бы произносятся другим человеком. Точно так же я чувствовала себя несколько дней тому назад, разговаривая с новым знакомым, которого «организовала» мне Маргалит. Он позвонил неожиданно – Маргалит меня даже не предупредила. Представился – инженер, шестьдесят лет, разведенный, есть три сына, живет недалеко от Тель-Авива. У него приятный голос; он был очень смущен и даже оправдывался, что впервые после развода осмелился позвонить незнакомой женщине. Я поспешила его успокоить, заметив по-матерински мягким голосом, что и для меня это первый раз с… уже и не помню какого времени, но при этом судорожно искала предлог, под которым смогу от него отделаться. В конце концов я не придумала ничего лучше, как сказать, что у меня была связь с мужчиной, но буквально в эти дни мы с ним расстались, и к новым знакомствам я пока еще не готова. Мы быстро распрощались, и в последующие дни я об этом звонке даже не вспоминала. Я слушаю Тову вполуха, выжидая удобный момент, чтобы сбежать, и чувствую себя, подобно маленькой девочке, случайно оказавшейся в компании взрослых женщин. На мое счастье, Рут внезапно закашлялась, и я, пользуясь неожиданной паузой, поспешно удаляюсь.

Я вижу в своем воображении все ту же желто-фиолетовую комнату, расставленные кругом стулья, а на них – рассуждающих, смеющихся или просто болтающих женщин, и мне становится скучно. Вдруг мне становится нестерпима вся эта бабская болтовня, все эти «бабушкины сказки». Что общего у меня с вами, женщинами, не знающими недостатка ни в чем, но все равно испуганными, разочарованными и обиженными на всех и вся? Что может быть общего между мной и вами, самодовольными, благополучными, стареющими дамами, поставившими перед собой задачу – во что бы то ни стало сохранить для потомства форму ногтя на мизинце левой ноги?

«Поистине великая династия, – горько усмехаюсь я, – моя дочка родила дочь. Если б я могла, я бы высушила семя, вырвала бы с корнем гнилые ростки!

Бедная моя внучка, несчастная крошка, ты не выбирала родиться у жестокой неблагодарной матери, у жалкой, покинутой всеми, невыносимо одинокой бабушки.

Как жаль, что не нашлись воры, которые бы взломали мою дверь и вынесли бы из квартиры все твои вещи, Эйнав, все, что ты оставила после себя, стерли бы память о тебе и оставили бы меня одну, без воспоминаний.

Как я устала! Все, что я хочу в этот жаркий летний вечер, это закутаться в пуховое одеяло, свернуться под ним калачиком. Мне необходимо выпотеть из себя всю горечь, обиду, боль, оставить на пододеяльнике влажные разводы от моих слез, а на наволочке – вдавленные следы от моих кулаков».

* * *

А во сне я встречаю маленькую девочку, совсем воздушную, в легком зеленом платьице. Она улыбается и протягивает ко мне бледные, еще не успевшие покрыться загаром ручки.

После работы я направляюсь в ближайший торговый центр и захожу в магазин игрушек. Подошедшую ко мне молодую продавщицу я прошу не беспокоиться и поясняю: «Я зашла только посмотреть». Я внимательно изучаю полки с игрушками: мирно соседствующих друг с другом мяукающих, квакающих и крякающих зверушек; кукол всех размеров и цветов; кубики и «Лего»; пластилин и краски, издающие приятный запах и светящиеся в темноте. Рука тянется к зайцу – бархатная шерстка, белый мягкий животик – милое, наивное существо. Я прижимаю его к себе, беру за оба уха, прячусь за ними, а затем – выглядываю: ку-ку!

Я его возьму, улыбаясь, говорю я продавщице и добавляю рамку для фотографии и стержень для ручки Паркер.

Дома у меня переворот, я собственноручно нарушила доселе непоколебимый порядок: комната Эйнав стала моей, а моя комната превратилась в комнату для внуков. Я написала ей письмо и положила его в папку, а папку – на полку, рядом с зайцем.

Я записываю рассказы, которые уже позабыла, но они притаились во мне и ждали своего часа – рассказы, которые слышала от мамы, бабушки Рахель, от мамы Оры – те, что рассказывала Эйнав, когда она ела или шла спать. Когда внучка подрастет, я расскажу ей о семье, обо мне и о моих маме и отце; о том, как мы ходили на море перед самым закатом и стояли, обнявшись те несколько минут, пока солнце у нас на глазах тонуло в волнах на горизонте. Мы вместе будем разглядывать фотографии из тонкого пожелтевшего альбома, который теперь тоже стоит на полке у нее в комнате. А когда она станет старше, я научу ее печь пирог с маком, и она запишет мой рецепт в тетрадку и выведет заглавие: «Маковый пирог бабушки Эллы».

Я дам ей ключи от двери, и она прибежит с блестящими от волнения глазами, чтобы рассказать мне по секрету о своей первой любви. И мы обе будем в восторге от нашего тайного союза и от запретной любви, которая его породила.

Вечером, когда она будет прощаться, я обниму и прижму ее к себе; она прильнет ко мне, маленький пугливый олененок, и убежит, самая счастливая на свете.

И правда, твое рождение перевернуло мою жизнь. Я вышла из полутемного вокзала на освещенный солнцем перрон и жду тебя с букетом цветов, словно после долгого далекого путешествия. Ты заменишь мне дочь. У меня есть время.

* * *

Сегодня ко мне в клинику опять заходил Яир, и мы немного поболтали. Он рассказал, что в последнее время подумывает о поездке за границу, и я начала его настойчиво уговаривать, чтобы он ни в коем случае не отказывался от этой идеи. Настойчивость, вдруг во мне проснулась настойчивость, которой я не замечала в себе раньше; она будит меня утром и не дает заснуть ночью. Мысли, беспрерывные мысли.

Я – бабушка, этого у меня забрать невозможно. Есть в этом мире – и совсем недалеко от меня – девочка, для которой я – ее бабушка. Она часть меня, эта девочка, и я от нее не собираюсь отказываться! Она – плод на дереве, которое нарисовала Орна; я – ствол, а моя мама – корни. Это не исчезает бесследно, даже если очень и очень стараться. Придет день – и она спросит обо мне своим звонким сладким голоском.