Рассказ к "Дивергенту". 3 страница

Пространство заполняют изображения — городская линия горизонта, дыра на тротуаре семью этажами ниже меня, линия выступа под ногами. Ветер, сильнее, чем когда я по-настоящему был на крыше, несется по стене здания, давит на меня со всех сторон, а моя одежда полощется и бьет меня. Вдруг здание растет ввысь вместе со мной на крыше, унося меня прочь — далеко от земли. Дыра закрывается, теперь на ее месте темнеет дорожное покрытие.

Я отступаю от края, но ветер больше не дает мне отойти назад. Сердце стучит как бешеное, и наконец я сталкиваюсь с пониманием того, что должен делать — мне опять нужно прыгать, на этот раз не надеясь, что мне не будет больно, когда я рухну на землю.

Раздавленный Сухарь.

Я раскидываю руки, зажмуриваюсь, кричу сквозь сжатые зубы, а затем следую порыву ветра и быстро падаю, ударяясь об асфальт. Жгучая боль пронизывает меня насквозь. Я встаю, вытираю пыль со щеки и жду очередного испытания. Понятия не имею, каким оно будет. У меня нет времени на обдумывание собственных страхов. Я не могу размышлять о том, каково это — освободиться от страха, победить его. Неожиданно я понимаю, что, избавившись от кошмаров, я смогу стать сильным и непобедимым. Эта мысль пленит меня какое-то мгновение, но вдруг что-то врезается в мою спину. Потом я ощущаю удар в левый бок, а затем — в правый, и в итоге я оказываюсь заключенным в ящик, точно соответствующий размерам моего тела. Вначале шок не дает мне запаниковать, я вдыхаю спертый воздух и всматриваюсь в пустую темноту, а мои внутренности сжимаются в комок. Я уже не могу дышать. Не могу дышать.

Я закусываю губу, чтобы не всхлипывать — не хочу, чтобы Амар видел мои слезы и рассказывал лихачам о том, какой я трус. Мне нужно подумать, но я не могу — мне не хватает кислорода. Задняя стенка ящика выглядит так же, как в одном из моих воспоминаний, когда в детстве меня запирали на чердаке в качестве наказания. Я никогда не знал, когда это кончится и сколько часов я просижу во тьме с выдуманными чудовищами, ползающими по мне. В такие минуты я всегда слышал мамин плач, доносящийся из-за стены.

Я бью по стенке передо мной снова и снова, упрямо царапаю ее, не обращая внимания на то, что занозы вонзаются под ногти. Я поднимаю плечи и ударяю ящик всем телом — методично, без устали, — закрыв глаза и притворившись, что в действительности я не здесь. Не здесь. Выпустите меня, выпустите меня, выпустите меня, выпустите меня.

— Обдумай все хорошенько, Сухарь! — кричит чей-то голос, и я успокаиваюсь. Я вспоминаю, что я нахожусь под воздействием сыворотки. Я — в симуляции.

Обдумать. Как мне выбраться из тесной коробки? Какой-нибудь инструмент. Я нащупываю ногой какой-то предмет и тянусь вниз, чтобы поднять эту вещь. Но когда я нагибаюсь, крышка ящика двигается вместе со мной, и я уже не могу выпрямиться. Я сдерживаю крик и нащупываю пальцами заостренный конец лома. Я втискиваю его между досками, которые образуют левый угол ящика, и давлю со всей силы.

Доски сразу же разлетаются на части и падают рядом со мной. Я с облегчением вдыхаю свежий воздух, а передо мной возникает женщина. Я не узнаю ее лицо, она одета в белое и не принадлежит ни к одной из фракций. Я встаю, подхожу к ней и вижу стол, на котором лежит пистолет и пуля. Я хмурюсь. Это и есть мой страх?

— Кто ты? — спрашиваю я, но женщина не отвечает.

Мне ясно, что делать — нужно зарядить пушку и выстрелить. Мой страх усиливается, во рту пересыхает, и я неуверенно тянусь к оружию. Раньше я никогда не держал в руках пистолет, поэтому мне требуется несколько секунд, чтобы понять, как открыть барабан для патрона. Странно, но почему-то я думаю о свете, который исчезнет из ее глаз, об этой женщине, которую совсем не знаю. Мне незачем переживать из-за нее.

Но я боюсь — боюсь того, что мне придется делать в Лихачестве, и одновременно страшусь своих желаний. Боюсь скрытой жестокости в себе, взращенной моим отцом и годами тишины, которую навязывала мне фракция. Я вставляю пулю в барабан и беру пистолет обеими руками. Порез на ладони пульсирует. Я смотрю в лицо женщины. Ее нижняя губа подрагивает, на глаза наворачиваются слезы.

— Мне жаль, — говорю я и нажимаю на курок.

Пуля оставляет в ее теле крошечное отверстие, и женщина падает на пол, превращаясь в облако пыли. Но мой страх не исчезает. Я понимаю — сейчас должно что-то произойти, я чувствую, как смутное ощущение нарастает внутри меня. Маркуса еще нет, но он появится — я знаю это так же хорошо, как и свою фамилию. Нашу общую фамилию.

Меня окутывает круг света, и сквозь него я вижу изношенные серые туфли, которые приближаются ко мне. Маркус Итон подходит к границе круга, и я замечаю, что мужчина отличается от реального Маркуса. У этого Маркуса — впадины вместо глаз и зияющая черная пасть вместо рта. Он встает рядом со мной, и постепенно все больше и больше чудовищных копий моего отца проходят вперед, окружая меня. Зияющие пасти широко раскрыты, а головы наклонены под странными углами. Я стискиваю кулаки. В симуляции все точно не по-настоящему. Я уверен.

Первый Маркус расстегивает ремень и достает его из петель, остальные повторяют за ним все жесты. Постепенно ремни превращаются в металлические канаты, зазубренные на концах, которые они влачат за собой по полу. Маслянистые черные языки Маркусов скользят по краям черных ртов. Затем Маркусы замахиваются своими поблескивающими канатами, и я неистово ору, закрывая руками голову.

— Это для твоего же блага, — говорят Маркусы в унисон звенящими голосами.

Меня раздирает чудовищная боль. Я падаю на колени и зажимаю руками уши, будто это может меня защитить. Но ничто не может спасти меня, ничто. Я кричу снова и снова, но боль никуда не уходит, как и голос Маркуса: «Я не потерплю потакание слабостям в моем доме! Я не воспитывал тебя вруном!»

Я не могу, не хочу его слушать.

У меня в голове всплывает непрошеный образ. Я вспоминаю о скульптуре, которую мне дала мама. Я вижу свой письменный стол, куда я ее поставил накануне Церемонии, и боль начинает отступать. Я сосредотачиваюсь на ней и на сломанных вещах, разбросанных по комнате, на крышке сундука, сорванной с петель. Я помню руки моей мамы, ее тонкие пальцы, помню, как она закрыла сундук и вручила мне ключ.

Голоса исчезают один за другим, пока не остается ни одного.

Я опускаюсь на землю, ожидая следующего препятствия. Мои костяшки скребут по холодному и грязному каменному полу. Раздаются чьи-то шаги, и я готовлюсь к тому, что меня ждет, но неожиданно слышу Амара:

— Значит, это все? Черт, Сухарь, — удивляется он, останавливаясь рядом со мной и протягивая мне руку.

Я принимаю помощь и позволяю Амару поднять меня на ноги. Я не смотрю на него — не хочу видеть выражение его лица. Мне не нравится, что теперь он в курсе моих проблем и страхов. Я не хочу стать в его глазах жалким неофитом с искалеченным детством.

— Нам нужно придумать тебе другое прозвище, — бросает он между делом. — Что-то более жесткое, чем Сухарь. Например, Клинок или Убийца или нечто подобное.

Теперь я невольно кидаю на него недоуменный взгляд. Он слегка улыбается. Я замечаю в его улыбке тень сожаления, но не такую сильную, как я ожидал.

— На твоем месте мне бы тоже не хотелось говорить людям свое настоящее имя, — добавляет Амар. — Давай-ка что-нибудь перекусим.

* * *

Когда мы оказываемся в обеденном зале, Амар подводит меня к столу неофитов. Несколько лихачей уже развалились за ближайшими столами, уставившись в другую сторону зала, где повара в татуировках и пирсинге сервируют пищу. Обеденный зал представляет собой пещеру, подсвеченную снизу бело-голубыми лампами, которые придают помещению жутковатое свечение. Я занимаю свободный стул.

— Черт, Сухарь. Ты выглядишь так, будто вот-вот упадаешь в обморок, — фыркает Эрик, и один из парней-правдолюбов ухмыляется.

— Вы справились со своими страхами, — резюмирует Амар. — Мои поздравления. Но каждый из вас прошел первый день посвящения с различным успехом, — продолжает он и поглядывает на Эрика. — Однако никто из вас не справился так хорошо, как Четыре, — заявляет он, хлопая меня по плечу. Я хмурюсь. Четыре? Он говорит о моих страхах? — Эй, Тори! — Амар кричит ей через плечо. — Ты когда-нибудь слышала, чтобы у человека было только четыре страха?

— В последнем пейзаже страха, о котором я знаю, зафиксировано семь или восемь штук. А что? — интересуется Тори.

— У меня есть перешедший, у которого всего четыре страха.

Тори указывает на меня, и Амар кивает.

— Значит, в нашей фракции поставлен новый рекорд, — произносит Тори.

— Отличная работа. — Амар обращается ко мне, затем он поворачивается и направляется к столу, где расположилась Тори.

Неофиты молча таращатся на меня, широко раскрыв глаза. До симуляции я был обычным парнем, через кого можно было переступить на своем пути и потом стать настоящим лихачом. Но сейчас я как Эрик — тот, кого следует остерегаться или даже бояться.

Амар дал мне больше, чем другое имя. Он наделил меня силой.

— Послушай, а какое твое настоящее имя? Начинается на «и»? — спрашивает меня Эрик, сощурившись. Как будто ему что-то известно, но он не уверен, стоит ли объявлять об этом присутствующим.

Остальные тоже могут смутно помнить мое имя, которое прозвучало на Церемонии выбора. Но ведь и я помню их имена — просто буквы в алфавите, забытые в нервном помутнении, пока я маялся в очереди. Если я запомнюсь им в эту минуту и буду незабываемым типом, как и мой бесстрашный характер, возможно, мне удастся спастись.

Некоторое время я медлю, затем кладу локти на стол и вскидываю брови.

— Меня зовут Четыре, — отвечаю я. — Еще раз назовешь меня Сухарем, и у тебя будут неприятности.

Он закатывает глаза, но я понимаю, что он меня понял. Теперь у меня — другое имя, и я могу стать другим человеком. Тем, кто не терпит язвительные комментарии в свой адрес от эрудита-всезнайки. Я — тот, кто способен дать отпор.

Я — тот, наконец, кто готов бороться.

Четыре.

Неофит

В тренажерном зале пахнет усталостью, потом, пылью и обувью. Каждый раз, когда мой кулак ударяется о грушу, костяшки, еще не зажившие после недели боев с лихачами, пронзает боль.

— Вероятно, ты уже видел списки, — заявляет Амар, опершись на косяк и скрестив руки на груди. — И понял, что завтра тебе предстоит поединок с Эриком. Иначе сейчас ты был бы не здесь, а в комнате симуляций.

— Туда я тоже хожу, — бурчу я и отхожу от груши, разминая мышцы. Иногда я сжимаю кулаки настолько сильно, что перестаю чувствовать пальцы.

Я едва не проиграл свой первый бой с девушкой из Товарищества, Мией. Я не знал, как победить ее так, чтобы не бить ее, а драться с ней я не мог — по крайней мере, до тех пор пока она не применила удушающий захват и у меня перед глазами не закружились черные мушки. Тогда мои инстинкты взяли верх, и я нокаутировал ее одним мощным ударом в челюсть. Я по-прежнему чувствую уколы совести, когда думаю о том поединке.

Но второй бой я тоже чуть не проиграл. Я бился с парнем-правдолюбом по имени Шон, который был крупнее меня. Я измотал его, с трудом поднимаясь на ноги каждый раз, когда он думал, что со мной покончено. Он не догадывался, что еще с детства я выработал привычку терпеть боль, как и манеру покусывать ноготь большого пальца, или держать вилку левой рукой, а не правой. Теперь мое лицо покрыто синяками и ссадинами, но я показал, на что способен.

Завтра моим противником будет Эрик. Для того чтобы победить его, понадобится нечто более серьезное, чем грамотный удар или настойчивость. Для победы мне необходимы навыки, которыми я не владею, и сила, которую я пока не развил.

— Верно, — смеется Амар. — Кстати, Четыре, я долгое время пытался понять, что с тобой такое, расспрашивал людей. Оказывается, по утрам ты отправляешься сюда, а ночи проводишь в комнате пейзажа страха. Ты совсем не общаешься с неофитами. Ты всегда изнурен, изматываешь себя и спишь как убитый.

Капля пота стекает с моего уха. Я смахиваю ее заклеенными пальцами и провожу рукой по лбу.

— Знаешь, вступить во фракцию — это совсем не то, что посвящение, — продолжает Амар, сосредоточенно проверяя, насколько крепко висит груша. — В основном лихачи заводят лучших друзей именно во время посвящения. Они находят себе парней и девушек. Врагов, в конце концов. Но ты как будто решил, что у тебя вообще ничего не будет.

Я видел, как другие неофиты вместе делают пирсинг, а потом приходят на тренировку с ярко-красными проколотыми носами, ушами, губами. Видел, как они выстраивают башни из еды на столах за завтраком. Я и подумать не мог, что способен стать одним из них. Или хотя бы попытаться. Я пожимаю плечами.

— Я привык к одиночеству.

— А мне кажется, что ты скоро сорвешься, и я не хочу быть здесь, когда это случится. Между прочим, сегодня мы играем в нашу традиционную игру. Тебе следует к нам присоединиться.

Я молча смотрю на липкую ленту на своем кулаке. Мне не стоит никуда идти и играть в игры с неофитами. Я должен остаться здесь и тренироваться, а затем поспать, чтобы быть в форме для завтрашнего боя. Но мой внутренний голос, который часто твердит мне, что я «должен», напоминает мне голос отца, требующего вести себя прилично и обособленно. А я выбрал лихачей, потому что хотел перестать его слушать.

— Я помогу тебе влиться в компанию. Имей в виду, что я за тебя переживаю, парень, — поясняет Амар. — Не глупи и не упусти хорошую возможность.

— Ладно, — соглашаюсь я. — Что это за игра?

Амар только улыбается в ответ.

* * *

— Она называется «Вызов». Девушка-лихач по имени Лорен держится за ручку сбоку вагона, но все равно шатается и едва не выпадает из него наружу. Она хихикает и спокойно втягивается внутрь, словно поезд не мчится на рельсах, расположенных на высоте двух этажей, и ей не грозит перелом шеи, если она из него выпадет. Свободной рукой она держит серебряную фляжку. Это многое объясняет. Она наклоняет голову.

— Первый игрок выбирает того, кому бросить вызов. Второй игрок, принявший вызов, выпивает, выполняет задание и получает возможность бросить вызов кому-то еще. А когда все уже выполнили задания или погибли, пытаясь это сделать, мы немного напиваемся и тащимся по домам.

— А как выиграть? — спрашивает один из лихачей с другого конца вагона. Он сидит, ссутулившись, напротив Амара, будто они старые друзья или братья. Судя по его вопросу, я не единственный неофит в вагоне.

Напротив меня расположился Зик — парень, который первым спрыгнул с поезда. Рядом с ним — девушка с каштановыми волосами, челкой и проколотой губой. Остальные лихачи — явно старше нас. И они-то, конечно, уже полноправные члены фракции. Они непринужденно общаются, наваливаются друг на друга, шутливо дерутся или ерошат волосы. Атмосфера братства, дружбы, флирта. Мне это незнакомо. Я пытаюсь расслабиться, обхватив руками колени.

Я самый настоящий Сухарь.

— Выигрывает тот, кто не трусит, — отвечает Лорен. — И есть еще новое правило — чтобы выиграть, не задавай тупые вопросы. Поскольку у меня — алкоголь, то я и начну, — добавляет она. — Амар, я бросаю тебе вызов! Отправляйся в библиотеку эрудитов, когда зануды будут учиться, и выкрикни что-нибудь неприличное. — Лорен откручивает крышку от фляги и бросает ее Амару. Лихачи улюлюкают, когда Амар снимает крышку и делает глоток неизвестной жидкости.

— Скажешь, когда прибудем на нужную остановку, — кричит он, заглушая всеобщие возгласы.

Зик машет мне рукой:

— Эй, ты ведь перешедший? Четыре?

— Да, — говорю я. — Ты классно прыгнул. — Я слишком поздно понимаю, что это может быть его больным местом — момент триумфа, смазанный оплошностью и потерей равновесия. Но он добродушно смеется.

— Да, не самый лучший момент, — добавляет Зик.

— Зато, кроме тебя, никто не вызвался прыгать первым, — вставляет девушка с каштановыми волосами. — Кстати, меня зовут Шона. А правда, что у тебя только четыре страха?

— Поэтому меня так и называют, — киваю я.

— Ух, ты! — восклицает Шона. Похоже, что она впечатлена, отчего я выпрямляюсь. — Ты, наверное, урожденный лихач?

Я пожимаю плечами, дескать, возможно, и так, хотя я точно знаю, как обстоят дела на самом деле. Она не знает, что я пришел сюда, чтобы сбежать от уготовленной мне участи. А ведь я изо всех сил стараюсь пройти посвящение лишь потому, чтобы мне не пришлось признать, что я самозванец. Урожденный альтруист в результате нашел пристанище среди лихачей. Уголки ее рта расстроенно опускаются, но я не пристаю к ней с расспросами.

— Как твои поединки? — спрашивает меня Зик.

— Нормально, — говорю я, демонстрируя лицо в синяках. — По мне видно.

— Зацени. — Зик поднимает голову — и я упираюсь взглядом в огромный синяк над его челюстью. — И все это — благодаря ей. — Он тычет в Шону большим пальцем.

— Он меня сделал, — улыбается Шона. — И я получила сильный удар. У меня никак не получается выиграть.

— Тебя не смущает, что он тебя ударил? — вырывается у меня.

— А почему меня должно это смущать? — удивляется она.

— Ну, хотя бы потому, что… ты девушка.

Шона обескуражена.

— Ты что, думаешь, что я не могу вытерпеть боль, как и любой другой неофит, просто потому, что у меня другое тело? — Она показывает на свою грудь, и я ловлю себя на том, что на мгновение задерживаю на ней взгляд, прежде чем соображаю отвернуться. Мое лицо пылает.

— Извини, — бормочу я. — Я совсем не то имел в виду. Я пока не привык к этому.

— Да, я понимаю, — без злобы соглашается она. — Но ты должен знать, что здесь, в Лихачестве, не важно, парень ты или девушка. Важно то, на что ты способен.

Амар поднимается, кладет руки на бедра в драматичной позе и марширует в сторону открытого дверного проема. Поезд ныряет вниз, и Амар, который даже ни за что не держится, сдвигается в сторону и качается вместе с вагоном. Лихачи резко поднимаются со своих мест. Амар прыгает первым, бросаясь в ночь. Остальные торопятся за ним, и я позволяю толпе нести меня в сторону двери. Меня пугает не скорость, а высота, на которой мы находимся, но сейчас поезд едет близко к земле, и я прыгаю без страха. Я приземляюсь на обе ноги и спотыкаюсь, прежде чем остановиться.

— Смотри-ка, ты делаешь успехи, — отмечает Амар, пихая меня локтем. — На, глотни. Похоже, тебе кое-что не помешает, — добавляет он, протягивая мне флягу.

Я никогда не пробовал алкоголь. Альтруисты никогда не пьют, поэтому достать его было негде. Но я видел, какими расслабленными делаются захмелевшие люди, а мне безумно хочется выбраться из своей старой кожи, в которой теперь слишком тесно. В итоге я нисколько не сомневаюсь — беру флягу и пью. По вкусу алкоголь напоминает лекарство — обжигает меня, но быстро проходит дальше — в пищевод. Потом по моему телу разливается тепло.

— Неплохо, — одобряет Амар, подходит к Зику, обвивает его шею рукой и тянет на себя. — А ты уже познакомился с моим юным другом Изекилем?

— То, что меня так называет мама, не значит, что ты должен звать меня так же, — бурчит Зик, отталкивая Амара, и поворачивается ко мне. — Наши родители были друзьями.

— Были?

— Мой отец, бабушка и дедушка умерли, — признается Зик.

— А что с твоими родителями? — спрашиваю я у Амара.

Он хмурится.

— Они умерли, когда я был маленьким. Несчастный случай в поезде. Очень грустно. — Амар улыбается, будто он ни капли не расстроен. — А мои дедушка с бабушкой совершили прыжок, когда я стал официальным членом Лихачества. — Он делает быстрое движение рукой, напоминающее нырок.

— Прыжок?

— Ой, только не рассказывай ему ничего, пока я здесь, — просит Зик, качая головой. — Я не хочу видеть выражение его лица.

Амар не обращает на него внимания.

— Пожилые лихачи иногда совершают прыжок в неизвестность, достигнув определенного возраста. У них есть выбор — либо прыгнуть, либо остаться без фракции, — объясняет Амар. — Мой дедушка был болен раком. А бабушка не хотела жить без него. — Амар умолкает, смотрит на ночное небо, и в его глазах отражается лунный свет. На какое-то мгновение мне кажется, что он показывает мне свою другую сторону, тщательно спрятанную под слоем обаяния, юмора и напускной храбростью лихача. И я невольно пугаюсь, потому что тайная часть его души — тяжелая, холодная и грустная.

— Мне очень жаль, — выдавливаю я.

— Зато я хотя бы с ними попрощался, — продолжает Амар. — Чаще всего смерть приходит независимо от того, успели ли вы попрощаться или нет.

В одну секунду его тайная сторона исчезает вместе с новой искрящейся улыбкой, и Амар подбегает к лихачам с фляжкой в руке. Я тащусь сзади вместе с Зиком, который ходит размашистым шагом — неуклюже и грациозно одновременно, как дикая собака.

— А что насчет тебя? — спрашивает Зик. — У тебя есть родители?

— Один родитель, — отвечаю я. — Мама давно умерла.

Я помню похороны, когда альтруисты заполнили наш дом тихой болтовней, разделив с нами горе. Они приносили нам еду на металлических подносах, накрытых фольгой, мыли нашу кухню и убрали в коробки всю мамину одежду, чтобы ничего о ней не напоминало. Я помню, как они шептали, что она умерла от осложнений во время беременности. Но я не забыл, что за несколько месяцев до смерти она стояла перед комодом, расстегивая просторную рубашку, под которой виднелась облегающая майка, и ее живот был плоским. Я слегка трясу головой, прогоняя старые образы. Ее уже нет. Детским воспоминаниям нельзя всецело верить.

— А твой отец поддерживает твой выбор? — интересуется Зик. — Скоро День посещений, ты ведь в курсе.

— Нет, — отвечаю я отстраненно. — Он меня совсем не поддерживает.

Мой отец не придет в День посещений, тут уж я уверен. Он больше никогда не будет со мной разговаривать.

В секторе Эрудиции чище, чем в любой другой части Города, на тротуарах нет ни мусора, ни валунов, а каждая трещина на улице залита гудроном. Кажется, что нужно ступать аккуратно, чтобы не испортить тротуар кроссовками. Лихачи беззаботно идут рядом, хлюпая подошвами ботинок, — звук напоминает шум дождя. Штаб-квартирам фракций разрешено включать свет в холле в полночь, но в остальных местах должно быть темно. Но здесь, в секторе Эрудиции, озарены здания всех штаб-квартир. Я прохожу мимо домов с ярко освещенными окнами и вижу эрудитов. Они устроились за длинными столами, погрузившись в книги или мониторы. Иногда они тихо общаются между собой. И молодые, и старые члены фракции сидят за одними столами в безупречной синей одежде, с гладкими волосами. Более половины из них — в блестящих очках. Отец назвал бы их тщеславными. Они очень беспокоятся о том, чтобы выглядеть всезнайками, и поэтому, по мнению Маркуса, выглядят глупо.

Я замираю, чтобы понаблюдать за ними. Мне они не кажутся самодовольными. Они — просто люди, которые прилагают все усилия, чтобы соответствовать своей фракции. Если правила предполагают ношение очков без медицинских показаний, то не мне их судить. Я мог выбрать Эрудицию в качестве убежища. Но я предпочел другую фракцию — и теперь я вместе со всеми глазею на чужаков, а полноправные лихачи подшучивают над эрудитами и подначивают Амара, чтобы он прошел в холл и устроил суматоху.

Амар направляется к центральному зданию Эрудиции и скрывается внутри.

Мы наблюдаем за происходящим, хихикая. Через стеклянные двери я смотрю на портрет Джанин Мэтьюз, висящий на противоположной стене. Ее соломенные волосы убраны с лица, а синий пиджак застегнут на самую верхнюю пуговицу. Она симпатичная, но в первую очередь я замечаю не ее внешность, а суровость. Может, у меня разыгралось воображение, но разве она не выглядит немного испуганной?

Амар вбегает в холл, игнорируя протесты эрудитов на рецепции, и кричит:

— Эй, заучки! Зацените!

Эрудиты в холле разом отрываются от книг и мониторов, а лихачи начинают дружно хохотать, когда Амар поворачивается к ним, виляя голым задом. Эрудиты на рецепции бегают вокруг стола, чтобы поймать Амара, а тот быстро натягивает штаны и несется в нашу сторону. Мы тоже пускаемся наутек, улепетывая подальше от дверей. Я не могу сдержаться — я тоже смеюсь, и меня удивляет, что от смеха у меня болит живот.

Зик догоняет меня, и мы вместе мчимся к железной дороге, потому что больше некуда бежать. Преследующие нас эрудиты сдаются, преодолев один квартал, и мы все тормозим в переулке, прислонившись к кирпичной стене, чтобы отдышаться.

Амар добирается до переулка последним, подняв руки вверх, и мы встречаем его одобрительными возгласами. Он поднимает флягу, словно это трофей, и указывает на Шону.

— Эй, мелкая, — объявляет он, — я бросаю тебе вызов. Тебе нужно залезть на памятник перед зданием Верхних ступеней.

Она ловит брошенную ей фляжку и делает большой глоток.

— Ладно, — говорит она, ухмыляясь.

* * *

К тому моменту, когда очередь доходит до меня, почти все уже пьяны — лихачи и неофиты шатаются и хохочут над каждой шуткой, какой бы глупой она ни казалась. Несмотря на прохладный воздух, я чувствую тепло, но я по-прежнему сохраняю трезвость ума, впитывая эту ночь — терпкий запах болота, звуки льющегося смеха, иссиня-черное небо и силуэты городских строений. Мои ноги ноют — наверное, сегодня я бегал, ходил и залезал везде, где только мог, но я до сих пор не выполнил свое задание — до меня еще не дошла очередь. Теперь мы направляемся к штаб-квартире лихачей с ее проседающими зданиями.

— Кто еще остался? — спрашивает Лорен, пробегая мутным взглядом по лицам присутствующих, пока не останавливается на моем. — А, неофит из Альтруизма с именем-цифрой Четыре, верно?

— Ага, — говорю я.

— Сухарь? — нечленораздельно бормочет парень, удобно устроившийся рядом с Амаром, и таращится на меня.

У него фляжка, поэтому он бросает следующий вызов. За сегодняшний вечер я успел посмотреть, как люди забирались на небоскребы, прыгали в темные дыры и бродили в пустых домах, чтобы достать вентиль или стул. Смотрел, как они голышом носились по переулкам и прокалывали иголками мочки ушей без обезболивающего. Если бы меня попросили придумать вызов, мне бы ничего не пришло в голову. Хорошо, что я последний.

Я чувствую дрожь в груди и мускулах. Что он скажет мне сделать?

— Сухари всегда жутко нервные. — Парень преподносит это как общеизвестный факт. — Давай докажи, что теперь ты действительно лихач… я бросаю тебе вызов — ты должен сделать татуировку.

Я вижу их татуировки, обвивающие запястья, руки, плечи, шеи. В ушах, губах и бровях лихачей поблескивают металлические штанги. А моя нетронутая кожа не соответствует мне и моему новому образу — я должен быть в шрамах, отмеченный, как и они. Но мои отметины должны напоминать о боли, а рубцы — о том, что мне пришлось пережить. Я пожимаю плечами.

— Я принимаю вызов.

Он бросает мне фляжку, и я осушаю ее, не обращая внимания на то, что горький, как яд, алкоголь жалит мое горло. Мы направляемся к «Спайру».

* * *

Дверь открывает Тори. На ней — мужское белье и футболка, волосы закрывают левую часть лица. Она удивленно моргает. Очевидно, мы разбудили ее, но она не кажется раздраженной — только слегка ворчливой.

— Пожалуйста, — просит Амар. — Мы играем в Вызов.

— Ты уверен, что хочешь, чтобы уставшая женщина делала тебе татуировку, Четыре? Она не смоется, — бурчит Тори.

— Я тебе доверяю, — отвечаю я.

Я не собираюсь отказываться от вызова, особенно после того, как все остальные выполнили свои задания.

— Хорошо. — Тори зевает. — Чего только не сделаешь ради своей фракции. Сейчас вернусь, мне надо надеть штаны. — Она закрывает разделяющую нас дверь.

По дороге сюда я голову сломал, пытаясь понять, какую татуировку я хочу и в каком месте. Я не мог решить — мысли путались. И сейчас не лучше. Спустя несколько секунд Тори возвращается уже в штанах, но еще босиком.

— Если у меня будут неприятности из-за того, что я включила свет в ночное время, я буду утверждать, что ко мне вломились вандалы. И я назову их имена.

— Понял, — киваю я.

— Здесь есть черный ход. Проходите за мной, — говорит Тори, подзывая нас.

Я следую за ней в темноте через прибранную гостиную. На кофейном столике валяются листки бумаги, испещренные рисунками. Некоторые сделаны небрежно и просто, как большинство татуировок, которые я когда-либо видел, а другие — сложнее, со множеством деталей. По-видимому, Тори — лихое воплощение художника. Я торможу у стола. На одной из страниц изображены символы всех фракций, но без колец, которые обычно их соединяют. Снизу — дерево Товарищества, из его корней появляется глаз Эрудиции и весы Правдолюбия. Над ними — руки Альтруизма, они словно баюкают пламя Лихачества. Кажется, что символы произрастают друг из друга.

Остальные лихачи прошли мимо меня. Я поторапливаюсь, чтобы догнать их. Кухня Тори тоже выглядит безупречно, несмотря на устаревшую технику, ржавый кран и холодильник, дверцу которого придерживает большой зажим.

Открытая задняя дверь кухни ведет в узкий сырой коридор. Я бреду по нему и попадаю прямиком в тату-салон. Я бывал здесь раньше, но никогда не переступал его порог, будучи уверенным, что у меня нет причин, чтобы протыкать собственное тело иголкой. Зато теперь, я думаю, у меня есть одна причина. После того как я сделаю татуировку, не только лихачи, но и я сам буду видеть нового себя каждый раз, глядя на свое отражение в зеркале.

Комната завешана рисунками. Стена у двери полностью посвящена символам Лихачества, некоторые — угольно-черные, некоторые — цветные и едва узнаваемые. Тори включает свет над одним из кресел и складывает инструменты на поднос рядом. Лихачи садятся на скамейки и стулья вокруг нас, как будто собираются смотреть представление. Мое лицо горит.