Восток и Запад: дихотомия общественно-исторического развития

Теоретические основы понимания всемирной истории

юге Испании. Однако по своему духу и Минойский Крит (как о том можно судить по на удивление жизненному его изобразительному искусству), и тем более созданная воинами-индоевропейцами Микенская Греция (как и близкая во многих отношения последней Хеттская политическая система) все же за­метно отличались от социокультурных систем типичных ближневосточных дес­потий бронзового века.

Основы античного, по всем своим ведущим признакам западного, антропо­центрического общества складывались на руинах Крито-Микенской цивилиза­ции при формировании полисных структур Древней Греции. Происходило это в процессе интеграции людей, переживших шок крушения предыдущей систе­мы, в новые, полисного типа общины в процессе их самоорганизации, при укреплении горизонтальных, партнерских (а не вертикальных, властных) отно­шений. Сохранению в Эгеиде, регионе с достаточным количеством атмосфер­ных осадков, автономии отдельных домохозяйств способствовало и распрост­ранение железных орудий труда, а также возделывание таких высокотоварных культур, как оливки и виноград.

Рост товарности производства (с чем было связано и развитие морской тор­говли) создавал предпосылки для привлечения подневольной, в частности — раб­ской, рабочей силы, что наблюдалось и в наиболее развитых полисах Греции, и в Карфагене, и в некоторых других местах. Менее всего это относится к Риму, где появление большого количества рабов было обусловлено не потребностями развивавшейся экономики, а победами в многочисленных войнах и соответству­ющей дешевизной "живого товара".

Дальнейшее развитие Античной цивилизации в эллинистическое и римское время имело выразительные тенденции к ее ориентализации. Государственность поглощала самоуправление. Связано это было, прежде всего, с созданием об­ширных военно-бюрократических держав, сперва эллинистических царств — Птолемеев в Египте, Селевкидов в Передней Азии и пр., а затем — Римской империи. В их системе чиновничество и армия стали господствующими силами, фактически в лице своих царей и императоров установившие диктатуру над прочими слоями населения. Логическим следствием такого развития стало обра­зование Византии, общественный строй которой, особенно после преодоления кризиса эпохи "иконоборчества", при всех многочисленных античных пережит­ках, куда более походил на современные ей Сасанидский Иран или Арабский халифат, нежели на Древнюю Грецию.

В контексте сказанного важно подчеркнуть, что для понимания возникно­вения уникального феномена средневекового Запада необходимо учитывать не только значение античного наследия, но и специфику "варварских" обществ древней Европы. Ибо, как о том уже говорилось, утверждение капитализма (как, следует добавить, и гражданских прав в их новоевропейском понимании) впервые фиксируется как раз там, где античное наследие практически не ощу­щалось — в Нидерландах, Англии и Шотландии, добавим также Швейцарию, Германию и Скандинавию.

В течение всего античного времени варварский, преимущественно кельт-ско-германский мир сохранял и до определенной степени реализовывал свои частнособственническо-индивидуалистические потенции, чему способствова­ло и воздействие со стороны греко-римских центров Средиземноморья. Гран­диозный романо-германский синтез времен падения Западно-Римской импе-

Восток и запад во всемирной истории

рии и создания раннесредневековой системы "варварских королевств", на смену которым приходит империя Карла Великого (отдаленный прообраз нынешней Объединенной Европы), определил полное раскрытие потенциальных возмож­ностей западного пути развития в течение недавно минувшего тысячелетия.

Реализация "скрытых возможностей" западного пути развития, при твор­ческом восприятии античного (а в известном смысле также арабского и визан­тийского) наследия, и привела к тому обновлению Западнохристианского мира, которое произошло в канун Нового времени и привело вскоре к победе прин­ципов рационализма и индивидуализма, утилитаризма и меркантильности, бур­жуазных отношений и парламентаризма, индустриального производства и пр. А поскольку капиталистическая экономика по своей природе ориентирована на расширенное воспроизводство, экспансия Запада, особенно со времен про­мышленного переворота в Англии, выглядит совершенно естественной и зако­номерной. Полное раскрытие возможностей западного пути развития в про­шедшем столетии демонстрируют США.

Однако не следует игнорировать тот очевидный для второй половины XX в. факт, что индустриально-частнособственническая природа Запада постепенно из­меняется именно в сторону усиления элементов бюрократизма и государственно­го патернализма, относительно чего в начале названного столетия предостерегал М. Вебер. Наиболее развитые страны приобретают вид общества с социально ориентированной рыночной экономикой (весьма далекой от классического капи­тализма времен А. Смита и К. Маркса). Государство становится ответственным за социальную защиту населения, что сближает его деятельность с выполнением аналогичных функций (более декларировавшимися, чем осуществлявшимися на практике) прежних государств "соцлагеря". Подобные тенденции были зафикси­рованы западными учеными (Дж. Гелбрайт, Р. Арон, П. Сорокин и др.) уже в 60-х годах в виде модной тогда "теории конвергенции".

Как справедливо отмечает А.А. Зиновьев, идея конвергенции отразила объек­тивную тенденцию западного общества к усилению сферы коммунальное™, выразившейся в возростании роли государства в экономике, в создании класса менеджеров, в усилении элементов планирования, расширении общественного сектора и увеличении социальной роли государства. Все это объективно ведет к всесторонней бюрократизации современного западного общества. Насколь­ко далеко зайдет этот процесс в наступившем столетии, предугадать трудно. Однако наличие глобальной тенденции бюрократизации, при безусловном со­кращении удельного веса частнособственнических отношений в их классичес­кой форме, дает повод задуматься над перспективами западного пути разви­тия. К. Маркс оказался прав в прогнозе относительно грядущего обобществле­ния производства, однако протекание этого процесса пошло по совершенно иному, чем ему казалось, пути — и на Западе, и там, где были предприняты попытки "построения коммунизма".

Не лишне было бы задуматься над тем, имеет ли западный путь развития с отмеченными выше его базовыми характеристиками потенции для дальнейше­го саморазвития на собственных частнособственническо-индивидуалистичес-ко-рационалистических основаниях, или же его ждет перерождение в государ-ствоцентрическую, проще — государственно-тоталитарную структуру в духе антиутопий Дж. Оруэлла, О. Хаксли и Р. Бредбери? В таком случае, крах наци­онал-социалистического эксперимента вовсе не перечеркивает возможности

80 теоретические основы понимания всемирной истории

его повторения (возможно, и в смягченном виде, скажем, без антисемитизма и т.п.) на принципиально более высоком организационно-техническом уровне.

Сказанное позволяет если не утверждать, то по крайней мере предпола­гать, что на рубеже II и III тысячелетий под вопросом оказывается возмож­ность дальнейшего развития на собственных основаниях не только восточных, государствоцентрических, но и западных, индивидоцентрических обществ. Та­кое явление, как кажется, не случайно совпадает с окончанием эпохи суще­ствования отдельных региональных цивилизаций и формированием глобаль­ной мировой макроцивилизационной системы. В ее рамках, даже при нынеш­нем западном преобладании, в качестве основных структурных блоков, преоб­ражаясь и модифицируясь, сохраняются традиционные цивилизационные миры.

Восточный и западный пути развития пронизывают историю ранних и зре­лых (традиционных) цивилизаций. При этом первый явно исчерпывает потен­ции саморазвития приблизительно к средневековью (еще до эпохи монгольских завоеваний), тогда как второй лишь с этого времени и начинает раскрывать свои скрытые возможности, в полной мере реализующиеся в последние два-три сто­летия. Остается открытым вопрос: в какой степени можно говорить об исчерпа­нии возможностей развития обществ западного пути на их собственных тради­ционных основаниях (индивидуализм, рационализм, утилитаризм и пр.)? Похо­же, что эти потенции исчерпались уже во второй четверти XX в., с чем и можно соотносить великие мировые потрясения 1929 — 1945 гг. — от начала Мирового экономического кризиса 1929 г. до конца Второй мировой войны.

Аналогичным образом правомерно задаться вопросом: возможна ли для восточных, государствоцентрических структур (без отрицания их собственной сущности) эффективная адаптация к складывающимся под эгидой глобалисти-ческой квазивестернизации условиям жизни в современном мире? Крах СССР склоняет к негативному ответу, но не ясно еще будущее Китая.

Господство государственно-бюрократического способа производства (дости­гавшее своих ужасающе гипертрофированных масштабов в Древнем Египте, Шумере времен III династии Ура, средневековой камбоджийской империи Анг-кор, инкском Перу, сталинском СССР и маоистском Китае) в большинстве древ­них и средневековых цивилизаций Востока так или иначе дополнялось частным сектором с присущими ему товарно-рыночными отношениями. Соответственно, и Запад не обходился без государственного вмешательства в экономическую жизнь. Во многих случаях правительство брало на себя и собственно организационно-хозяйственные функции, как, скажем, создание системы королевских мануфак­тур во Франции при Генрихе IV или, в куда более масштабных формах, подчине­ние экономики в воюющих странах Европы (прежде всего — Германии) милита­ризованным государственным программам во время Первой мировой войны.

XX век продемонстрировал и крайнюю поляризацию как западного, товар­но-рыночного, так и восточного, государственно-планового, принципов орга­низации экономической жизни (США с Великобританией в первой трети сто­летия, с одной стороны, и СССР с КНР в периоды после коллективизации — с другой). Однако доведенные до своего логического предела обе эти системы оказались в тяжелейшем кризисе.

Кризис капиталистического общества со всей полнотой раскрылся в 1929 г. и следующие годы "великой депрессии". Его преодоление было связано с реши­тельным дополнением рыночных регуляторов государственными, с элементами

Восток и запад во всемирной истории

планирования. Приатлантический Запад, прежде всего США, но также Велико­британия и Франция, ориентировались в этом деле на концепцию Дж. Кейнса, ставшую идейной основой "нового курса" Ф. Рузвельта. Та же направленность на установление государственного контроля над частным капиталом при взаимо­дополнении принципов рыночной и плановой регуляции определяла, в сущнос­ти, и экономический курс национал-социалистов в Германии. Концептуально этот подход опирался на разработки немецкой экономической школы XIX в. с ее идеей социального солидаризма в пределах государственного целого. Однако политика национал-социалистов основывалась на расистско-националистичес-кой, преступной квазимифологической идеологии и привела соответствующие режимы к быстрому краху.

В результате разгрома нацизма и утверждения в Западном мире гегемонии США основанный на кейнсианстве атлантический вариант реорганизации глу­бинных основ буржуазного общества полностью возобладал и обеспечил стре­мительный экономический взлет послевоенной Западной Европы. Тяжелейший кризис Западной цивилизации, потрясший ее основы между 1914 и 1945 годами, был в социально-экономическом отношении преодолен в кратчайшие сроки. Из полосы жестоких испытаний Западный мир вышел обновленным. Его основы не были поколеблены и распадом колониальной системы. Наоборот, малоэффек­тивный колониализм британско-французского образца был заменен выработан­ным в США неоколониализмом. Куда большую опасность для Запада представ­лял СССР, стремившийся (по идеологически-политическим мотивам) к мирово­му господству в не меньшей мере, чем сам Запад (где эта страсть питалась, прежде всего, экономическими интересами крупного капитала).

"Холодная война" с ее беспрецедентной гонкой вооружений и пропагандист­ской рекламой принципиально различных "образов жизни" истощила СССР, ос­лабленный резкой конфронтацией с коммунистическим Китаем в 60—70-е годы. Однако коренной причиной краха СССР и провала експеримента построения ком­мунизма советского образца были внутренние пороки его общественной системы. Советский эксперимент показал, что новую цивилизацию невозможно по­строить на безрелигиозном (тем более антирелигиозном) идейном фундаменте. Советское общество не имело внутреннего духовного фундамента. К тому же коммунистический строй не сумел создать работающей системы трудовых мо­тиваций. Когда репрессивная машина начала сбавлять обороты, стало очевид­ным, что на мизерные зарплаты во имя эфемерных лозунгов добросовестно работать мало кто станет. Поэтому можно только удивляться, как долго сохра­нялись люди, самоотверженно трудившиеся, заведомо зная, что их усилия ма­териально компенсированы не будут. Объяснить это можно только инерцией народно-христианского отношения к труду как к внутреннему долгу. Однако сила этой инерции иссякала и в настоящее время почти выдохлась.

Как отмечает Ю.Н. Пахомов, существеннейшим моментом было то, что со­ветский коммунизм, общественно-экономический строй которого основы­вался на государственно-плановом регулировании всего народнохозяйственно­го механизма, вовремя не сумел соединить командно-административные регу­ляторы с рыночными механизмами. Такие попытки предпринимались, в боль­ших или меньших масштабах, неоднократно (НЭП, неуклюжие хрущевские преобразования, попытка проведения реформы А.Н. Косыгиным в середине 60-х годов). Однако каждый раз они оборачивались провалом. 82

Теоретические основы понимания всемирной истории

Крах всех попыток реформирования советской системы определялся не только некомпетентностью партийных лидеров, но в еще большей степени их незаинте­ресованностью выпускать из своих рук какие-либо секторы хозяйственной, об­щественной и культурной жизни. Не усматривая в проведении рыночных ре­форм острой необходимости, они не хотели рисковать, не будучи уверенными в том, что в условиях экономической либерализации сумеют сохранить над обще­ством всю полноту прежнего контроля.

Иная ситуация характерна для Дальнего Востока. Уже великие преобразо­вания в Японии, начавшиеся сразу после революции 1868 г., продемонстриро­вали сознательное, целенаправленное стремление правительства во главе с императорским домом создать систему, опирающуюся на инвариантные осно­вы национально-цивилизационной идентичности, при широкой, но продуман­ной, избирательной, сепарированной адаптации к ним западных передовых достижений, необходимых для выживания в мире колониальных захватов. Ко­нечно, как показала история, не все было сделано с самого начала верно. Япо­ния впала в соблазн милитаризма и поплатилась за это разгромом во Второй мировой войне. Однако кардинально программа была определена правильно, что подтвердил экономический взлет Японии (а затем и опиравшихся на ее опыт Южной Кореи и Тайваня) в послевоенные десятилетия.

Еще большее всемирно-историческое значение приобретает модернизация Китая в 80—90-х годах XX в., демонстрирующая умелое и эффективное соеди­нение государственно-плановых и рыночных механизмов регуляции экономи­ческой жизни в масштабах огромной страны. Благодаря включению рыночных механизмов, но при сохранении политической стабильности жесткими метода­ми, страна в считанные годы преодолела экономическую разруху и обеспечила устойчивый высокий рост производства. Эта позитивная тенденция сохраняет­ся по сей день. Потрясший Азиатско-Тихоокеанский регион финансовый кри­зис 1997—1998 годов Китай фактически не затронул.

Таким образом, в современном мире мы видим две конкурирующие модели экономического роста — Западную (Североатлантическую) и Дальневосточную. Обе они основаны на тонком сочетании государственно-плановых и рыночных механизмов. Однако их принципиальное отличие состоит в том, что в первом случае кризис был порожден гипертрофией частно-рыночных отношений, и его преодоление было связано с включением механизмов централизованной регуля­ции кейнсианского образца. Во втором же, наоборот, кризис определялся дове­дением до абсурда принципа государственного управления народным хозяйством, а его преодоление обеспечивалось включением рыночных механизмов, компен­сирующих однобокость командно-административной системы.

Если же смотреть на вещи в масштабах всемирно-исторического процес­са, XX в. продемонстрировал исчерпание возможностей как традиционно во­сточного, так и традиционно западного типов социально-экономического раз­вития и предложил две формы их синтеза: Североатлантическую и Дальнево­сточную. Первая, реализованная на Западе в течение второй трети уходящего века, с крахом СССР, обеспечила себе планетарное преобладание. Но вторая, раскрывающая свои широкие возможности в течение двух последних десяти­летий, при дальнейшем сохранении той же тенденции, обеспечивает себе в обозримом будущем не менее важную роль в цивилизационном развитии на­ступающего века.

Восток и запад во всемирной истории_________________________________________83