Метод Сократа.

С о к р а т. Итак,... Теэтет,... после сегодняшнего упражнения плоды твои будут лучше;... ты... меньше будешь в тягость окружающим, будешь кротким и рассудительным и не станешь считать, что знаешь то, чего ты не знаешь.

Ведь мое искусство умеет добиваться только этого, а больше ничего, да я и не знаю ничего из того, что знают многие великие и удивительные мужи, сколько их есть и сколько их было. А повивальное это искусство я и моя мать получили в удел от бога, она - для женщин, я - для благородных юношей. <…>

(Платон. Собр. соч.: В 4-х томах. Т.2. - М.: Мысль, 1993. С.274)

ПЛАТОН (427 - 347 гг. до н.э.)

Один из величайших мыслителей Древней Греции, создатель философской системы объективного идеализма, основатель первой в мире Академии, просуществовавшей почти тысячу лет. Творчество Платона можно условно подразделить на 3 этапа: 1-й этап начинается со смертью Сократа и заканчивается основанием Академии (в работах этого периода раскрывается философия его учителя - Сократа); 2-й этап совпадает с путешествиями Платона в Южную Италию и на Сицилию (в это время он отходит от изложения идей Сократа и создает основы своей собственной философской системы); 3-й этап начинается с написания диалога “Парменид” и продолжается до конца жизни Платона (характерным для него является объединение теории “идей” с пифагорейской мистикой чисел, а также переосмысление наследия философов элейской школы и прежде всего Парменида).

ФЕДОН[9]

Но в род богов не позволено перейти никому, кто не был философом и не очистился до конца, - и никому, кто не стремился к познанию. Потому-то... истинные философы гонят от себя все желания тела, крепятся и ни за что им не уступают, не боясь разорения и бедности в отличие от большинства, которое корыстолюбиво, и, хотя они в отличие от властолюбивых и честолюбивых не страшатся бесчестия и бесславия, доставляемых дурной жизнью, они от желаний воздерживаются.

- Так ведь иное было бы и недостойно их, Сократ! - воскликнул Кебет.

- Да, недостойно, клянусь Зевсом. Кто заботится о своей душе, а не холит тело, тот расстается со всеми этими желаниями. Остальные идут, сами не зная куда, а они следуют своим путем: в уверенности, что нельзя перечить философии и противиться освобождению и очищению, которые она несет, они идут за ней, куда бы она ни повела.

- Как это, Сократ?

- Сейчас объясню. Тем, кто стремится к познанию, хорошо известно вот что: когда философия принимает под опеку их душу, душа туго-натуго связана в теле и прилеплена к нему, она вынуждена рассматривать и постигать сущее не сама по себе, но через тело, словно бы через решетки тюрьмы, и погрязает в глубочайшем невежестве. Видит философия и всю грозную силу этой тюрьмы: подчиняясь страстям, узник сам крепче любого блюстителя караулит собственную темницу. Да, стремящимся к познанию известно, в каком положении бывает их душа, когда философия берет ее под свое покровительство и с тихими увещаниями принимается освобождать, выявляя, до какой степени обманчиво зрение, обманчив слух и остальные чувства, убеждая отдаляться от них, не пользоваться их службою, насколько это возможно, и советуя душе сосредоточиваться и собираться в себе самой, верить только себе, когда, сама в себе, она мыслит о том, что существует само по себе, и не считать истинным ничего из того, что она с помощью другого исследует из других вещей, иначе говоря, из ощутимых и видимых, ибо то, что видит душа, умопостигаемо и безвидно. Вот то освобождение, которому не считает нужным противиться душа истинного философа, и потому она бежит от радостей, желаний, печалей и страхов, насколько это в ее силах, понимая, что, если кто сильно обрадован, или опечален, или испуган, или охвачен сильным желанием, он терпит не только обычное зло, какого и мог бы ожидать, - например, заболевает или проматывается, потакая своим страстям, - но и самое великое, самое крайнее из всех зол и даже не отдает себе в этом отчета.

- Какое же это зло, Сократ? - спросил Кебет.

- А вот какое: нет человека, чья душа, испытывая сильную радость или сильную печаль, не считала бы то, чем вызвано такое ее состояние, предельно ясным и предельно подлинным, хотя это и не так. Ты, я думаю, со мною согласишься, что в первую очередь это относится к вещам видимым.

- Охотно соглашусь.

- А согласишься ли ты, что именно в таком состоянии тело сковывает душу особенно крепко?

- То есть как?

- А вот как: у любой радости или печали есть как бы гвоздь, которым она пригвождает душу к телу, пронзает ее и делает как бы телесною, заставляя принимать за истину все, что скажет тело. А разделяя представления и вкусы тела, душа, мне кажется, неизбежно принимает его правила и привычки, и уже никогда не прийти ей в Аид[10] чистою - она всегда отходит, обремененная телом, и потому вскоре вновь попадает в иное тело и, точно посеянное зерно, пускает ростки. Так она лишается своей доли в общении с божественным, чистым и единообразным.

- Верно, Сократ, совершенно верно, - сказал Кебет.

- По этим как раз причинам, Кебет, воздержанны и мужественны те, кто достойным образом стремится к познанию, а вовсе не те, о которых любит говорить большинство. Или, может, ты иного мнения?

- Нет, что ты!

- Да, душа философа рассуждает примерно так, как мы говорили, и не думает, будто дело философии - освобождать ее, а она, когда это дело сделано, может снова предаться радостям и печалям и надеть прежние оковы, наподобие Пенелопы, без конца распускающей свою ткань[11]. Внося во все успокоение, следуя разуму и постоянно в нем пребывая, созерцая истинное, божественное и непреложное и в нем обретая для себя пищу, душа полагает, что так именно дóлжно жить, пока она жива, а после смерти отойти к тому, что ей сродни, и навсегда избавиться от человеческих бедствий. Благодаря такой пище и в завершение такой жизни, Симмий и Кебет, ей незачем бояться ничего дурного, незачем тревожиться, как бы при расставании с телом она не распалась, не рассеялась по ветру, не умчалась неведомо куда, чтобы уже нигде больше и никак не существовать.

(Платон. Собр. соч.: В 4-х томах. Т.2. - М.: Мысль, 1993. С.38-40)

СОФИСТ[12]

Ч у ж е з е м е ц. Но как, Теэтет, назовем мы теперь это знание? Или, ради Зевса, не напали ли мы незаметно для себя на науку людей свободных и не кажется ли, что, ища софиста, мы отыскали раньше философа?

Т е э т е т. Что ты хочешь сказать?

Ч у ж е з е м е ц. Различать все по родам, не принимать один и тот же вид за иной и иной за тот же самый - неужели мы не скажем, что это [предмет] диалектического знания?

Т е э т е т. Да, скажем.

Ч у ж е з е м е ц. Кто, таким образом, в состоянии выполнить это, тот сумеет в достаточной степени различить одну идею, повсюду пронизывающую многое, где каждое отдельно от другого; далее, он различит, как многие отличные друг от друга идеи охватываются извне одною и, наоборот, одна идея связана в одном месте совокупностью многих, наконец, как многие идеи совершенно отделены друг от друга. Все это называется уметь различать по родам, насколько каждое может взаимодействовать [с другим] и насколько нет.

Т е э т е т. Истинно так.

Ч у ж е з е м е ц. Ты, думаю я, диалектику никому другому не припишешь, кроме как искренне и справедливо философствующему?... Философа мы, без сомнения, найдем и теперь и позже в подобной области, если поищем; однако и его трудно распознать, хотя трудность в отношении софиста иного рода, чем эта.

Т е э т е т. Почему?

Ч у ж е з е м е ц. Один, убегающий во тьму небытия, куда он направляется по привычке, трудно узнаваем из-за темноты места... Философа же, который постоянно обращается разумом к идее бытия, напротив, нелегко различить из-за ослепительного блеска этой области: духовные очи большинства не в силах выдержать созерцания божественного.

(Платон. Собр. соч.: В 4-х томах. Т.2. - М.: Мысль, 1993. С.324-325)

ГОСУДАРСТВО[13]

Пока в государствах не будут царствовать философы либо так называемые нынешние цари и владыки не станут благородно и основательно философствовать и это не сольется воедино - государственная власть и философия, и пока не будут в обязательном порядке отстранены те люди - а их много, - которые ныне стремятся порознь либо к власти, либо к философии, до тех пор, дорогой Главкон, государствам не избавиться от зол... Мне кажется, если мы хотим избежать натиска со стороны тех людей, о которых ты говоришь, необходимо выдвинуть против них определение, кого именно мы называем философами, осмеливаясь утверждать при этом, что как раз философы-то и должны править...

- Да, сейчас самое время дать такое определение.

- Ну, тогда следуй за мной в этом направлении и, может быть, нам удастся в какой-то мере удовлетворительно это истолковать.

- Веди меня.

- ... Ты замечаешь, если им [честолюбцам] невозможно возглавить целое войско, они начальствуют хотя бы над триттией; если нет им почета от людей высокопоставленных и важных, они довольствуются почетом от людей маленьких и незначительных, но вожделеют почета во что бы то ни стало.

- Совершенно верно.

- Так вот, прими же или отвергни следующее. Когда мы говорим: “Человек вожделеет к тому-то”, скажем ли мы, что он вожделеет ко всему этому виду предметов или же к одним из них - да, а к другим - нет?

- Ко всему виду. Не скажем ли мы, что и философ вожделеет не к одному какому-то ее виду, но ко всей мудрости в целом?

- Это правда.

- Значит, если у человека отвращение к наукам, в особенности когда он молод и еще не отдает себе отчета в том, что полезно, а что - нет, мы не назовем его ни любознательным, ни философом, так же как мы не сочтем, что человек голоден и вожделеет к пище, если у него к ней отвращение...

- Если мы так скажем, это будет правильно.

- А кто охотно готов отведать от всякой науки, кто с радостью идет учиться и в этом отношении ненасытен, того мы вправе будем назвать философом, не так ли?

Тут Главкон сказал:

- Такого рода людей у тебя наберется много, и притом довольно нелепых. Ведь таковы, по-моему, все охотники до зрелищ: им доставляет радость узнать что-нибудь новое. Совершено нелепо причислять к философам и любителей слушать: их нисколько не тянет к такого рода беседам, где что-нибудь обсуждается, зато, словно их кто подрядил слушать все хоры, они бегают на празднества в честь Диониса... Неужели же всех этих и других, кто стремиться узнать что-нибудь подобное или научиться какому-нибудь ничтожному ремеслу, мы назовем философами?

- Никоим образом, разве что похожими на них.

- А кого же ты считаешь подлинными философами?

- Тех, кто любит усматривать истину.

- Это верно; но как ты это понимаешь?

- Мне нелегко объяснить это другому, но ты, я думаю, согласишься со мной в следующем. <…>

- В чем?

- Раз прекрасное противоположно безобразному, значит, это две разные вещи.

- Конечно.

- Но раз это две вещи, то каждая из них - одна?

- И это, конечно, так.

- То же самое можно сказать о справедливом и несправедливом, хорошем и плохом и обо всех других видах: каждое из них - одно, но кажется множественным, проявляясь повсюду во взаимоотношении, а также в сочетании с различными действиями и телами.

- Ты прав.

- Согласно этому я и провожу различие: отдельно помещаю любителей зрелищ, ремесел и дельцов, ...и отдельно тех, ...которых с полным правом можно назвать философами. ...О тех, кто замечает много справедливых поступков, но не справедливость самое по себе..., мы скажем, что обо всем этом у них имеется мнение, но они не знают ничего из того, что мнят. ...А что же мы скажем о тех, кто созерцает сами эти [сущности], что вечно тождественные самим себе? Ведь они познают их, а не только мнят? ... Раз философы - это люди, способные постичь то, что вечно тождественно самому себе, а другие этого не могут и застревают на месте, блуждая среди множества разнообразных вещей, и потому они уже не философы, то спрашивается, кому из них следует руководить государством?... А чем лучше слепых те, кто по существу лишен знания сущности любой вещи и у кого в душе нет отчетливого ее образа? Они не способны... усматривать высшую истину и, не теряя ее из виду, постоянно воспроизводить ее со всевозможной тщательностью, и потому им не дано, когда это требуется, устанавливать здесь новые законы о... справедливости и благе или уберечь уже существующие.

(Платон. Собр. соч.: В 4-х томах. Т.3. - М.: Мысль, 1994. С.252-262)

АРИСТОТЕЛЬ (384 - 322 до н.э.)

Аристотель родился в г. Стагире, в Македонии. В 17 лет он ушел в Афины и стал учеником Платона. Отличаясь самостоятельностью и объективностью мышления, Аристотель критически переосмыслил многие теоретические основы философии Платона и создал свое собственное учение. В течение ряда лет он занимался обучением и воспитанием сына македонского царя Филиппа II - Александра, будущего величайшего полководца. Вернувшись в Афины Аристотель основал собственную философскую школу, получившую название “перипатетической” (от греческого слова “перипатео” - прогуливаюсь)[14]. Аристотель является самым универсальным мыслителем Древнего мира, оказавшим огромное влияние на всю последующую философию, науку и культуру. Он создал самую обширную философскую систему античности, опирающуюся на огромный эмпирический материал, написал более 150 научных работ по различным областям знания.

МЕТАФИЗИКА

...Мудрость [философия] есть наука об определенных причинах и началах... Так как мы ищем именно эту науку, то следует рассмотреть, каковы те причины и начала, наука о которых есть мудрость. Если рассмотреть те мнения, какие мы имеем о мудром, то, быть может, достигнем здесь больше ясности. Во-первых, мы предполагаем, что мудрый, насколько это возможно, знает все, хотя он и не имеет знания о каждом предмете в отдельности. Во-вторых, мы считаем мудрым того, кто способен познать трудное и нелегко постижимое для человека (ведь воспринимание чувствами свойственно всем, а потому это легко и ничего мудрого в этом нет). В-третьих, мы считаем, что более мудр во всякой науке тот, кто более точен и более способен научить выявлению причин, и, [в-четвертых], что из наук в большей мере мудрость та, которая желательна ради нее самой и для познания, нежели та, которая желательна ради извлекаемой из нее пользы, а [в-пятых], та, которая главенствует, - в большей мере, чем вспомогательная, ибо мудрому надлежит не получать наставления, а наставлять, и не он должен повиноваться другому, а ему - тот, кто менее мудр.

Вот каковы мнения и вот сколько мы их имеем о мудрости и мудрых. Из указанного здесь знание обо всем необходимо имеет тот, кто в наибольшей мере обладает знанием общего, ибо в некотором смысле он знает все подпадающее под общее. Но пожалуй, труднее всего для человека познать именно это, наиболее общее, ибо оно дальше всего от чувственных восприятий. А наиболее строги те науки, которые больше всего занимаются первыми началами: ведь те, которые исходят из меньшего числа [предпосылок], более строги, нежели те, которые приобретаются на основе прибавления (например, арифметика более строга, чем геометрия). Но и научить более способна та наука, которая исследует причины, ибо научают те, кто указывает причины для каждой вещи. А знание и понимание ради самого знания и понимания более всего присущи науке о том, что наиболее достойно познания, ибо тот, кто предпочитает знание ради знания, больше всего предпочтет науку наиболее совершенную, а такова наука о наиболее достойном познания. А наиболее достойны познания первоначала и причины, ибо через них и на их основе познается все остальное, а не они через то, что им подчинено. И наука, в наибольшей мере главенствующая и главнее вспомогательной, - та, которая познает цель, ради которой надлежит действовать в каждом отдельном случае; эта цель есть в каждом отдельном случае то или иное благо, а во всей природе вообще - наилучшее.

Итак, из всего сказанного следует, что имя [мудрости] необходимо отнести к той же науке: это должна быть наука, исследующая первые начала и причины: ведь и благо, и “то, ради чего” есть один из видов причин. А что это не искусство творения, объяснили уже первые философы. Ибо и теперь и прежде удивление побуждает людей философствовать, причем вначале они удивлялись тому, что непосредственно вызывало недоумение, а затем, мало-помалу продвигаясь таким образом далее, они задавались вопросом о более значительном, например о смене положения Луны, Солнца и звезд, а также о происхождении Вселенной. Но недоумевающий и удивляющийся считает себя незнающим (поэтому и тот, кто любит мифы, есть в некотором смысле философ, ибо миф создается на основе удивительного). Если, таким образом, начали философствовать, чтобы избавиться от незнания, то, очевидно, к знанию стали стремиться ради понимания, а не ради какой-нибудь пользы. Сам ход вещей подтверждает это; а именно: когда оказалось в наличии почти все необходимое, равно как и то, что облегчает жизнь и доставляет удовольствие, тогда стали искать такого рода разумение. Ясно поэтому, что мы не ищем его ни для какой другой надобности. И так же как свободным называем того человека, который живет ради самого себя, а не для другого, точно так же и эта наука единственно свободная, ибо она одна существует ради самой себя.

(Аристотель. Сочинения: В 4-х томах. Т.1. - М.: Мысль, 1976. С.67-69)

...Если существуют многие науки о причинах, одна - об одном начале, другая - о другом, то какую из них надо признать искомой нами наукой и кого из тех, кто владеет этими науками, считать наилучшим знатоком искомого предмета? Ведь вполне возможно, что для одного и того же имеются все виды причин; например, у дома то, откуда движение, - строительное искусство и строитель; “то, ради чего” - сооружение; материя - земля и камни; форма - замысел дома (logos). И если исходить из того, что было раньше определено по вопросу, какую из наук следует называть мудростью, то имеется основание называть каждую из этих наук. Действительно, как самую главную и главенствующую науку, которой все другие науки, словно рабыни, не смеют прекословить, следовало бы называть мудростью науку о цели и о благе (ибо ради них существует другое). А поскольку мудрость была определена как наука о первых причинах и о том, что наиболее достойно познания, мудростью надо бы признать науку о сущности. В самом деле, из тех, кто по-разному знает один и тот же предмет, больше, по нашему мнению, знает тот, кто знает, что такое этот предмет по его бытию, а не по его небытию; из тех же, кто обладает таким знанием, знает больше, чем другой, и больше всего тот, кто знает суть вещи, а не тот, кто знает, сколь велика она или какого она качества, или что она способна по своей природе делать или претерпевать. <…>

(Аристотель. Сочинения: В 4-х томах. Т.1. - М.: Мысль, 1976. С.102)

... Совершенно очевидно, что сущее, единое, противоположное и тому подобное, а также сущность надлежит объяснять одной науке... И философ должен быть в состоянии исследовать все это... Ошибка тех, кто их рассматривает, не в том, что они занимаются делом, не свойственным философу, а в том, что они ничего толком не знают о сущности, которая первее свойств. Ведь если [и] число как таковое имеет свои свойства, например нечетное и четное, соизмеримость и равенство, превышение и недостаток, причем эти свойства присущи числам и самим по себе, и в их отношении друг к другу; если и тело, неподвижное и движущееся, не имеющее тяжести и имеющее ее, обладает другими свойствами, лишь ему принадлежащими, то точно так же и сущее как таковое имеет свойства, лишь ему принадлежащие; и вот относительно этих свойств философу и надлежит рассмотреть истину.

Подтверждением этому служит то, что диалектики и софисты подделываются под философов (ибо софистика - это только мнимая мудрость, и точно так же диалектики рассуждают обо всем, а общее всем - сущее); рассуждают же они об этом явно потому, что это принадлежность философии. Действительно, софистика и диалектика занимаются той же областью, что и философия, но философия отличается от диалектики способом применения своей способности, а от софистики - выбором образа жизни. Диалектика делает попытки исследовать то, что познает философия, а софистика - это философия мнимая, а не действительная.

(Аристотель. Сочинения: В 4-х томах. Т.1. - М.: Мысль, 1976. С.122-123)

ТОПИКА[15]

Немаловажное средство для познавания и философского понимания - это быть в состоянии в одно и то же время усматривать и усмотреть и то, что вытекает из признания предположения, и то, что вытекает из отрицания его. Тогда остается лишь выбрать правильное из них. Но для этого необходим природный дар. И это действительно природный дар - быть способным надлежащим образом выбирать истинное и избегать ложного. И именно даровитые люди умеют хорошо это делать, ибо, правильно благоволя или противясь тому, что предлагают, они правильно судят о том, что есть наилучшее.

(Аристотель. Сочинения: В 4-х томах. Т.2. - М.: Мысль, 1978. С.529)

НИКОМАХОВА[16] ЭТИКА

Итак, ясно, что мудрость - это самая точная из наук. А значит, должно быть так, что мудрец не только знает [следствия] из принципов, но и обладает истинным [знанием самих] принципов...

Мудрость, следовательно, будет умом и наукой, словно бы заглавной наукой о том, что всего ценнее. Было бы нелепо думать, будто либо наука о государстве, либо рассудительность - самая важная [наука], поскольку человек не есть высшее из всего в мире. Далее, если “здоровое” и “благое” для людей и рыб различно, но “белое” и “прямое” всегда одно и то же, а “рассудительным” разное. Действительно, рассудительным назовут того, кто отлично разбирается в том или ином деле, касающимся [его] самого, и предоставят это на его усмотрение. Вот почему даже иных зверей признают “рассудительными”, а именно тех, у кого, видимо, есть способность предчувствия того, что касается их собственного существования. Так что ясно, что мудрость и искусство управлять государством не будут тождественны, ибо если скажут, что [умение разбираться] в собственной выгоде есть мудрость, то много окажется мудростей, потому что не существует одного [умения] для [определения] блага всех живых существ совокупно, но для каждого - свое. <…>

А если [сказать], что человек лучше [всех] прочих живых существ, то это ничего не меняет, ибо даже человека много божественнее по природе другие вещи, взять хотя бы наиболее зримое - [звезды], из которых состоит небо.

Из сказанного, таким образом, ясно, что мудрость - это и научное знание, и постижение умом вещей по природе наиболее ценных. Вот почему Анаксагора и Фалеса и им подобных признают мудрыми, а рассудительными нет, так как видно, что своя собственная польза им неведома. <…>

Рассудительность же связана с человеческими делами и с тем, о чем можно принимать решение... А безусловно способный к разумным решениям тот, кто благодаря расчету умеет добиться высшего из осуществимых в поступках блага для человека. <…>

Итак, рассудительность направлена на поступки, следовательно, [чтобы быть рассудительным], нужно обладать [знанием] и того и другого [- и частного, и общего] или даже в большей степени [знанием частных вопросов]. Однако и в этом случае имеется своего рода управляющее [знание, или искусство, т.е. политика]. И государственное [искусство], и рассудительность - это один и тот же склад, хотя эти понятия и не тождественны.

Рассудительность в делах государства [бывает двух видов]: одна как управляющая представляет собою законодательную [науку], другая как имеющая дело с частными [вопросами] носит общее название государственной науки, причем она предполагает поступки и принимание решений. <…>

Но рассудительность все же не главнее мудрости..., так же как врачевание не главнее здоровья, ибо рассудительность не пользуется мудростью, но только следит, чтобы мудрость возникала [и развивалась]. А потому предписания рассудительности - это предписания ради мудрости, но не ей [самой]. Добавим к этому: сказать, [что рассудительность главенствует над мудростью], - это все равно что сказать, будто наука о государстве начальствует над богами, так как она предписывает все, что имеет отношение к государству.

(Аристотель. Сочинения: В 4-х томах. Т.4. - М.: Мысль, 1983. С.179-190)

...Можно рассмотреть и такой [вопрос]: почему, в самом деле, ребенок может стать математиком, но мудрым природоведом не может. Может быть, дело в том, что [предмет математики] существует отвлеченно, а начала [предметов философии-мудрости и физики] постигаются из опыта?

(Аристотель. Сочинения: В 4-х томах. Т.4. - М.: Мысль, 1983. С.181)

ПОЛИТИКА

Стремиться к объединению и обобщению массы нужно... путем ее воспитания. Тот, кто намерен воспитывать массу и рассчитывает, что посредством ее воспитания и государство придет в хорошее состояние, жестоко ошибся бы в своих расчетах, если бы стал исправлять государство средствами, предлагаемыми Сократом[17], а не внедрением добрых нравов, философией и законами, как решил вопрос имущества законодатель в Лакедемоне и на Крите путем установления сисситий[18].

(Аристотель. Сочинения: В 4-х томах. Т.4. - М.: Мысль, 1983. С.412)

Если конечной целью всех наук и искусств является благо, то высшее благо есть преимущественная цель самой главной из всех наук и искусств, именно политики. Государственным благом является справедливость, т.е. то, что служит общей пользе. По общему представлению, справедливость есть некое равенство; это положение до известной степени согласно с теми философскими рассуждениями, в которых разобраны этические вопросы. Утверждают, что справедливость есть нечто имеющее отношение к личности и что равные должны иметь равное. Не следует, однако, оставлять без разъяснения, в чем заключается равенство и в чем - неравенство; этот вопрос представляет трудность, к тому же он принадлежит к области политической философии.

(Аристотель. Сочинения: В 4-х томах. Т.4. - М.: Мысль, 1983. С.467)

Итак, ясно, что наилучшим государственным строем дóлжно признать такой, организация которого дает возможность всякому человеку благоденствовать и жить счастливо. Но даже те, которые согласны в том, что всего более предпочтительна жизнь, согласная с требованиями добродетели, спорят, чему отдать предпочтение: политической ли и практически деятельной жизни или такой жизни, которая свободна от всякой внешней деятельности, например той созерцательной жизни, какую некоторые только и считают достойной философа. Легко видеть, что люди, всего выше ставящие достоинство и честь, почти всегда избирают один из этих двух образов жизни - практически деятельный и философский; так было раньше, так обстоит дело и теперь. Далеко не безразлично знать, на чьей стороне истина, так как и всякий верно мыслящий человек, и государство в целом должны, разумеется, сообразоваться с наилучше поставленной целью жизни. <…>

Если все это так и если счастьем должна считаться благая деятельность, то и вообще для всякого государства, и в частности для каждого человека наилучшей жизнью была бы жизнь деятельная. Но практическая деятельность не обязательно направлена на других, как думают некоторые; практическими являются не только идеи, применяемые ради положительных последствий, вытекающих из самой деятельности, но еще большее значение имеют те теории и размышления, цель которых - в них самих и которые существуют ради самих себя. Ведь и тут целью является благая деятельность, так что и в этом есть своего рода деятельность; и мы даже говорим в строгом смысле о практической деятельности тех, кто своими мыслями направляет внешние действия.

(Аристотель. Сочинения: В 4-х томах. Т.4. - М.: Мысль, 1983. С.591-595)

ЭПИКУР (341-270 до н.э.)

Эпикýр - наиболее выдающийся философ-материалист эллинистического периода античной философии. Основал в Афинах в 306 г. до н.э. философскую школу, получившую название “Сад Эпикура”. Источниками его философии явилось учение Милетской школы о первооснове всего сущего, диалектика Гераклита, атомизм Демокрита, сенсуализм[19] Аристотеля и учение киренаиков[20] о наслаждении. Философия Эпикура делится на три части: “канонику”, т.е. теорию познания, “физику” - учение о природе, и “этику” - учение о нравственности. Из философских произведений Эпикура до нас дошли только “Письмо к Геродоту” и “Письмо к Пифоклу”, посвященные его взглядам на природу, “Письмо к Менекею”, в котором излагается этическое учение, а также “Главные мысли”, формулирующие в афористической форме основные идеи Эпикура.

Пусть никто в молодости не откладывает занятия философией, а в старости не устает заниматься философией; ведь никто не бывает ни недозрелым, ни перезрелым для здоровья души. Кто говорит, что еще не наступило или прошло время для занятия философией, тот похож на того, кто говорит, что для счастья или еще нет, или уже нет времени. ... следует размышлять о том, что создает счастье, если действительно, когда оно есть, у нас все есть, а когда его нет, мы все делаем, чтобы его иметь.

Что я тебе постоянно советовал, это делай и об этом размышляй, имея в виду, что это основные принципы прекрасной жизни. <…>

Приучай себя к мысли, что смерть не имеет к нам никакого отношения. Ведь все хорошее и дурное заключается в ощущении, а смерть есть лишение ощущения. Поэтому правильное знание того, что смерть не имеет к нам никакого отношения, делает смертность жизни усладительной, - не потому, чтобы оно прибавляло к ней безграничное количество времени, но потому, что отнимает жажду бессмертия.

Люди толпы то избегают смерти, как величайшего из зол, то жаждут ее, как отдохновения от зол жизни. А мудрец не уклоняется от жизни, но и не боится не-жизни, потому что жизнь ему не мешает, а не-жизнь не представляется каким-нибудь злом. Как пищу он выбирает вовсе не более обильную, но самую приятную, так и временем он наслаждается не самым долгим, но самым приятным.

Надо принять во внимание, что желания бывают одни - естественные, другие - пустые, и из числа естественных одни - необходимые, а другие - только естественные; а из числа необходимых одни - необходимы для счастья, другие - для спокойствия тела, третьи - для самой жизни. Свободное от ошибок рассмотрение этих фактов при всяком выборе и избегании может содействовать здоровью тела и безмятежности души, так как это есть цель счастливой жизни; ведь ради этого мы все делаем, - именно, чтобы не иметь ни страданий, ни тревог. А раз это с нами случилось, всякая буря души рассеивается, так как живому существу нет надобности идти к чему-то, как к ненедостающему, и искать чего-то другого, от чего благо души и тела достигает полноты. Да, мы имеем надобность в удовольствии тогда, когда страдаем от отсутствия удовольствия; а когда не страдаем, то уже не нуждаемся в удовольствии. Поэтому-то мы и называем удовольствие началом и концом счастливой жизни. Его мы назвали как первое благо, прирожденное нам; с него начинаем мы всякий выбор и избегание; к нему возвращаемся мы, судя внутренним чувством, как мерилом, о всяком благе.

Так как удовольствие есть первое и прирожденное нам благо, то поэтому мы выбираем не всякое удовольствие, но иногда мы обходим многие удовольствия, когда за ними следует для нас большая неприятность; также мы считаем многие страдание лучше удовольствия, когда приходит для нас большее удовольствие, после того как мы вытерпим страдания в течение долгого времени. Таким образом, всякое удовольствие, по естественному родству с нами, есть благо, но не всякое удовольствие следует выбирать, ровно как и страдание всякое есть зло, но не всякого страдания следует избегать. Но должно обо всем этом судить по соразмерении и по рассмотрению полезного и неполезного: ведь в некоторых случаях мы смотрим на благо, как на зло, и обратно: на зло - как на благо.

Да и довольство с моим [умеренность] мы считаем великим благом не затем, чтобы всегда пользоваться немногим, но затем, чтобы, если у нас не будет многого, довольствоваться немногим в полном убеждении, что с наибольшим удовольствием наслаждаются роскошью те, которые наименее в ней нуждаются, и что все естественное легко добывается, а пустое [излишнее] трудно добывается. Простые кушанья доставляют такое же удовольствие, как и дорогая пища, когда все страдание от недостатка устранено. Хлеб и вода доставляют величайшее удовольствие, когда человек подносит их к устам, чувствуя потребность. Таким образом, привычка к простой, недорогой пище способствует улучшению здоровья, делает человека деятельным по отношению к насущным потребностям жизни, приводит нас в лучшее расположение духа, когда мы после долгого промежутка получаем доступ к предметам роскоши, и делает нас неустрашимыми пред случайностью.

Итак, когда мы говорим, что удовольствие есть конечная цель, то мы разумеем не удовольствия распутников и не удовольствия, заключающиеся в чувственном наслаждении, как думают некоторые..., но мы разумеем свободу от телесных страданий и от душевных тревог. Нет, не попойки и кутежи непрерывные, не наслаждения... женщинами, не наслаждения... яствами, которые доставляет роскошный стол, рождают приятную жизнь, но трезвое рассуждение, исследующее причины всякого выбора и избегания и изгоняющее [лживые] мнения, которые производят в душе величайшее смятение.

Начало всего этого и величайшее благо есть благоразумие. Поэтому благоразумие дороже даже философии. От благоразумия произошли все остальные добродетели; оно учит, что нельзя жить приятно, не живя разумно, нравственно и справедливо, и наоборот, нельзя жить разумно, нравственно и справедливо, не живя приятно. Ведь все добродетели по природе соединены с жизнью приятной, и приятная жизнь от них неотделима.

(Материалисты Древней Греции. Собрание текстов Гераклита, Демокрита и Эпикура. - М.: Политиздат, 1955. С.208-212)

СЕНЕКА (5 до н.э. - 65 н.э.)

Сенéка - римский философ, литератор и политический деятель. Был воспитателем будущего императора Нерона, после его вступления на престол оказывал большое влияние на государственную политику. Будучи обвиненным в заговоре против Нерона, покончил жизнь самоубийством. В основе его мировоззрения лежат идеи стоицизма, дополненные элементами других философских учений. В работах Сенеки на первый план выдвигается нравственно-религиозная тематика и провозглашается терпимость к человеческим слабостям. Философские взгляды Сенеки послужили одним из идейных источников античного христианства.

Высшее благо заключено в разуме, а не в чувствах. Что в человеке самое лучшее? Разум. Силой разума он превосходит животных и идет вровень с богами. Итак, разум в его совершенстве есть благо, присущее человеку, тогда как все остальные чувства - общие с животными и растениями.

В борьбе за существование животные, вооруженные зубами и когтями, кажутся сильнее человека, но природа одарила человека двумя свойствами, которые делают это слабое существо сильнейшим на свете: разумом и обществом.

Общительность обеспечила человека господством над зверями. Общительность дала ему, сыну земли, возможность вступить в чуждое ему царство природы и сделаться также владыкой морей... Она не дает случаю одолеть его, ибо ее можно призвать для противодействия случаю. Устрани общительность, и ты разорвешь единство человеческого рода, на котором покоится жизнь человека.

Философия научила нас почитать божество, любить людей, верить, что у богов власть, а среди людей тесное сообщество.

(Антология мировой философии: В 4-х томах. Т. 1. Ч.1. - М.: Мысль, 1969. С.506-507)

...Считаю нужным заметить, что я не примыкаю исключительно к одному из главнейших представителей стоической школы, сохраняя и за собою право иметь собственное суждение. Я буду следовать одному, у другого сделаю частичное заимствование. Может быть, представляя свое заключение после всех остальных авторов, я не буду отвергать ни одного положения своих предшественников, а скажу только: “Вот это дополнение принадлежит мне”. Впрочем, я принимаю общее правило всех стоиков: “Живи сообразно с природой вещей”. Не уклоняться от нее, руководствоваться ее законом, брать с нее пример, - в этом и заключается мудрость. Следовательно, жизнь счастлива, если она согласуется со своей природой. Такая жизнь возможна лишь в том случае, если, во-первых, человек постоянно обладает здравым умом; затем, если дух его мужествен и энергичен, благороден, вынослив и подготовлен ко всяким обстоятельствам; если он, не впадая в тревожную мнительность, заботится об удовлетворении физических потребностей; если он вообще интересуется материальными сторонами жизни, не соблазняясь ни одной из них; наконец, если он умеет пользоваться дарами судьбы, не делаясь их рабом. <…>

Результатом такого расположения духа бывает постоянное спокойствие и свобода ввиду устранения всяких поводов к раздражению и к страху. Вместо удовольствий, вместо ничтожных, мимолетных и не только мерзких, но и вредных наслаждений наступает сильная, неомрачимая и постоянная радость, мир и гармония духа, величие, соединенное с кротостью. Ведь всякая жестокость происходит от немощи.

(Антология мировой философии: В 4-х томах. Т. 1. Ч.1. - М.: Мысль, 1969. С.510-511)

Если философы и не поступают всегда так, как говорят, то все-таки они приносят большую пользу тем, что они рассуждают, что они намечают нравственные идеалы. А если бы они и действовали согласно своим речам, то никто не был бы счастливее их. Но и так нельзя относиться с пренебрежением к благородным словам и к людям, воодушевленным благородными помыслами. Занятие полезными научными вопросами похвально, даже если оно не сопровождалось существенным результатом... Я буду помнить, что моя родина - весь мир, что во главе его стоят боги и что эти строгие судьи моих деяний и слов находятся надо мной и около меня. А когда природа потребует, чтобы я возвратил ей свою жизнь или я сделал это по требованию своего разума, я уйду, засвидетельствовавши, что я дорожил чистой совестью и стремился к добру, что ничья свобода, и прежде всего моя собственная, по моей вине не была ограничена. <…>

(Антология мировой философии: В 4-х томах. Т. 1. Ч.1. - М.: Мысль, 1969. С.518)

МАРК АВРЕЛИЙ (121 - 180 гг.)

Марк Аврéлий - римский император (161-180 гг.), последний крупный представитель античного стоицизма. Автор философских размышлений “К самому себе”.

Фрагменты этого сочинения приводятся по книге: Антология мировой философии: В 4-х томах. Т. 1. Ч.1. - М.: Мысль, 1969.

II, 17. Время человеческой жизни - миг; ее сущность - вечное течение; ощущение смутно; строение всего тела бренно; душа неустойчива; судьба загадочна; слава недостоверна. Одним словом, все относящееся к телу подобно потоку, относящееся к душе - сновидению и дыму. Жизнь - борьба и странствие по чужбине; посмертная слава - забвение. Но что же может вывести на путь? Ничто, кроме философии.

III, 16. Тело, душа, дух. Телу принадлежат ощущения, душе - стремления, духу - основоположения.

(С. 520)

VI, 30. Не иди по стопам Цезарей и не позволяй себя увлечь: ведь это бывает. Старайся сохранить в себе простоту, добропорядочность, неиспорченность, серьезность, скромность, приверженность к справедливости, благочестие, благожелательность, любвеобилие, твердость в исполнении надлежащего дела. Употреби все усилия на то, чтобы остаться таким, каким тебя желала сделать философия. Чти богов и заботься о благе людей.

(С. 522)

IX, 1. Совершающий несправедливость впадает в нечестие. Ведь природа Целого создала разумные существа друг для друга, и поэтому они должны помогать друг другу по мере достоинства, а отнюдь не вредить... И тот, кто лжет, также проявляет нечестие по отношению к тому же божеству. Ведь природа Целого есть природа сущего; сущее же находится в тесной связи с тем, что существует в данный момент. Это же божество именуется также и истиной, ибо оно есть первопричина всех истин. Следовательно, тот, кто лжет преднамеренно, впадает в нечестие, поскольку он совершает несправедливость своим обманом; тот же, кто лжет без намерения, - поскольку он разногласит с природой Целого и поскольку он вносит смятение, противоборствуя природе мира. Ведь позволяющий увлечь себя, вопреки своему желанию, к тому, что противоположно истине, противоборствует ей потому, что природа сообщила ему задатки, пренебрегши которыми он уже не в состоянии различить ложного от истинного. Впадает в нечестие также и тот, кто стремится к наслаждению как к добру и избегает страданий как зла. Ибо такому человеку неизбежно придется часто сетовать на общую природу, которая якобы не считается с достоинством, оделяя людей дурных и хороших, так как часто дурные утопают в наслаждениях и обладают средствами к их достижению, на стороне же хороших - страдание и то, что его порождает. К тому же боящийся страдания будет бояться и чего-либо имеющего произойти в мире, что уже нечестиво. Стремящийся, далее, к наслаждениям не остановится и перед несправедливостью - а это очевидное нечестие.

(С. 523-524)

СЕКСТ ЭМПИРИК (2-я пол. II в. - нач. III в.)

Секст Эмпúрик - греко-римский философ и врач. Жил в Александрии и Риме. Последователь основателя античного скептицизма Пиррона. Является автором сочинения “Три книги Пирроновых положений” и трактата “Против ученых”, в котором он с позиции скептицизма подверг критике грамматику, риторику, геометрию, арифметику, астрономию, теорию музыки, этику. В этих сочинениях дается систематизированное изложение аргументов (так называемых “троп”) против возможности достоверного знания и в пользу воздержания от любых суждений, так как для всякого высказывания может быть найдено противоположное по смыслу, но равное ему по истинности. Благодаря этому скептик и приобретает душевный покой (атарáксию), который и есть счастье.

Фрагменты приводятся по книге: Антология мировой философии: В 4-х томах. Т. 1. Ч.1. - М.: Мысль, 1969.

ТРИ КНИГИ ПИРРОВЫХ ПОЛОЖЕНИЙ

I, 1. О наиболее общем различии между философами.

Ищущим какую-нибудь вещь приходится или найти ее, или дойти до отрицания нахождения и признания ее невоспринимаемости, или упорствовать в отыскивании. Поэтому, может быть, и в отношении вещей, искомых в философии, одни говорили, что они нашли истину, другие высказывались, что воспринять ее невозможно, третьи еще ищут. Воображают себя нашедшими называемые особым именем догматиков, как, например, последователи Аристотеля, Эпикура, стоиков и некоторые другие; как о невосприемлемом высказались последователи Клитомаха, Карнеада и другие академики[21], ищут же скептики. Отсюда правильно принимать, что существуют три главнейших рода философии: догматическая, академическая и скептическая. Пусть другие говорят об остальных родах, о скептическом же способе рассуждения скажем в главных чертах теперь мы, после предварительной оговорки, что ни про что из того, что будет высказано, мы не утверждаем, что оно обстоит во всем так, как мы говорим, но излагаем повествовательно каждую вещь согласно с тем, как это ныне нам кажется.

(С. 526)

I, 4. Что такое скепсис?

Скептическая способность... есть та, которая противопоставляет каким только возможно способом явление (phainomenon) мыслимому (nooymenon); отсюда вследствие равносильности... в противоположных вещах и речах мы приходим сначала к воздержанию от суждения..., а потом к невозмутимости (ataraxia)... Явлением же мы называем “ощущаемое”... и поэтому противополагаем ему “мыслимое”... Под противоположными же положениями мы подразумеваем отнюдь не всякое утверждение или отрицание, а только то, что они борются друг с другом. Равносилием... мы называем равенство в отношении достоверности и недостоверности, так как ни одно из борющихся положений не стоит выше другого как более достоверное. Воздержание от суждения есть такое состояние ума, при котором мы ничего не отрицаем и ничего не утверждаем; “невозмутимость” же есть безмятежность и спокойствие... души.

(С. 527-528)

I, 6. О началах скепсиса.

Мы утверждаем, что начало и причина скепсиса лежат в надежде на невозмутимость. Именно: богато одаренные от природы люди, смущаясь неравенством среди вещей и недоумевая, которым из них отдать предпочтение, дошли до искания того, что в вещах истинно и что ложно, чтобы после этого разбора достигнуть состояния невозмутимости. Основное же начало скепсиса лежит главным образом в том, что всякому положению можно противопоставить другое, равное ему; вследствие этого, как кажется, мы приходим к необходимости отказаться от всяких утверждений (догм).

(С. 528)

I, 9. Занимается ли скептик изучением природы?

...Мы не занимаемся изучением природы для того, чтобы высказываться с твердой уверенностью относительно какой-либо догмы, определяемой изучением природы; ради же того, чтобы иметь возможность противопоставить всякому положению равносильное, и ради невозмутимости мы стремимся к изучению природы. Так же приступаем мы и к логической, и к эстетической части так называемой философии.

(С. 529)

ПЛОТИН (ок. 204 - 270 гг.)

Плотúн - основоположник и главный представитель неоплатонизма, философского направления, занимавшегося переработкой и развитием идей Платона в контексте более поздних учений. Взгляды Плотина оказали большое влияние на формирование не только позднеантичного мировоззрения, но и на всю средневековую христианскую философию, а также на философию Возрождения и представителей немецкого классического идеализма. Ученик Плотина, Порфирий, издал из его сочинений 54 произведения под общим названием “Эннеады”.

Фрагменты приводятся по книге: Антология мировой философии: В 4-х томах. Т. 1. Ч.1. - М.: Мысль, 1969.

I 3, 4-5. Диалектика есть способность давать в логосе [мысленное и словесное] определение каждой вещи, что она есть и чем отличается от других вещей и что у нее общее с ними и, кроме того, где место каждой из них, и есть она сущность, и сколько имеется сущих и, с другой стороны, не-сущих, отличных от сущих. Она говорит и о благе, и о не-благе, и о том, что вечно, и, конечно о том, что не таково; [говорит] обо всем она на основании знания, а не мнения. Отказавшись от блуждания в области чувственного, она утверждается в области умопостигаемого и там занимается тем, что отвергает ложь и питает души в так называемой обители истины. Она пользуется Платоновым делением для различения идей, равно как и для определения смысловой единичности, пользуется им, далее, для [установления] первых родов [сущего], мысленно сочетая их, пока не пройдет всю область умопостигаемого, и снова расчленяя их, пока не дойдет до первоначала. <…>

Но откуда это знание берет свои начала? Конечно, ум дает ей очевидные начала, если только душа способна их постичь. Душа затем вытекающее из них соединяет, сочетает и различает, пока не доходит до совершенного ума. В самом деле, [диалектика], сказал [Платон], есть самое чистое в уме и мышлении. Будучи наиболее ценной из всех наших способностей, она необходимо занимается сущим и наиболее ценным, как мышление - сущим, как ум - тем, что за пределами сущего. Но что такое философия? Она самое ценное. Но тождественна ли она с диалектикой? Нет, диалектика - [самая] ценная часть философии. В самом деле, не следует думать, что диалектика есть [лишь] орудие философа; она не состоит из пустых положений и правил, а трактует о вещах и имеет сущее как бы своей материей; она приступает к ним методически, имея вместе с положениями и вещи.

(С. 538-539)

ЦИЦЕРОН (106 - 43 гг. до н.э.)

Марк Туллий Цицерóн - выдающийся римский политик и оратор, теоретик риторики, представитель римской философии эклектицизма. Ориентируясь на широкое философское просвещение римлян, Цицерон популяризирует идеи практически всех школ греческой философии, при этом он концентрирует свое внимание, главным образом, на общественной проблематике. Считая, что каждое философское направление приходит к постижению социальной добродетели своим собственным путем, Цицерон предлагает объединить все достижения отдельных философских школ в единую систему знания.

Фрагменты приводятся по книге: Цицерон. Философские трактаты. - М.: Наука, 1985.

О ПРИРОДЕ БОГОВ

...Вовсе не внезапно я стал заниматься философией, и не мало затратил я труда и забот на нее со времен ранней юности, а более всего тогда, когда казалось, что я совсем мало занимаюсь философией... А поскольку все философские предписания применимы к жизни, то, полагаю, я и в общественных, и в частных делах поступал так, как предписывают рассудок (ratio) и наука (doctrina).

IV. Если же кто спросит, что побудило меня так поздно взяться за письменное изложение всего этого, то нет ничего легче, чем дать на это ответ. Когда меня утомила бездеятельность, а состояние республики было таким, что ею по необходимости должен был управлять и о ней заботиться только один человек[22], то решил я... что ради самой республики следует изложить нашим людям философию. <…>

(9) Побудила меня также обратиться к этим занятиям душевная скорбь, вследствие великого и тяжкого удара судьбы[23]. Если бы я мог найти большее утешение от какого-нибудь другого занятия, я предпочел бы прибегнуть к нему, [а не к философии]. А тем средством, к которому я прибегнул, я не мог воспользоваться лучше, чем отдавшись не только чтению книг, но также изучению всей философии. А все ее разделы и все части легче всего узнать, если эти вопросы изложить письменно, ведь во всем этом есть удивительная последовательность, так что одно кажется связанным с другим в одну цепь, звенья которой между собой соединены и переплетены.

(С.62-63)

О ДИВИНАЦИИ[24]

I. (1) Не раз спрашивая себя, чем я могу быть наиболее полезным для республики, не оставляя моих забот о ней, после многих и долгих размышлений, пришел я к такому заключению: лучше всего будет, если я открою моим согражданам путь к благородным наукам. И я думаю, что уже следовал этому во многих моих книгах. Так, в книге под заглавием “Гортензий” я приложил все усилия, чтобы побудить римлян заниматься философией. А какой род философствования нам кажется наименее самоуверенным... и в то же время наиболее основательным... и изящным..., я показываю в четырех Академических книгах[25]. (2) Далее, так как в основе философии лежит [познание] пределов добра и зла, то я рассмотрел и этот вопрос в пяти книгах[26], чтобы можно было разобраться в доводах, приводимых разными философами за и против. За этими последовали книги “Тускуланских бесед”, в которых вскрыты условия, наиболее необходимые для счастливой жизни. В первой из этих книг говорится о презрении к смерти, во второй - об успокоении в горе, в третьей - об облегчении боли, в четвертой - о других душевных волнениях. Наконец, в пятой книге обсуждается вопрос, который бросает яркий свет на всю философию, ибо эта книга учит, что для счастливой жизни необходимо, чтобы добродетель сама в себе находила удовлетворение.

(С. 242)

(6) А еще одной причиной того, что я счел нужным заняться философией, было тяжелое положение государства. В разгар гражданских войн я не мог ни выступить, как обычно делал, в защиту республики, ни оставаться в бездействии. И я не нашел для себя другого, более подходящего и достойного меня занятия. Мои сограждане простят меня, или, скорее, будут мне признательны за то, что, когда республика оказалась во власти одного человека, я не скрылся, не бежал, не упал духом, и не повел себя как человек обозлившийся на весь свет! С другой стороны, не стал я ни восторгаться, ни изумляться судьбой другого, сожалея о собственной. Этому-то я и научился у Платона, и у философии, а именно, что для государств естественны разные перевороты, так что они оказываются то под властью знати, то - народа, а то и одного лица.

(7) И когда такое произошло с нашим государством, то я, отставленный от государственных дел, возобновил занятия философией, чтобы и свое горе облегчить и согражданам своим помочь, единственно доступным для меня в этих условиях способом.

(С. 243-244)

IV. А по тем вопросам, которыми занимается философия: что такое добро? Что - зло? Что - ни то, ни другое? Может ли какой-нибудь прорицатель дать ответ или совет? Нет! Это дело философов.

(С. 245)