:
Глава XV
Когда-то давно, так давно, что я уже не силах вспомнить когда именно, в моей жизни был период, когда ничто не доставляло мне большего наслаждения, чем песни о любви. Я не только обожал их слушать, но, стоило мне выпить, сам их напевал. Так случилось, что незадолго до того, как несчастный случай приковал меня к креслу, мы втроем — Чийодзё, Мариетта и я — ездили в айли, посмотреть игру бродячих актеров; в каждом их представлении непременно присутствовала пара сцен, проникнутых сладкой, упоительной грустью, когда главный герой или героиня, прижимавшая к груди белоснежный носовой платок, заводили что-нибудь душещипательное, типа «Я помяну тебя, любовь моя, в своих молитвах» или «Белые крылья». Чем больше надрыва и слезливых сантиментов они вкладывали в свое пение, тем сильнее оно меня трогало. Но после смерти Чийодзё я потерял интерес к подобным развлечениям. Простые песни о любви имеют особое очарование, когда предмет ваших нежных чувств сидит рядом, сжимая вашу руку в своей. Но после того, как Чийодзё отняли у меня — при обстоятельствах столь трагических, что ни одному сочинителю песен они не привиделись бы даже в кошмарном сне, — нестерпимая горечь овладевала мною при первых же звуках заунывной мелодии.
И все же, несмотря на все мое нежелание касаться темы любви, момент, когда мне все же придется это сделать, неумолимо приближается. Фраза за фразой, абзац за абзацем, повествование мое движется к тому моменту, когда любовь, ворвавшись в жизнь уже знакомых вам персонажей, преобразит ее до неузнаваемости. И сколь неуязвимыми для этого чувства ни считали бы себя некоторые из них, лишь немногим удалось ускользнуть от его влияния.
Лично мне не удалось. Нередко я задавался вопросом, не являлось ли сознание собственной беззащитности перед этой стихией единственной причиной, так долго не позволявшей мне взяться за перо. От матери я унаследовал страсть к сочинительству, а в последнее столетие досуга у меня было предостаточно. Но я предпочитал праздность, ибо опасался — и, если честно, опасения не оставили меня до сих пор, — что стоит мне заговорить об огне, пожирающем чужие сердца, этот огонь не пощадит и меня самого.
Но теперь деваться некуда. Настало время любовной истории, я ничего не могу с этим поделать, ибо она неотвратима, как исполнение предсказания, о котором Гаррисон говорил своему брату в ресторане.
Гаррисон расстался с Митчеллом у дверей ресторана, отпустил своего шофера и направился в свою тайную квартиру, о существовании которой не знал никто из семейства Гири. Гаррисон приобрел это гнездышко именно для тех целей, в которых намеревался использовать его нынешней ночью. Войдя, он с удовольствием обнаружил, что температура в квартире куда ниже той, что принято считать комфортной, а это означало, что эротический ритуал уже начался. Несмотря на охватившее его возбуждение, Гаррисон не спешил в спальню. В гостиной он налил себе выпить и остановился у окна, смакуя спиртное и предвкушая близкое наслаждение. О, если бы вся его жизнь была столь насыщенна, столь богата чувствами и полна смысла, как в эти блаженные моменты. Завтра, разумеется, он будет презирать себя, завтра на его пути лучше не попадаться, потому что он превратится в законченного ублюдка и будет мстить всем и каждому за собственный стыд. Но сегодня — другое дело. Сейчас, упиваясь предчувствием того, что ждет его через несколько мгновений, Гаррисон был почти счастлив. Наконец он поставил стакан, так и не допив содержимого, и, на ходу развязывая галстук, направился в изысканно обставленную спальню. Дверь была приоткрыта, в комнате горел неяркий свет. Гаррисон вошел.
На кровати лежала женщина. Ему сказали, что ее зовут Мелоди (хотя Гаррисон сильно сомневался, что женщины, торгующие своим телом, пользуются именами, данными им при рождении). Она лежала неподвижно, вытянувшись под простыней, и глаза ее были закрыты. Покоившуюся на подушке голову женщины окружали бесчисленные лилии, желтые и белые, изящный штрих, придающий особую прелесть погребальному обряду, знак внимания со стороны Фреда Плэтта, человека, который устраивал для Гаррисона эти представления. Благоухание цветов не могло заглушить другой запах, пропитавший всю комнату, запах дезинфекции. Это тоже было одним из удачных изобретений Плэтта, поначалу Гаррисон был несколько шокирован столь грубым вторжением мрачной реальности в свои эротические фантазии. Но Плэтт превосходно разбирался в психологии клиента: неприятный запах, раздражавший ноздри Гаррисона, послужил отличным стимулирующим средством. С тех пор он стал неотъемлемой частью ритуала.
Гаррисон приблизился в кровати и, остановившись у ее изножья, стал внимательно разглядывать неподвижное тело, пытаясь уловить колебания груди или едва заметное шевеление. Но, как он ни напрягал зрение, ему удалось различить лишь легчайшее подрагивание ноздрей, женщина старательно подавляла в себе все признаки жизни. Молодец, одобрительно подумал Гаррисон, похоже, она настоящий профессионал. Гаррисон уважал профессионализм, в чем бы он ни проявлялся — в биржевых спекуляциях, в приготовлении пищи, в имитации смерти. Как любила повторять Лоретта, взялся за дело — выполняй его как следует.
Он приподнял простыню, открыв скрещенные на груди руки Мелоди. Она лежала перед ним совершенно обнаженная, тело ее покрывал лишь слой белой пудры, придающий ему трупный оттенок.
— Мило, — немного иронично заметил Гаррисон.
Она и правда замечательно выглядела — маленькие груди, напряженные от холода, торчащие соски. Волосы у нее на лобке были изящно подстрижены, так что он мог рассмотреть прелестные очертания ее вагины. Скоро он прижмется к ней губами и вопьется языком.
Но сначала ноги. Гаррисон бросил простыню на пол, опустился на колени перед кроватью и припал губами к нежной коже женщины. Мелоди была холодна, как покойница, — под простыней, на которой она лежала, скрывались пластиковые контейнеры со льдом. Он поочередно покрыл поцелуями ее пальцы, затем подошвы, а руки его ласкали ее тонкие лодыжки. Теперь, касаясь ее кожи, он ощутил трепет жизни, исходивший из глубин ее существа, но он был так слаб, что не разрушил иллюзии. Стоило ему сделать над собой небольшое усилие, и он поверил, что она мертва. Мертва, холодна и покорна.
На этом я прерву свое описание, продолжать нет нужды. Тот, кто хочет представить, как Гаррисон Гири развлекался с женщиной, изображающей покойницу, вполне может сделать это самостоятельно, я уже обрисовал обстановку и сообщил немало деталей, способных подстегнуть воображение. А с нас довольно и той информации, что Гаррисон получал наслаждение таким своеобразным способом. Не знаю, почему именно погребальная атмосфера действовала на него столь возбуждающе, но так уж случилось. В общем, тут мы его и оставим, покрывающего псевдотруп поцелуями и распаляющего себя, чтобы овладеть якобы бездыханным телом.
Что же касается Митчелла, то он остался верен своему намерению поехать домой и лечь спать. В глубине души он надеялся, что эйчел вернется ночью и все размолвки между ними будут забыты. Он отчетливо представлял, как легкий шум в спальне заставит его открыть глаза, как он различит силуэт эйчел на фоне темнеющего за окном звездного неба (Митчелл никогда не задергивал шторы на ночь, в комнате с зашторенными окнами ему неизменно снилось, будто его душат). Потом она сбросит с себя одежду, шепнет «прости, прости меня» и скользнет под одеяло рядом с ним. Может, они займутся любовью, а может, нет. Пожалуй, будет даже лучше, если она просто положит руку на его грудь и они заснут в объятиях друг друга, как в ту ночь, когда они впервые оказались в одной постели.
Но романтическим мечтам Митчелла не суждено было сбыться. эйчел не вернулась. Митчелл долго ворочался в огромной постели. Далеко за полночь он наконец забылся сном, но вскоре пронзительная боль внизу живота заставила его проснуться. Едва сдерживаясь, чтобы не закричать, и посылая проклятия Гаррисону, мистеру Ко и его мерзопакостной стряпне, Митчелл, согнувшись пополам, побрел в ванную и стал рыться в аптечке в поисках болеутоляющих. Перед глазами у него расплывались красные пятна, пальцы тряслись, и прошло не менее трех минут, прежде чем он обнаружил необходимую упаковку с таблетками. Едва он успел сунуть две таблетки в рот, как мучительный спазм заставил его броситься к унитазу и извергнуть поток жидких зловонных фекалий. Он остался сидеть, ощущая, что передышка продлится недолго. Боль, терзавшая его живот, не утихала, ему казалось, что в кишки его вонзаются раскаленные иглы.
Митчелл уже не мог сдержать слез, сначала они робко поползли по его щекам, а потом полились ручьями. Он закрыл руками разгоряченное лицо и разрыдался. Казалось, невозможно вообразить положение более печальное, чем то, в которое он попал сейчас — оставленный женой, больной, униженный. Чем он заслужил такое наказание? Ничем. Ему не в чем упрекнуть себя, он всегда поступал именно так, как следовало. Почему же теперь он, точно проклятый, сидит здесь, корчась от боли, в окружении собственных миазмов, а душу его терзают мрачные пророчества Гаррисона? Почему жена его скрылась в неизвестном направлении? Почему ее нет рядом, почему она не успокоит его боль прикосновениями своих прохладных рук, почему он не слышит ее нежного, встревоженного голоса? Почему он остался один? О господи, почему он один?
На другом конце города Гаррисон вышел из спальни, где только что изверг свое семя.
Холодное неподвижное тело приняло этот с восхитительным бесстрастием, мнимая покойница ничем не нарушила иллюзии, ни разу не издала ни стона, даже когда он обращался с ней не слишком по-джентльменски. Во время подобных сеансов у него нередко возникало желание перевернуть мнимый труп и проникнуть в другое отверстие, сегодня он тоже не отказал себе в этом удовольствии. Как и всегда, мистер Плэтт предусмотрел все возможные прихоти клиента — перевернув девушку на живот и раздвинув ее ягодицы, Гаррисон обнаружил, что задний ее проход предусмотрительно увлажнен. Гаррисон вошел в него, не прибегая к средствам защиты, которые многие считают необходимыми при контакте с женщинами подобного рода, и выпустил еще одну порцию спермы.
Затем он поднялся, вытерся простыней, застегнул брюки (которые во время процедуры едва приспустил до бедер) и вышел из комнаты. Прежде чем закрыть за собой дверь, он бросил: «Все. Можешь подниматься». Забавно было видеть, как покойница тут же ожила и зашевелилась. В конце концов, думал Гаррисон, все это только игра. Игра, которая никому не приносит вреда. И ей в том числе. Похоже, она чувствует себя нормально. Потягивается, зевает, ищет глазами свой конверт с гонораром, который Гаррисон, как всегда, оставил на столике возле кровати. Она так и не узнает, кто он, этот неведомый насильник. (Эта мысль была особенно приятна Гаррисону. Женщинам строго приказывали во время сеанса держать глаза плотно закрытыми. К тем, кто пытался подглядывать, Плэтт применял весьма жестокие меры.)
Гаррисон вышел на улицу, сел в машину и тронулся с места. Всякий, кто увидел бы его в этот момент, сказал бы, что перед ним счастливый, довольный жизнью человек.
Но, как я уже говорил вам, в подобном блаженном состоянии Гаррисон пребывал недолго. На следующее утро он неизменно просыпался, терзаемый раскаянием и отвращением к самому себе. Но через день, максимум через два, все проходило, а желание вновь давало о себе знать. Через пару недель оно набирало полную силу, и Гаррисон уже не мог ему противиться. Тогда он набирал номер Плэтта и говорил, что необходимо как можно скорее устроить «нашу игру». И весь ритуал повторялся с точностью до мелочей.
До чего же странно быть Гаррисоном Гири, размышлял он. До чего странно владеть столь многим и в то же время до такой степени страдать от недостатка уважения к самому себе. Ведь именно поэтому он может проявлять свою мужскую силу лишь с женщиной, изображающей безгласный и бесчувственный труп. Да уж, он, несомненно, является более чем своеобразным экземпляром человеческой породы. Это своеобразие пробуждало в нем жгучий стыд, и в то же время какая-то часть его существа гордилась содеянным. Даже в этом городе, который, словно магнит, притягивал всевозможных извращенцев, его фантазии сочли бы чем-то из ряда вон выходящим, и это льстило его самолюбию. Господи, каких бы он дел натворил, если бы его могучее воображение не ограничивалось сексуальными играми. Стоит направить накопившуюся в нем энергию на цели более благородные, нежели совокупление с замороженными шлюхами, — и он перевернул бы мир.
Но зачем, зачем ему переворачивать мир? На этот вопрос Гаррисон не находил ответа. Может, он и рожден для благородных целей, но ему не дано их увидеть. Если его ждал достойный путь, почему он не сумел этот путь найти? Иногда Гаррисон ощущал себя атлетом, измучившим себя подготовкой к забегу, на который его забыли пригласить. Но если забег все же состоится, если он наконец поймет, куда и зачем надо бежать... победит ли он? Ведь его шансы на победу слабеют с каждым днем.
Ждать осталось недолго, твердил он себе, скоро я должен узнать, какова она, моя цель, иначе растрачу впустую все свои силы без остатка. Иначе я умру, так и не начав жить, и меня забудут, едва опустив мой гроб в землю.
Ждать осталось недолго...
: 2015-09-15; : 139; !; |