ЕВРОПЕЙСКАЯ СРЕДНЕВЕКОВАЯ ФИЛОСОФИЯ

Средневековая философия представляет собой синтез теологии и античной философской мысли. Она сохранила преемственность интеллектуальных навыков и развила понятийно-логический аппарат, созданный в античной культуре. Важнейшими особенностями средневековой философии являются: теоцентризм, состоящий в том, что главной регулятивной основой философии становится идея Бога; абстрактность теоретических построений, оторванных от практики; рассмотрение текста и слова Библии в качестве основы и источника философского познания (что определило ведущую роль таких методов, как дедукция и интерпретация).

В развитии средневековой философии выделяются два главных этапа:

1. Патристика (II - VI вв.). Этот этап связан с созданием работ “отцов церкви”, заложивших основы Священного предания. Важнейшими философскими темами становятся: учение о Христе как посреднике между Богом и человеком; тринитарная проблема, т.е. учение о соотношении ипостасей Бога-отца, Бога-сына и святого духа; креационизм - учение о творении мира Богом; теодицея -объяснение, почему в мире существует зло, если Бог добр и справедлив, и эсхатология - учение о конечных судьбах мира и человека. Проблема соотношения веры и разума рассматривается через их противопоставление друг другу, при этом высказывается достаточно широкий спектр мнений, от полной непримиримости веры и разума (Тертуллиáн - “Верю потому, что нелепо”) до идеи их взаимодополнения (Августин - “Разумей, чтобы мог верить, верь, чтобы разуметь”).

2. Схоластика (VII - XIV вв.), обязанная своим названием “школьным”, университетским курсам философии. В этот период происходит переосмысление главной задачи, стоящей перед философией. Она трактуется как обоснование и систематизация религиозных дóгматов. Считается, что потенциально “абсолютная истина” дана в Библии и трудах Аристотеля, но ее надо актуализировать, т.е. логически вывести путем правильных умозаключений. Соответственно этому, меняется и трактовка соотношения веры и разума, они уже не противопоставляются друг другу, а рассматриваются в отношении определенной взаимосвязи (И.Эриугéна: “подлинная религия является и подлинной философией,... между откровением и разумом нет противоречия”), намечаются даже подходы к вере как к предпосылке рационального знания (Ансельм Кентерберийский: “Не познаю, чтобы веровать, но верую, чтобы познавать”), но доминирующей стороной в системе “вера - знание” продолжает оставаться все же вера (П.Дамиáни: “философия - служанка богословия”).

АВРéЛИЙ АВГУСТúН (Августин Блаженный) (354-430)

Крупнейший религиозный мыслитель периода патристики. В своих духовных исканиях он испытал сильное влияние стоицизма, скептицизма и неоплатонизма. Создал религиозно-философское учение, служившее фундаментом христианской веры вплоть до ХIII века (до Фомы Аквинского). Ввел в философию две новые проблемы, отсутствующие в античности: проблему динамики человеческой личности и проблему развития истории. Главными работами Августина являются: “Исповедь” и “О граде Божием”.

Полагаю, что оную истину знает один только бог и, может быть, узнает душа человека, когда оставит это тело, т.е. эту мрачную темницу (Против академиков I, 3).

Академики называют вероятным или истинно подобным то, что может вызывать нас на деятельность без доверия (sine assensione). Говорю “без доверия” в том смысле, что то, что мы делаем, мы за истину не считаем, однако делаем. Например, если бы нас кто-нибудь спросил, взойдет ли после вчерашней светлой и безоблачной ночи ясное солнце, я думаю, что мы ответили бы, что не знаем, но кажется так (Против академиков II, 11)

Философией называется не самая мудрость, а любовь к мудрости; если ты к ней обратишься, то хотя и не будешь мудрым, пока живешь (ибо мудрость у бога, и человеку доступна быть не может), однако если достаточно утвердишь себя в любви к ней и очистишь себя, то дух твой после этой жизни, т.е. когда перестанешь быть человеком, несомненно, будет владеть ею (Против академиков III, 9).

Остается диалектика, которую истинно мудрый хорошо знает и которую, не впадая в заблуждение, может знать всякий... Неужели ты мог что-нибудь узнать из диалектики? Гораздо более, чем из какой другой части философии. Во-первых, это она меня научила, что все вышеприведенные положения, которыми я пользовался, истинны. Затем через нее я узнал и много другое истинное. А как его много, сосчитайте, если можете. Если в мире четыре стихии, то их не пять. Если солнце одно, то их не два. Одна и та же душа не может умереть и быть бессмертною. Не может человек в одно и то же время быть и блаженным, и несчастным. В данном месте не может и солнце светить, и быть ночь. Или мы бодрствуем, или спим. То, что, кажется мне, я вижу, или есть тело, или не есть тело. Все это и многое другое, что было бы слишком долго припоминать, я узнал от нее за истинное и, в каком бы состоянии ни находились чувства наши, за истинное само в себе... Научила она меня также, что когда предмет, ради которого слова употребляются, ясен, то о словах спорить не должно. И если кто это делает, то будет делать по неопытности, должен быть вразумляем, а будет с дурным умыслом - оставляем (Против академиков III, 13).

Это она, (философия), учит, и учит справедливо, не почитать решительно ничего, а презирать все, что только ни зрится очами смертных, чего только ни касается какое-либо чувство. Это она обещает показать с ясностью бога истиннейшего и таинственнейшего, и вот - вот как бы обрисовывает уже его в светлом тумане (Против академиков I, 1).

( )

БОЭЦИЙ (АНИЦИЙ МАНЛИЙ СЕВЕРИН) (480 - 524 гг)

Римский философ и богослов, переводил и комментировал труды Аристотеля, развивал изложенные в них идеи. Принадлежал к старой римской знати и достиг высокого положения при дворе остготского короля Теодориха, но по обвинению в связях с Восточной Римской империей был казнен. Оказал большое влияние на средневековую культуру. Самой известной работой является “Утешение философией”, написанная в тюрьме и посвященная теме свободы духа. Это произведение было одним из самых читаемых в течение целого тысячелетия.

Тем временем, пока я в молчании рассуждал сам с собою и записывал стилем на табличке горькую жалобу, мне показалось, что над моей головой явилась женщина с ликом, исполненным достоинства, и пылающими очами, зоркостью своей далеко превосходящими человеческие, поражающими живым блеском и неисчерпаемой притягательной силой; хотя была она во цвете лет, никак не верилось, чтобы она принадлежала к нашему веку. Трудно было определить и ее рост. Ибо казалось, что в одно и то же время она и не превышала обычной человеческой меры, и теменем касалась неба, а если бы она подняла голову повыше, то вторглась бы в самое небо и стала бы невидимой для взирающих на нее людей. Она была облачена в одежды из нетленной ткани, с изощренным искусством сплетенной из тончайших нитей, их, как позже я узнал, она соткала собственными руками. На них, как на потемневших картинах, лежал налет забытой старины. На нижнем их крае была выткана греческая буква PI, а на верхнем — Q'.. И казалось, что между обеими буквами были обозначены ступени, как бы составляющие лестницу, по которой можно было подняться снизу вверх. Но эту одежду рвали руки каких-то неистовых существ, которые растаскивали ее частицы, кто какие мог захватить. В правой руке она держала книги, в левой — скипетр. Когда же взор ее остановился на поэтических музах, окружавших мое ложе и облекавших в слова мои рыдания, она выказала легкое возмущение и, гневно сверкнув глазами, промолвила: “Кто позволил этим распутным лицедейкам приблизиться к больному, ведь они не только облегчают его страдания целебными средствами, но, напротив, питают его сладкой отравой? Они умерщвляют плодородную ниву разума бесплодными терзаниями страстей и приучают души людей к недугу, а не излечивают от него. Но если бы их ласки увлекли кого-либо непросвещенного, что вообще им присуще, я думаю, что перенесла бы это менее болезненно, ибо тогда моему делу не было бы нанесено никакого ущерба. Но его — сращенного на учениях элеатов и академиков? Ступайте прочь, сладкоголосые Сирены, доводящие до гибели, и предоставьте его моим музам для заботы и исцеления.” После этих упреков толпа муз, опустив опечаленные лица к земле и покраснев от стыда, грустя покинула мое жилище. А я, чей взор был замутнен слезами, не мог распознать, кто же эта женщина, обладающая столь неоспоримой властью, и, потупив долу глаза в глубоком изумлении, молчаливо ждал, что же будет дальше. Она же, подойдя поближе, присела на край моего ложа, и гладя мне в лицо, исполненное “тягостной печали и склоненное скорбью к земле, стала стихами корить меня за то, что душу мою охватило смятение. <…>

— Но сейчас время для лечения, а не для жалоб, — сказала она, и, устремив на меня внимательный взор, воскликнула: Неужели это ты! Ты, которого я вскормила своей грудью, молоком своим, чтобы ты обрел мужество и силу духа? Ведь я дала тебе такое оружие, которое помогло бы тебе сохранить непоколебимую стойкость, если бы ты только сразу же не отбросил его. Не узнаёшь меня? Что молчишь? Безмолвствуешь от стыда или от изумления? Я бы предпочла стыд, но чувствую, что ты поражен изумлением.

— Когда же она увидела, что я не просто молчу, а совершенно утратил дар речи, легко коснулась рукой моей груди и сказала: “Никакой опасности, он страдает летаргией, обычной болезнью расстроенного ума. Он ненадолго забылся, но легко прийдет в себя, раз он был знаком со мною прежде. Чтобы он смог (это сделать), мы немного протрем ему глаза, затуманенные заботами о бренных вещах”. Сказав так, она осушила мои глаза, наполненные слезами, краем своей одежды, собранным в комок. <…>

После того как рассеялись тучи скорби, я увидел небо и попытался распознать целительницу. И когда я устремил глаза на нее и сосредоточил внимание, то узнал кормилицу мою — Философию, под чьим присмотром находился с юношеских лет. “Зачем, — спросил я, — о наставница всех добродетелей, пришла ты в одинокую обитель изгнанника, спустившись с высоких сфер? Для того ли, чтобы быть обвиненной вместе со мной и подвергнуться ложным наветам?

— О мой питомец, — ответила она, — разве могу я покинуть тебя и не разделить вместе с тобой бремя, которое на тебя обрушили те, кто ненавидит самое имя мое! Ведь не в обычае Философии оставлять в пути невинного без сопровождения, мне ли опасаться обвинений, и устрашат ли меня новые наветы? Неужели ты сейчас впервые почувствовал, что при дурных нравах мудрость подвергается опасности? Разве в древние времена, еще до века нашего Платона, я не сталкивалась часто с глупостью и безрассудством в великой битве? А при его жизни, учитель его Сократ разве не с моей помощью добился победы над несправедливой смертью? А позже, когда толпа эпикурейцев и стоиков и прочие им подобные стремились захватить его наследие, каждые для своей выгоды, они тащили меня, несмотря на мои крики и сопротивление, как добычу, и одежду, которую я выткала собственными руками, разорвали, и вырвав из нее клочья, ушли, полагая, что я досталась им целиком. Поскольку же у них â руках были остатки моей одежды, они казались моими близкими, а неблагоразумие низвело некоторых из них до заблуждений невежественной толпы. Если бы ты не знал ни о бегстве Анаксагора, ни о яде, выпитом Сократом, ни о пытках, которым подвергли Зенона, так как все это было в чужих краях, то ты мог слышать о Кании, Сенеке, Соране, воспоминания о которых не столь давни и широко известны. Их привело к гибели не что иное, как то, что они, воспитанные в моих обычаях? и наставлениях, своими поступками резко отличались от дурных людей Поэтому не должно вызывать удивления то, что в житейском море нас треплют бури, нас, которым в наибольшей мере свойственно вызывать недовольство наихудших [из людей]. Их воинство, хотя и многочисленно, однако заслуживает презрения, так как оно не управляется каким-либо вождем, но влекомо лишь опрометчивым заблуждением и безудержным неистовством. Если же кто-нибудь, выставляя против нас войско, оказывается сильнее, наша предводительница стягивает своих защитников в крепость, а врагам же достаются для расхищения лишь не имеющие ценности вещи. И мы сверху со смехом взираем на то, как они хватают презреннейшие из вещей, а нас от этого неистового наступления защищает и ограждает такой вал, который атакующие воины глупости не могут даже надеяться преодолеть.

(Боэций. Утешение Философией и другие

трактаты. - М., 1996. С. 153-156.)

ИОАНН ДАМАСКИН (ок. 675 - 750)

Крупнейший систематизатор религиозной философии на византийском Востоке. Его главный труд, названный “Источник знания”, состоит из трех книг. Первая - “Диалектика”, посвящена работе с понятийным аппаратом. Вторая - “О ересях вкратце” - дает систематический анализ 103 ересей и заблуждений. Третья книга - “Точное изложение православной веры” - ориентирована на создание цельной религиозно-философской системы.

Философия есть познание сущего, поскольку оно сущее, то есть познание природы сущего. И еще: философия есть познание вещей божественных и человеческих, то есть видимых и невидимых. Далее, философия есть помышление о смерти, как произвольной, так и естественной. Ибо о жизни можно говорить в двояком смысле: во-первых, это естественная жизнь, которой мы живем; во-вторых, произвольная, которой мы страстно привязываемся к настоящей жизни. Так же двояка и смерть: во-первых, естественная, то есть отделение души от тела; во-вторых, произвольная, когда мы проникаемся презрением к настоящей жизни и устремляемся к будущей.

Далее, философия есть уподобление богу. Уподобляемся же мы богу через мудрость, которая есть истинное познание блага; и через справедливость, которая есть нелицеприятное воздаяние каждому должного; и через праведность, которая превышает меру справедливости, иначе говоря, через доброту, когда мы благодетельствуем нашим обидчикам. - Философия есть искусство искусств и наука наук, ибо философия есть начало всякого искусства. Через нее изобретается всякое искусство и всякая наука... Далее, философия есть любовь к мудрости; истинная же мудрость есть бог. А потому любовь к богу есть истинная философия.

Разделяется же философия на умозрительную и практическую. Умозрительная в свою очередь делится на богословие, физиологию и математику; практическая же - на этику, домостроительство и политику.

Умозрительная часть упорядочивает знание. К богословию принадлежит уразумение бестелесного и невещественного, прежде всего бога, невещественного по самой своей сущности, а затем ангелов и душ. Философия есть познание вещей телесных, непосредственно данных, каковы животные, растения, камни и прочее того же рода. Математика же есть познание вещей, которые сами по себе бестелесны, но усматриваются в телах, каковы числа и звуковые сочетания, а также (геометрические) фигуры и движение светил... Все это занимает среднее положение между телесным и бестелесным. <…>

Практическая же часть философии толкует о добродетелях. Она упорядочивает нравы и учит, как распоряжаться собственной жизнью; если она предлагает законы одному человеку, она именуется этикой; если целой семье - домостроительством; если городам и землям - политикой.

(Антология мировой Философии: В 4-х томах.

Т. 1. Ч. 2. - М.: Мысль, 1969. С. 622 - 623).

ДАВИД АНАХТ (V - VI вв.)

Крупнейший армянский философ эпохи раннего средневековья. Учился в Александрии у греческого философа Олимпиодора. Вернувшись в Армению отстаивал и пропагандировал идеи Платона и Аристотеля. Его главный труд - “Определения философии” - направлен против скептицизма и релятивизма Пиррона и Кратила.

Имеется шесть определений философии. Первое - философия есть наука о сущем, как таковом. Второе - философия есть наука о божественных и человеческих вещах. Третье - философия есть забота о смерти. Четвертое - философия есть уподобление богу в меру человеческих возможностей. Пятое - философия есть искусство искусств и наука наук. Шестое - философия есть любовь к мудрости. <…>

Философия также имеет и имя, и предметное бытие... Ибо философия есть мать мудрости, искусств и всех наук, ибо от нее рождаются и берут начало все искусства и науки. Например, из нее не сомневаясь исходит геометр, когда выводит фигуру, которая есть не что иное, как то, причины чего познает натурфилософ. От нее без сомнения исходит и врач, считая, что тело состоит из четырех стихий, причины чего познает натурфилософ. Точно так же из нее без сомнения исходит грамматик, когда устанавливает, что э и о по природе своей [звуки] долгие, а причины этого познает философ музыки.

И вот, как мы уже сказали, философия обладает и именем и бытием, она существует наряду с вышеупомянутыми [науками]. Она получает такое имя, которое идет от наименования, т. е. получает определение на основе этимологии, которая говорит, что философия есть любовь к мудрости. И так как [философия] существует наряду с вышеупомянутыми [науками], она имеет также и такое определение, которое вытекает из превосходства философии перед другими науками. Оно гласит: философия есть искусство искусств и наука наук. Обладая предметным бытием, она имеет подлежащее и цель, ибо всякое искусство и всякая наука должны иметь подлежащее и цель, притом по два из каждого - близкое подлежащее и далекое, близкую цель и далекую. <…>

После Платона и Пифагора, давших двойные определения философии по подлежащему и по цели, идет Стагирит, т. е. Аристотель. Он определяет философию, уделяя этому немало рассуждений. Хотя он и дает ей (одно) определение в отличие от их двойных определений, но он вкладывает сюда большой и высокий смысл, ибо определяет философию по ее преимуществу, говоря, что философия есть искусство искусств и наука наук. Однако необходимо узнать, чего он добивается посредством повторения этих слов, т. е. искусство искусств и наука наук, ибо достаточно было бы сказать, что философия есть искусство и наука. И вот необходимо исследовать, почему он добавляет слова искусств и наук.

Следует сказать, что посредством первого удвоения, т. е. искусство искусств, он философию уподобляет царю, а при помощи второго удвоения, т. е. наука наук, философию уподобляет богу. Ибо когда мы говорим князь князей - имеем в виду царя. Подобно этому, когда говорим искусство искусств, тем самым философию уподобляем царю. Когда же мы говорим царь царей - подразумеваем бога. Точно так же, говоря наука наук, мы философию уподобляем богу, ибо наука стоит выше, чем искусство, ибо наука дает исходные начала искусству. <…>

И как бог обладает какой-то невидимой силой, с помощью которой заботится о земных существах, так и философия выставляет вперед науки, дабы через них познать их же объекты.

Он определяет философию как искусство искусств и науку наук для того, чтобы показать, что искусства и науки точно так же относятся к философии,как и их объекты к ним самим. <…>

Точно так же объектом астрономии являются небесные тела, а сама астрономия является объектом философии. Он определяет философию какискусство искусств и науку наук еще потому, что философия познает природу сущего, а его внешнюю сторону и (отдельные) проявления оставляет на долю искусств и наук. Ибо философия, согласно учению, берет материю и форму, выявляет основу всех вещей. <…>

Он называет философию искусством искусств и наукой наук еще потому, что именно она дает исходные начала всем искусствам и наукам. <…>

Философия может не только дать исходные начала всем искусствам и наукам, но еще и исправлять в них ошибочное.

Посредством разделения мы узнали, какова сущность философии; это - теория и практика. Сущность философии мы познали также с помощью определений, так как через определения по подлежащему, т. е. те определения, которые говорят, что философия есть наука о сущем, как таковом, и что философия есть наука о божественных и человеческих вещах, мы узнали, что философия является теоретической. А через определение по преимуществу, которое говорит, что философия есть искусство искусств и наука наук, мы узнали, что философия является господствующей. Через определение по близкой цели, которое говорит, что философия есть забота о смерти, мы узнали, что философия есть искусство очищения от страстей. А через определение по далекой цели, которое говорит, что философия есть уподобление богу в меру человеческих возможностей, мы узнали, что философия есть искусство добродетельного (существования), ибо добродетельный философ стремится своими знаниями и поступками уподобиться богу в меру человеческих возможностей.

Итак, узнав, какова сущность философии, скажем, для чего она существует. Философия не является чем-то бесполезным. Об этом говорит Платон, обращаясь к некоему Феодору: “Мы обладаем таким благом, лучше которого, о Феодор, ничего еще не было, да и никогда не будет ниспослано в дар людям от богов”. Необходимо знать, что философия существует для того, чтобы облагородить и украсить человеческую душу и перевести ее из материальной и окутанной туманом жизни к божественной и нематериальной. <…>

Итак, бог даровал философию для украшения человеческой души. Ее познавательные способности он украсил теоретической философией, а ее животные способности — практической, дабы мы через мнение не воспринимали ложного знания и дабы не творили зла.

(Анахт Д. Определение философии // Соч. - М.: ,

1975. С. 52-53, 70-73, 98-100).

ФИЛОСОФИЯ ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ (XIV - XVI вв.)

Эпоха Возрождения ознаменована небывалым творческим подъемом в искусстве, науке, литературе и философии. Суть понятия “возрождение”, применительно к этой эпохе, означает возврат от средневековой к античной культуре, но, поскольку в истории невозможны буквальные реставрации, была создана практически новая культура.

Основными особенностями философии Возрождения являются: 1) антропоцентризм (если в центре античной философии стояла проблема космоса, средневековой - проблема Бога, то философия Возрождения сосредоточена на проблеме человека, который рассматривается как центр и смысл мироздания); 2) гуманизм, представляющий собой мировоззрение, этику, социальный идеал и научный метод, основанные на признании ценности человека как личности, утверждении его прав на свободу, счастье, равенство, справедливость, рассмотрении блага человека в качестве критерия оценки социальных институтов и отношений; 3)индивидуализм, проявляющийся в утверждении самоценной, свободной и неповторимой творческой личности (возникает понятие индивидуальности, неповторимого авторского своеобразия, творческой новизны); 4) субъективизм, состоящий в раскрытии мира не в его объективной данности, а через призму внутреннего мира человека; 5)секуляризация, означающая отделение философии, как учения о наиболее общих принципах бытия и познания, от теологии и церковных институтов.

Философия Возрождения не только отвергала религиозную ортодоксию, но и опиралась на культуру средних веков. Она синтезировала платонизм и неоплатонизм с реализмом. Эстетическое отношение к религиозному культу позволило преодолеть религиозный консерватизм и, вместе с тем, сохранить уважительное отношение к традиции. Философы Возрождения не были атеистами, они признавали существование Бога, но их мышление освобождалось от определяющего влияния религиозных догм.

НИКОЛАЙ КУЗАНСКИЙ (1401-1464)

Крупнейший мыслитель эпохи Возрождения, кардинал католической церкви. Главные работы: “Об учёном незнании”, “О бытии-возможности”. Его научные интересы охватывали математику, астрономию, географию, естествознание, медицину. Он предложил реформу юлианского календаря, обосновал учение об исчислении бесконечно малых величин, предложил варианты решения задачи о квадратуре круга, развивал идею о бесконечности вселенной.

...Когда заботы чрезмерны, они отчуждают от созерцания премудрости. Недаром написано, что философия противоположна плоти и умерщвляет ее. Между философами опять-таки обнаруживается большое различие, и, главное, потому, что ум одного лучший охотник, потому что упражнялся, и логика ему послушнее, и он умело ею пользуется, и еще потому, что один лучше другого знает, в какой области желанную премудрость быстрее отыскать и как уловить. Поистине философы не что иное, как охотники за премудростью, которую каждый по-своему прослеживает в свете прирожденный ему логики. <…>

Мы ведь не знаем всего, что может быть познано человеком. Так, скажем, не стал грамматиком, ритором, логиком, философом, математиком, теологом, механиком и так далее, однако будучи человеком, можешь всем этим стать. Хотя возможность стать человеком актуально определилась в тебе именно таким вот образом, каков ты есть, и эта определенность есть твоя сущность, однако возможность стать человеком в тебе никогда не завершена до полной определенности. Имея в виду эту несовершенную не определившуюся возможность стать, платоники, как передает Перикл, называли все составом из законченного, или определившегося и бесконечного; законченность относится к определившейся сущности, бесконечность к потенции и возможности стать.

Вложенное в нас природное влечение побуждает нас искать не только знания, но и мудрости, то есть питательного знания.

Нашей интеллектуальной природе, поскольку она живет, надо питаться, причем она не может подкрепляться ничем, кроме пищи духовной жизни, как и все живое кормится сообразной его жизни пищей; жизненный дух всегда движим влечением — это движение и зовется жизнью — и сила духа жизни без восстановления свойственным ему питанием иссякнется и прекратится.

Дух премудрости нисходит в дух интеллекта как желанное к жаждущему, смотря по пылкости жажды, обращает к себе духовность интеллекта.

(Кузанский Н. Охота за мудростью // Избранные произведения:

В 2-х тт. Т.2.— М.: 1980.— С. 34, 347, 387, 393-394).

МИШЕЛЬ МОНТéНЬ (1533-1592)

Идеи Монтеня оказали большое влияние на философию Возрождения. Современники называли его “французским Сократом”. Главная работа Монтеня называется “Опыты”, в ней он осмысливает проблему человеческого знания и подвергает критике устоявшиеся предрассудки. Основой его философского метода является скептицизм, понимаемый как средство достижения истины при опоре на собственный разум, без слепого подчинения авторитетам. Человеческое знание, по его мнению, имеет исторически относительный и изменчивый характер, оно нуждается в постоянном совершенствовании.

ОПЫТЫ

Цицерон говорит, что философствовать — это не что иное, как приготовлять себя к смерти. И это тем более верно, ибо исследование и размышление влекут нашу душу за пределы нашего бренного “я”, отрывают ее от тела, а это и есть некое предвосхищение и подобие смерти; короче говоря, вся мудрость и все рассуждения в нашем мире сводятся, в конечном итоге, к тому, чтобы научить нас не бояться смерти. И в самом деле, либо наш разум смеется над нами, ибо, если это так, он должен стремиться только к одной единственной цели, а именно обеспечить нам удовлетворение наших желаний, и вся его деятельность должна бьпъ направлена лишь на то, чтобы доставить нам возможность творить добро и жить в свое удовольствие,как сказано в Священном писании. Все в этом мире твердо убеждены, что наша конечная цель - удовольствие, и спор идет лишь о том, каким образом достигнуть его; противоположное мнение было бы тотчас отвергнуто, ибо кто стал бы слушать человека, утверждающего, что цель наших усилий - наши бедствия и страдания?

Разногласия между философскими школами в этом случае—чисто словесные. <…>

Блаженство и счастье, которыми светится добродетель, заливают ярким Сиянием все имеющее к ней отношение, начиная с преддверия и кончая последним ее пределом. И одно из главнейших благодеяний ее - презрение к смерти; оно придаст нашей жизни спокойствие и безмятежность, оно позволяет вкушать ее чистые и мирные радости; когда же этого нет— отравлены и все прочие наслаждения.

Вот почему все философские учения встречаются и сходятся в этой точке.

Странное дело, но в наш век философия, даже для людей мыслящих, всего лишь пустое слово, которое, в сущности, ничего не означает; она не находит себе применения и не имеет никакой ценности ни в чьих-либо глазах, ни на деле. Полагаю, что причина этого — бесконечные словопрения, которыми ее окружили. Глубоко ошибаются те, кто изображает ее недоступную для детей, с нахмуренным челом, с большими косматыми бровями, внушающей страх. Кто напялил на нее эту лживую маску, такую тусклую и отвратительную? На деле же не сыскать ничего другого столь милого, доброго, радостного, чуть было не сказал — шаловливого. Философия призывает только к празднествам и веселью. Если пред вами нечто печальное и унылое — значит, философии тут нет и в помине. <...>

Душа, вместившая в себя философию, не может не заразить своим здоровьем и тело. Царящие в ней покой и довольство она не может не излучать вовне; она не может равным образом не переделать по своему образу и подобию нашу внешность, придав ей, соответственно, исполненную достоинства гордость, веселость и живость, выражение удовлетворенности и добродушия. Отличительный признак мудрости - это неизменно радостное восприятие жизни. <…>

В самом деле, это она утишает душевные бури, научат сносить с улыбкой болезни и голод не при помощи каких-то воображаемых эпициклов, но опираясь на вполне осязательные, естественные доводы разума. Ее конечная цель — добродетель, которая пребывает вовсе не где-то,как утверждают схоластики, на вершине крутой, отвесной и неприступной горы. Те, кому доводилось подходить к добродетели ближе других, утверждают, напротив, что она обитает на прелестном, плодородном и цветущем плоскогории, откуда отчетливо видит все находящееся под нею, достигнуть ее может, однако, лишь тот, кому известно место ее обитания; к ней ведут тернистые тропы, пролегающие среди поросших травой и цветами лужаек, по пологому, удобному для подъема и гладкому, как своды небесные, склону. Но так как тем мнимым философам, о которых я говорю, не удалось познакомиться с этой высшую добродетелью, прекрасной, торжествующей, любвеобильной, кроткой, но вместе с тем и мужественной, питающей непримиримую ненависть к злобе, неудовольствию, страху и гнету, имеющей своим путеводителем природу, а спутниками - счастье и наслаждение, то, по своей слабости, они придумали этот глупый и ни на что не похожий образ, унылую, сварливую, привередливую, угрожающую, злобную добродетель и водрузили ее на уединенной скале, среди терниев, превратив ее в пугало, устрашающее род человеческий. <…>

Разногласия между философскими школами в этом слу­чае - чисто словесные. Здесь больше упрямства и препирательств по мелочам, чем подобало бы людям такого возвышенного призвания. Впрочем, кого бы ни взялся играть человек, он всегда играет вместе с тем и себя самого.

Чтобы ни говорили, но даже в самой добродетели конечная цель - наслаждение. Мне нравится дразнить этим словом слух тех, кому оно очень не по душе. И когда оно действительно обозначает высшую степень удовольствия и полнейшую удовлетворенность - подобное наслаждение в большей мере зависит от добродетели, чем от чего-либо иного. Становясь более живым, острым, сильным и мужественным, такое наслаждение делается от того лишь более мягким, более милым и естественным словом “удовольствие”, нежели словом “вожделение”, как его часто именуют. Что до этого более низменного наслаждения, то если оно вообще заслуживает этого прекрасного названия, то разве что в порядке соперничества, а не по праву. Я нахожу, что этот вид наслаждения еще более, чем добродетель, сопряжен с неприятностями и лишениями всякого рода. Мало того, что оно мимолетно, зыбко и преходяще, ему также присущи и свои бдения, и свои посты, и свои тяготы, и пот, и кровь; сверх того, с ним сопряжены особые, крайне мучительные и самые разнообразные страдания, а затем - пресыщение, до такой степени тягостное, что его можно приравнять к наказанию.

Мы глубоко заблуждаемся, считая, что эти трудности и помехи обостряют такое наслаждение и придают ему особую пряность, подобно тому, как это происходит в природе, где противоположности, сталкиваясь, вливают друг в друга новую жизнь; но в неменьшее заблуждение мы впадаем тогда, когда, переходя к добродетели, говорим, что сопряженные с нею трудности и невзгоды превращаются в бремя для нас, делают чем-то бесконечно суровым и недоступным, ибо тут гораздо больше, чем в сравнении с вышеназванным наслаждением, они облагораживают, обостряют и усиливают божественное и совершенное удовольствие, которое добродетель дарует нам.

Поистине недостоин общения с добродетелью тот, кто кладет на чаши весов жертвы, которые она от нас требует, и приносимые ею плоды, сравнивая их вес; такой человек не представляет себе ни благодеяний добродетели - дело мучительное и трудное и что лишь обладание ею приятно, что все равно как если бы он говорил, что она всегда неприятна. Разве есть у человека такие средства, с помощью которых кто-нибудь хоть однажды достиг полного обладания ею? Наиболее совершенные среди нас почитали себя счастливыми и, когда ни выпадала возможность добиваться ее, хоть немного приблизиться к ней, без надежды обладать ею? И одно из древнейших благодеяний ее - презрение к смерти; оно придает нашей жизни спокойствие и безмятежность, оно позволяет вкушать ее чистые и мирные радости; когда этого нет - отравлены и все прочие наслаждения.

Вот почему все философские учения встречаются и сходятся в этой точке. И хотя они в один голос предписывают нам презирать страдания, нищету и другие невзгоды, которым подвержена жизнь человека, все же не это должно быть первейшей нашей заботою, как потому, что эти невзгоды не столь уже неизбежны (большая часть людей проживает жизнь, не испытав нищеты, а некоторые — даже не зная, что такое физическое страдание и болезни, каков, например, музыкант Ксенофил, умерший в возрасте ста шести лет и пользовавшийся до смерти прекрасным здоровьем), так и потому, что, на худой конец, когда мы того пожелаем, можно прибегнуть к помощи смерти, которая положит предел нашему земному существованию и прекратит наши мытарства.

(Монтень М. Опыты // Соч.: В 3-х кн. Кн. 1. -

М.: , 1991. С. 63-65, 124—125, 126-127, 254-257)