КАТЕГОРИИ:
АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Рассказ к "Дивергенту". 1 страницаСтр 1 из 7Следующая ⇒ Фракции · Искренность (Candor, по официальному переводу на русский язык — Правдолюбие) — была сформирована теми, кто обвинял двуличие и обман в неисправностях человеческой природы. Поэтому их символ представляет собой весы в кругу. Цвета фракции: чёрный и белый. Соперничают с Дружелюбием, так как считают, что они двуличны. У них нет официального лидера, представитель Джек Кан. · Эрудиция (Erudite, по официальному переводу на русский язык — Эрудиция) — единственная фракция, посвящённая знаниям, интеллекту, любознательности и проницательности. Она была создана для тех, кто обвинял невежество в войне, которая произошла в прошлом, заставляя их разделиться на фракции в первую очередь. Большинство членов носят очки, несмотря на то, что зрение их безупречно. Каждый член должен носить по крайней мере один предмет из синей одежды. Соперничают с Отречением. Лидер: Джанин Мэттьюс. · Дружелюбие (Amity, по официальному переводу на русский язык — Товарищество) — эта фракция посвящена миролюбию, доброте, щедрости и нейтралитету. Дружелюбие было сформировано теми, кто обвинял войны и борьбу как недостатки человеческой природы. Члены этой фракции носят красную и жёлтую одежду. Официального лидера нет, представитель Джоанна Рейес. · Бесстрашие (Dauntless, по официальному переводу на русский язык — Лихость) — эта фракция посвящена храбрости и устранению страха. Она была создана для тех, кто обвинял трусость во всех недостатках человеческой природы. Трис присоединяется к этой фракции во время Церемонии Выбора. Они отличаются от других фракций тем, что они носят чёрную одежду, татуировки и пирсинг. 5 лидеров(их обязательно должно быть нечётное количество),среди которых Макс и Эрик. · Отречение (Abnegation, по официальному переводу на русский язык — Альтруизм) — фракция, посвящённая самоотверженности. Одежда вся серая и простая. Единственное допустимое украшение — часы. Женщины Отречения обычно собирают волосы в пучок или хвост, а мужчины коротко стригутся. Соперничают с фракцией Эрудитов. Нет официального лидера, под руководством правительственного совета. Библиография · Дивергент (в русском переводе - "Избранная")(2011) · Инсургент (в русском переводе - "Мятежная")(2012) · Эллигент (в русском переводе - "Преданная")(2013) · Свободный Четыре (2013)
ВЕРОНИКА РОТ ЧЕТЫРЕ. ИСТОРИЯ ДИВЕРГЕНТА Моим славным и мудрым читателям
Предисловие Вначале я писала «Дивергента» от лица Тобиаса Итона — парня из фракции Альтруизма. У Тобиаса есть некоторые проблемы с отцом, и он жаждет сбежать из своей фракции. Через тридцать страниц я достигла мертвой точки, поскольку Тобиас не вполне годился на роль главного рассказчика. Четыре года спустя, когда я вновь вернулась к этой книге, то нашла подходящего героя — девушку Трис из фракции Альтруизма, которая решила испытать себя. Но я не забывала и о Тобиасе — он вошел в мою историю под прозвищем Четыре — как инструктор, друг и парень Трис, равный ей во всем. Мне всегда хотелось раскрыть его характер, потому что Тобиас представлялся мне по-настоящему живым каждый раз, когда появлялся на страницах книги. Я считаю его сильным персонажем во многом из-за того, что он всегда старается преодолевать трудности, умудряясь даже в чем-то преуспеть. Действие трех первых рассказов — «Перешедший», «Неофит» и «Сын» — происходит до встречи Тобиаса и Трис. Здесь же показан путь Тобиаса из Альтруизма в Лихачество и описывается то, как он развивал свою силу и стойкость. В последнем произведении — «Предатель», — хронологически пересекающемся с серединой «Дивергента», Тобиас знакомится с Трис. Мне очень хотелось описать их первую встречу, но она, к сожалению, не вписывалась в ход повествования романа «Дивергент». Зато теперь все детали можно найти в конце этой книги. Итак, здесь появляется Трис — ее история ведется как раз с того момента, когда Трис стала контролировать свою жизнь, не забывая о собственной личности. Кроме того, на этих страницах мы можем проследить такой же путь, проделанный Тобиасом. А остальное, как говорится, уже вошло в историю. ... Вероника Рот Перешедший Я выхожу из симуляции с криком. Мои губы болят, и я прижимаю к ним ладонь. Когда я подношу ее к глазам, то вижу кровь на кончиках пальцев. Должно быть, я прикусил их во время испытания. Женщина из лихачей, следящая за моим индивидуальным испытанием, — она представилась Тори — как-то странно смотрит на меня. Потом она откидывает свои черные волосы назад и завязывает их в узел. Ее руки целиком покрыты татуировками, изображающими пламя, лучи света и крылья ястреба. — Ты знал, что все происходило не по-настоящему? — бросает мне Тори, выключая систему. Ее голос звучит небрежно, но ее тон — просто-напросто привычка, выработанная годами. Я сразу это понимаю. Я всегда замечаю такие вещи. Внезапно я слышу свое сердцебиение. Отец предупреждал меня о подобной реакции. Он сказал, что меня спросят, осознавал ли я происходящее во время симуляции. И он посоветовал, как мне ответить. — Нет, — говорю я. — Думаешь, я бы прокусил губу, будь я в сознании? Тори сверлит меня взглядом в течение нескольких секунд, покусывает пирсинг в губе и произносит: — Поздравляю. Твой результат — Альтруизм. Я киваю, но слово «Альтруизм», как петля, сжимается вокруг моей шеи. — Разве ты не рад? — произносит Тори. — Члены моей фракции будут очень рады. — Я спросила не о них, а о тебе, — уточняет она. Уголки губ и глаз Тори опущены вниз, будто под тяжестью веса, как будто она о чем-то грустит. — В комнате безопасно. Здесь ты можешь говорить все, что угодно. Еще до того как я пришел сегодня в школу, я знал, к чему приведет мой выбор в индивидуальном испытании. Я предпочел еду, а не оружие. Я кинулся к злобной собаке — буквально впился в ее пасть, — чтобы спасти маленькую девочку. Я знал, что когда испытание закончится, результатом будет Альтруизм. Если честно, я до сих пор не представляю, как бы я поступил, если бы отец не посоветовал мне, что делать, и если бы он не следил за моим испытанием издалека. Что еще я мог ожидать? В какой фракции я бы хотел оказаться? В любой. В любой, кроме Альтруизма. — Я рад, — твердо отчеканиваю я. Что бы Тори ни говорила — здесь вовсе не безопасно. Нигде небезопасно, нигде нельзя сказать правду или поделиться секретом. Я по-прежнему чувствую, как зубы пса смыкаются у меня на руке, разрывая кожу. Я киваю Тори и направляюсь к двери, но она берет меня за локоть, прежде чем я успеваю уйти. — Тебе нужно сделать свой собственный выбор, — заявляет она. — Остальные преодолеют себя, будут двигаться дальше, что бы ты ни решил. Но ты никогда не сможешь быть, как они. Я открываю дверь и ухожу прочь. * * * Я возвращаюсь в столовую и сажусь за стол альтруистов рядом с людьми, которые едва меня знают. Отец не разрешает мне появляться практически ни на одном общественном мероприятии. Он утверждает, что я натворю что-нибудь и испорчу его репутацию. А я и не рвусь. Мне лучше всего затаиться у себя комнате в нашем тихом доме, а не маяться в окружении почтительных и смиренных альтруистов. В результате моего постоянного отсутствия другие члены фракции опасаются меня, будучи уверенными, что со мной что-то не так: дескать, я больной, безнравственный или просто странный. Даже те, кто охотно кивают мне в знак приветствия, стараются не смотреть мне прямо в глаза. Я сижу, сжимая колени и наблюдая за окружающими, пока остальные заканчивают свои испытания. Стол эрудитов завален книгами, но не все заняты чтением — многие только притворяются. Они просто болтают, утыкаясь носами в книги каждый раз, когда думают, что на них смотрят. У правдолюбов, как всегда, кипят громкие дебаты. Члены Товарищества смеются и улыбаются, доставая из карманов еду и передавая ее по кругу. Громкие и шумные лихачи качаются на стульях, толкаясь, пугая и дразня друг друга. Я хотел попасть в любую фракцию. В любую, кроме своей, где уже давно решили, что я недостоин их внимания. Наконец в столовой появляется женщина-эрудит и поднимает руку, призывая к тишине. Фракции Альтруизма и Эрудиции тотчас замолкают, но лихачи, члены Товарищества и правдолюбы никак не угомонятся, поэтому женщина вынуждена крикнуть во всю мощь легких: «Тихо!» — Индивидуальные испытания завершены, — произносит она, понизив голос. — Помните, что вам запрещено обсуждать свои результаты с кем бы то ни было, даже с друзьями и родственниками. Церемония выбора состоится завтра во «Втулке». Приходите как минимум за десять минут до начала. А теперь вы свободны. Все кидаются к дверям, кроме нас — мы ждем, пока толпа разойдется, чтобы хотя бы встать из-за стола. Я знаю, куда торопятся альтруисты — они шагают по коридору, через парадные двери, на остановку. Они могут простоять там больше часа, пропуская других членов фракций. Я не уверен, что смогу вынести гнетущую тишину. Поэтому, вместо того чтобы присоединиться к альтруистам, я выскальзываю в боковую дверь и иду по переулку, который вьется возле школы. Я бывал здесь и раньше, но обычно я медленно ползу по дороге, не желая быть замеченным или услышанным. Сегодня мне хочется бежать. Я несусь до конца аллеи по пустой улице, перепрыгивая водосточные канавы на тротуаре. Моя свободная куртка с эмблемой Альтруизма колышется на ветру, и я снимаю ее с плеч, позволяя ей развеваться позади меня, как флаг, а затем отпускаю. На ходу я закатываю рукава рубашки до локтей и замедляю темп, когда тело устает от бешеной гонки. Кажется, что весь Город пролетает мимо меня в тумане, и здания сливаются в мутное пятно. Я слышу звук своих шагов будто издалека. Наконец я останавливаюсь — мышцы горят. Я нахожусь в квартале изгоев, который располагается между сектором Альтруизма, штаб-квартирой Эрудиции, штаб-квартирой правдолюбов и общей территорией. На каждой встрече фракции наши лидеры — обычно в лице моего отца — убеждают нас не бояться изгоев и относиться к ним как к обычным людям, а не как к сломленным, потерянным созданиям. Но я их не боюсь — у меня даже не возникало подобных мыслей. Теперь я бреду по тротуару и заглядываю в окна зданий. В основном я вижу только старую мебель, голые стены и пол, усыпанный мусором. Когда большая часть жителей покидала Город (а, по-видимому, именно так и было, поскольку некоторые дома до сих пор пустуют), они никуда не торопились, потому что их жилища все еще очень чистые. Но в квартирах уже не осталось ничего интересного. Однако, минуя одно из зданий на углу, я кое-что замечаю. Комната за окном выглядит заброшенной, как и другие помещения, но в ней теплится крохотный горящий уголек. Я щурюсь и торможу напротив окна, а потом пробую его открыть. Вначале рама не поддается, но вскоре мне удается пошевелить туда-сюда, и створка откидывается наверх. Я просовываю вперед свое тело, а затем ноги и опускаюсь на пол бесформенной кучей. Поцарапанные локти зудят от боли. Здесь пахнет приготовленной едой, дымом и едким потом. Я медленно подхожу к угольку, вслушиваясь в тишину. Но до меня не доносятся голоса, которые могли бы свидетельствовать о присутствии изгоев. Окна в соседней комнате закрашены краской и замазаны грязью, но блеклый лучик света просачивается сквозь стекла, и я различаю на полу сложенные тюфяки и старые консервные банки с остатками высохшей еды. В центре комнатушки установлен небольшой мангал. Практически все угли побелели, отдав свое тепло очагу, но один из них еще тлеет, а это означает, что недавно тут кто-то побывал. И, судя по запаху и обилию банок и одеял, тут обитало несколько человек. Меня всегда учили, что изгои живут отдельно друг от друга, не объединяясь в группы. Теперь, глядя на это место, я удивляюсь, почему я верил подобной ерунде. Почему бы им не жить в группах, как мы? Такова природа человека. — Что ты здесь делаешь? — настойчиво спрашивает чей-то голос, и по моему телу будто проходит электрический заряд. Я оборачиваюсь и вижу грязного человека с бледным одутловатым лицом. Он стоит в соседней комнате и вытирает руки рваным полотенцем. — Я просто… — бормочу я и кошусь на мангал. — Я просто увидел огонь. — Ага, — незнакомец засовывает уголок полотенца в задний карман брюк и направляется к двери. Мужчина облачен в черные штаны с логотипом Правдолюбия, залатанные синей тканью Эрудиции, и в серую рубашку Альтруизма. Такая же рубашка сейчас на мне. Он худой, как щепка, но кажется сильным. Достаточно сильным, чтобы навредить мне, но я не думаю, что он станет так поступать. — Тогда спасибо, — отвечает он. — Хотя здесь ничего и не горит. — Вижу, — соглашаюсь я. — Что это за место? — Мой дом, — отвечает мужчина, холодно улыбаясь. У него не хватает одного из зубов. — Я не ждал гостей, поэтому не удосужился прибраться. Я перевожу взгляд на разбросанные банки. — Вы, наверное, ворочаетесь во сне, раз у вас целая куча одеял. — Никогда не встречал Сухарей, которые столь нагло лезут в чужие дела, — цедит мужчина. Он подходит ближе ко мне и щурится: — Твое лицо мне немного знакомо. Я точно знаю, что мы не встречались раньше — по крайней мере, не там, где живу я — среди одинаковых домов в самом однообразном районе Города и в окружении людей в одинаковой серой одежде с коротко подстриженными волосами. Но потом я понимаю — несмотря на то что мой отец прячет меня ото всех, он по-прежнему остается лидером совета, одним из самых выдающихся людей в Городе, а мы с ним все-таки похожи. — Извините за беспокойство. — Я стараюсь говорить как можно более спокойно. — Мне уже пора. — Я точно тебя знаю, — бурчит мужчина. — Ты — сын Эвелин Итон, верно? При звуке ее имени я замираю. Я не слышал его несколько лет — мой отец никогда не произносит его вслух и делает вид, что ему вообще невдомек, кто такая Эвелин. Странно снова быть связанным с ней, даже просто внешним сходством. Это — как надеть старую одежду, из которой ты уже вырос. — Откуда вам о ней известно? — вырывается у меня. Должно быть, он знал ее хорошо, если увидел нашу схожесть, хотя моя кожа бледнее, а глаза — голубые, в отличие от ее карих. Большинство людей не обращало на меня внимания, поэтому никто не замечал, что у нас обоих длинные пальцы, крючковатые носы, прямые нахмуренные брови. Мужчина немного медлит, затем отвечает: — Она вместе с другими альтруистами иногда помогала нам. Раздавала еду, одеяла, одежду. У нее было запоминающееся лицо. Кроме того, она была замужем за главой совета. По-моему, ее знал каждый. Иногда я понимаю, что люди врут, просто ощущая их интонации — и мне становится не по себе — так чувствует себя эрудит, когда читает грамматически неправильное предложение. А мужчина наверняка запомнил мою мать явно не потому, что однажды она подала ему консервированный суп. Но мне так хочется услышать о ней побольше, но пока я не акцентируюсь на этом вопросе. — Она умерла, вы в курсе? — спрашиваю я. — Очень давно. — Правда? — Он слегка кривит губы. — Очень жаль. Странно торчать в сырой комнатушке, где пахнет телами и дымом, среди пустых банок, которые сюда никак не вписываются и наводят на мысли о бедности. Но здесь чувствуется свобода, а в отказе состоять в условных классах, которые мы сами придумали, есть что-то привлекательное. — Думаю, у тебя завтра Церемония выбора. Ты выглядишь слишком взволнованным, — заявляет мужчина. — Какая фракция подходит тебе по результату индивидуального испытания? — Мне нельзя рассказывать об этом кому бы то ни было, — отрезаю на автомате. — А я — не кто-то, я никто. Вот что значит — быть без фракции. Я по-прежнему молчу. Запрет на разговоры о результате моего испытания или на любые другие секреты твердо закреплен у меня на подкорке. Я постоянно помню о всех наших правилах. Нельзя измениться за одну секунду. — Так ты из тех, кто четко следует указаниям. — Его голос звучит так, будто он разочарован. — А твоя мама как-то призналась мне, что попала в Альтруизм по инерции. По пути наименьшего сопротивления. — Он пожимает плечами. — Но поверь мне, сынок, иногда стоит бунтовать. Меня охватывает гнев. Он не должен говорить о моей матери так, словно она ему ближе, чем мне. Он не должен вынуждать меня расспрашивать об Эвелин лишь потому, что когда-то она, возможно, приносила ему еду. Он вообще не должен мне ничего рассказывать — он никто, изгой, одиночка, ничтожество. — Да? — говорю я. — Тогда посмотрите, к чему привел вас этот бунт. Живете среди мусора и пустых консервных банок в разрушенных зданиях. Не очень-то привлекательно, на мой взгляд. И я направляюсь прямо к дверному пролету, ведущему в соседнюю комнатушку. Я понимаю, что входная дверь находится где-то рядом — мне все равно, где именно, — сейчас главное поскорее выбраться отсюда. Я осторожно протискиваюсь к двери, стараясь не наступить на одеяла. Когда я открываю ее, то попадаю в коридор. Мужчина бросает мне вслед: — Я лучше буду жрать из банки, чем позволю какой-либо фракции меня сломать. Я не оборачиваюсь. * * * Добравшись до дома, я сажусь на крыльцо и в течение некоторого времени глубоко вдыхаю прохладный весенний воздух. Именно мама всегда, сама того не зная, научила меня тайком наслаждаться такими моментами — минутами свободы. Я видел, как она выскальзывала из нашего жилища после заката, пока мой отец спал. Мама тихонько возвращалась обратно рано утром — когда солнечный свет только начинал брезжить над Городом. Она ловила эти моменты, даже будучи рядом с нами. Застыв у раковины с закрытыми глазами, она так сильно абстрагировалась, что даже не слышала, когда я заговаривал с ней. Но, наблюдая за ней, я понял еще кое-что — такие мгновения не могут длиться вечно. Поэтому я, в конце концов, счищаю следы цемента со своих серых брюк и вхожу в дом. Отец сидит в большом кресле в гостиной в окружении бумаг. Я выпрямляюсь, чтобы он не ругал меня за сутулость, и направляюсь в сторону лестницы. Может, мне удастся пройти в свою комнату незамеченным. — Как твой индивидуальный тест? — спрашивает отец и показывает на диван, приглашая меня присесть. Я аккуратно переступаю через пачку бумаг на ковре и сажусь туда, куда он указал — на самый край подушки, чтобы можно было быстро встать. — Ну и?.. — Он снимает очки и поднимает глаза. В его голосе сквозит напряжение — такое, которое появляется после тяжелого рабочего дня. Нужно вести себя осторожнее. — Какой у тебя результат? Я даже не думаю о том, чтобы промолчать. — Альтруизм. — И все? Я хмурюсь. — Нет, разумеется. — Не смотри на меня так, — произносит отец, и я тут же разглаживаю брови. — Во время твоего испытания не случилось ничего странного? Если говорить начистоту, то в тот момент я понимал, где нахожусь. Я осознавал, что мне только кажется, будто я очутился в столовой средней школы — ведь на самом деле я лежал ничком в комнате для тестов, а мое тело соединялось с системой с помощью множества проводов. Вот что было странно. Но я не хочу говорить об этом сейчас, когда я чувствую, как злость назревает внутри отца, словно буря. — Нет, — бормочу я. — Не лги мне, — отчеканивает он, и его пальцы сжимают мою руку, как тиски. — Я и не лгу, — возражаю я. — Мой результат — Альтруизм, как и предполагалось. Та женщина даже и не глянула на меня, когда все закончилось. Честно. Отец отпускает меня. Кожа пульсирует в том месте, где он вцепился в меня. — Хорошо, — произносит он. — Уверен, тебе есть над чем подумать. Иди в свою комнату. — Да, сэр. Я встаю и с облегчением покидаю гостиную. — Ах да, — добавляет отец. — Сегодня ко мне заглянут члены совета, так что поужинай пораньше. — Да, сэр. * * * Перед закатом я перехватываю ужин — две булочки, сырая морковь еще с ботвой, кусок сыра, яблоко, остатки курицы без приправы. Вся еда на вкус одинаковая — как пыль и клей. Я жую, уставившись на дверь, чтобы не столкнуться с коллегами отца. Ему не понравится, если я буду внизу, когда они придут. Я допиваю стакан воды, когда первый член совета появляется у нас на крыльце и стучит в дверь, поэтому я бросаю все и спешу через гостиную, прежде чем отец подходит к двери. Он ждет, уставившись на меня и положив руку на дверную ручку, а я быстро скрываюсь за перилами. Затем отец кивает на лестницу, и я быстро поднимаюсь по ступеням. — Здравствуй, Маркус. — До меня доносится голос Эндрю Прайора — одного из близких друзей отца по работе, что в принципе не значит ничего, поскольку никто не знает моего отца по-настоящему. Даже я. Я наблюдаю за Эндрю, скрючившись на лестничной площадке. Он вытирает ноги о коврик. Иногда я вижу его с семьей. Эта идеальная ячейка общества альтруистов — Эндрю, Натали и их дети (они не близнецы, но погодки, кстати, они на два класса младше меня). Порой они все вместе спокойно прогуливаются по улице, кивая прохожим. Во фракции Альтруизма Натали занимается организацией благотворительных мероприятий в поддержку изгоев — наверное, моя мать с ней общалась, хотя она и нечасто посещала подобные мероприятия, как и я, так как она предпочитала не выносить свои секреты за пределы дома. Внезапно Эндрю встречается со мной взглядом, и я убегаю по коридору в свою комнату и захлопываю дверь. Как и следовало ожидать, воздух здесь такой же разреженный и чистый, как в комнате любого другого члена фракции Альтруизма. Мои серые простыни и одеяла плотно подоткнуты под тонкий матрас. Учебники сложены в идеальную стопку на столе из фанеры. Небольшой комод, в котором лежат одинаковые комплекты одежды, стоит возле окошка, которое по вечерам пропускает внутрь лишь редкие лучи солнца. Через стекло я вижу соседний дом, который ничем не отличается от нашего, разве что располагается ближе к востоку. Я знаю, что мама оказалась в Альтруизме по инерции. Надеюсь, что тот человек не врал мне и точно передал мне ее слова. Я догадываюсь, что может произойти и со мной, когда я с ножом в руке буду стоять среди чаш с фракционными символами. Есть четыре фракции, о которых мне ничего толком неизвестно, — я им не доверяю и не разбираюсь в их обычаях. Существует лишь одна предсказуемая и понятная мне фракция. Если, выбрав Альтруизм, я и не получу счастливую жизнь, то хотя бы не покину привычное место. Я сажусь на краешек кровати. Нет, не буду, думаю я, а затем подавляю свою мысль, потому что уверен в ее происхождении — это детский страх перед человеком, который вершит суд в нашей гостиной. Ужас перед человеком, кулаки которого я знаю лучше, чем объятия. Я проверяю, закрыта ли дверь и еще на всякий случай подпираю ручку стулом. Затем наклоняюсь и тянусь к сундуку, который хранится под кроватью. Моя мама дала его мне, когда я был еще маленький, и сказала отцу, что обнаружила его где-то в переулке и он нужен ей, чтобы складывать туда одеяла. Когда мы добрались до моей комнаты, она приложила палец к губам, аккуратно водрузила сундук на кровать и откинула его крышку. Внутри оказалась голубая скульптура, напоминающая водопад. Она была сделана из прозрачного и безупречно отполированного стекла. — Для чего это нужно? — спросил я. — Ни для чего конкретного, — ответила мама и улыбнулась слегка натянутой боязливой улыбкой. — Но оно может изменить кое-что здесь. — Она дотронулась до своей груди, прямо над сердцем. — Иногда красивые вещи способны многое изменить. С тех пор я складывал сюда всякие штуки, которые другие бы сочли бесполезными, — старые очки без стекол, части бракованных материнских плат, свечи зажигания, неизолированные провода, отломанное горлышко зеленой бутылки, ржавое лезвие ножа. Понятия не имею, посчитала бы мама мои находки прекрасными, но каждая из них поразила меня, как и та стеклянная скульптура. В общем, я решил, что они являются тайными и ценными только потому, что о них забыли другие люди. Поэтому сейчас, вместо того чтобы обдумать результат испытания, я достаю вещицы из сундука и поочередно верчу их в руках, чтобы детально все их запомнить. * * * Поступь Маркуса в коридоре заставляет меня опомниться. Я валяюсь на постели в окружении рассыпанных по матрасу вещей. Подходя ближе к двери, он замедляет шаг. Я хватаю свечи зажигания, материнские платы и провода, кидаю их обратно в сундук и закрываю его на замок, убрав ключ в карман. В последнюю секунду, когда дверная ручка уже начинает двигаться, я понимаю, что скульптура по-прежнему покоится на кровати. Я засовываю ее под подушку и запихиваю сундук под кровать. Потом бросаюсь к стулу и отодвигаю его от двери, чтобы отец мог войти. Переступив порог, он с подозрением косится на стул в моих руках. — Зачем он здесь? — спрашивает он. — Ты хотел от меня закрыться? — Нет, сэр. — Это вторая твоя ложь за сегодняшний день, — изрекает Маркус. — Я не воспитывал тебя вруном. — Я… — мямлю я и умолкаю. Я не могу придумать никакого оправдания, поэтому просто закрываю рот и отношу стул на его законное место — к столу, где возвышается идеальная стопка учебников. — Чем ты здесь занимался, украдкой от меня? — допытывается отец. Я быстро хватаюсь за спинку стула и таращусь на свои книги. — Ничем, — тихо отвечаю я. — Ты лжешь мне в третий раз, — произносит отец низким, но жестким голосом. Он направляется в мою сторону, и я инстинктивно отхожу назад. Но вместо того чтобы подойти ко мне, он наклоняется и достает из-под кровати сундук. Старается открыть крышку, но та не поддается. Страх пронзает меня словно лезвие. Я судорожно сжимаю край рубашки, но не чувствую пальцев. — Твоя мать утверждала, что сундук предназначен для одеял, — продолжает отец. — Говорила, что ты мерзнешь по ночам. Но я никогда не мог понять, почему ты запираешь его, если в нем хранятся обычные одеяла? Он протягивает руку ладонью вверх и вопросительно приподнимает брови. Разумеется, он хочет ключ. И я вынужден отдать его отцу, потому что он сразу догадался, что я вру. Он все обо мне знает. Я лезу в карман и кладу ключ ему в руку. Теперь я не чувствую своих ладоней, мне не хватает воздуха — такое происходит каждый раз, когда я понимаю, что отец сейчас сорвется. Я закрываю глаза, когда он открывает сундук. — Что у тебя здесь спрятано? — Он небрежно шарит по моим ценностям, раскидывая их в разные стороны. Затем достает вещицы одну за одной и швыряет их на кровать. — Зачем тебе это?!. Я вздрагиваю снова и не могу ему ответить. Мне это не за чем. Ничего из вещей мне не нужно. — Ты потакаешь своим слабостям! — кричит отец и сталкивает сундук с края кровати, от чего его содержимое рассыпается по полу. — Ты отравляешь наш дом эгоизмом! Я холодею. Он бьет меня в грудь. Я оступаюсь и ударяюсь о комод. Он замахивается, чтобы ударить меня, и я, со стянутым от страха горлом, выдавливаю: — Церемония выбора, папа! Его замахнувшаяся рука останавливается, и я съеживаюсь, спрятавшись от него за комодом. Перед глазами туман, я ничего не вижу. Обычно он старается не оставлять синяков на моем лице, особенно перед важными событиями. Ему-то известно, что уже завтра люди будут глазеть на меня и следить за моим выбором. Отец опускает руку, и на мгновение мне кажется, что его гнев утих и он не будет меня бить. Но он цедит сквозь зубы: — Ладно. Сиди здесь. Я провисаю, облокотившись на комод. Теперь и гадать нечего — он ушел не для того, чтобы все обдумать, а потом извиниться. Он никогда так не делает. Он вернется с ремнем, а отметины, которые он оставит на моей спине, можно будет легко скрыть за рубашкой и покорным, отреченным выражением лица. Я поворачиваюсь. Меня всего трясет. Я цепляюсь за край комода и жду. * * * В ту ночь я спал на животе. Я не мог думать ни о чем, кроме боли. На полу рядом со мной валялись ржавые ошметки и обломки. Отец бил меня до тех пор, пока мне не пришлось зажать во рту кулак, чтобы заглушить крик. Потом он топтался по каждой вещи, пока не раздавил ее или не помял до неузнаваемости. А затем он швырнул сундук об стену, так что крышка сорвалась с петель. В голове возникла мысль: «Если я выберу Альтруизм, то никогда не смогу сбежать от него». Я зарываюсь лицом в подушку. Но у меня недостаточно сил, чтобы противостоять инерции Альтруизма, и страх возвращает меня на путь, выбранный для меня отцом. * * * На следующее утро я принимаю холодный душ, но не для того, чтобы сохранить горячую воду, как это рекомендуется во фракции Альтруизма, а потому, что он охлаждает мою спину. Я медленно надеваю свободную и простую одежду Альтруизма и встаю перед зеркалом, чтобы обрезать волосы. — Позволь мне, — говорит отец, показавшись в другом конце коридора. — Ведь сегодня у тебя Церемония выбора. Я кладу машинку для стрижки на выступ от выдвижной панели и пытаюсь выпрямиться. Отец встает позади меня, и я отвожу взгляд, когда машинка начинает жужжать. У лезвия только одна насадка — для мужчин-альтруистов есть лишь одна приемлемая длина волос. Я вздрагиваю, когда отец придерживает мою голову, и надеюсь, что он не замечает моей паники. Меня пугает даже его легкое прикосновение. — Ты знаешь, что будет, — изрекает он и закрывает мое ухо левой рукой, проводя машинкой по моему черепу. Сегодня он боится поцарапать мою кожу, а вчера заявился ко мне с ремнем. Внезапно по моему телу словно разливается яд. Как забавно! Мне уже смешно. — Будешь стоять, пока тебя не вызовут, затем выйдешь вперед и возьмешь нож. Сделаешь надрез и капнешь кровью в нужную чашу. — Наши глаза встречаются в зеркале, и на его губах появляется подобие улыбки. Он касается моего плеча, и я понимаю, что теперь мы почти одинакового роста и одинаковой комплекции, хотя я до сих пор чувствую себя очень маленьким по сравнению с ним.
|