Проклятый» вопрос русской истории 4 страница

В первые десятилетия советского периода этот полемический накал еще не проявлялся столь явственно. Так, видный историк, академик Борис Дмитриевич Греков (1882–1953), который собственно и канонизировал в исторической науке идею о феодальном характере Древней Руси, считал варягов «лишь эпизодом в истории общества, создавшего Киевское государство»[93]. Этот эпизод приобрел особенную значимость в то время, когда от большевистского интернационализма маятник официальной идеологии качнулся в сторону государственного патриотизма, а затем отстаивания национальных приоритетов и борьбы с иностранным влиянием — «космополитизмом» и так называемым «низкопоклонством перед Западом». Этот поворот наметился в конце 1930-х годов и по времени совпал с масштабным витком политических репрессий. Наивысшего же подъема «государственный патриотизм» сталинского образца достиг в послевоенный период на волне победы в Великой Отечественной войне и превращения СССР в ведущую мировую державу. Относительно «норманнской теории» ситуацию усугубило и то, что вульгарную мысль о создании Русского государства варягами-скандинавами (то есть, по сути, древними германцами) использовала в своих целях нацистская пропаганда. В конце 1940-х годов «норманнская теория» стала для историков настоящим жупелом, приравниваясь почти что к государственной измене.

Ярким примером такого подхода может служить публичная лекция видного историка, ленинградского профессора Владимира Васильевича Мавродина (1908–1987), прочитанная в 1949 году и тогда же опубликованная отдельным изданием. Приведу лишь некоторые наиболее характерные пассажи:

«Одним из орудий в руках мировой реакции, возглавляемой Уолл-Стритом[94], на которое она возлагает большие надежды в своей "холодной войне" против Советского Союза, является проповедь буржуазного космополитизма… Идеи космополитизма враждебны самой идеологии советского человека. Они находятся в коренном противоречии с чувством советского патриотизма, присущим нашим людям, чувством, воспитываемым партией большевиков и великим Сталиным, с чувством пролетарского интернационализма. Представители "мозгового треста" Уолл-Стрита, продажные "ученые" всех рангов и мастей, вполне естественно, сочетают идеологию космополитизма с расистскими "теориями", прилежно развиваемыми ими в духе Геббельса — Розенберга… Естественно, что "ученые" прислужники мировой реакции стремятся во что бы то ни стало опорочить, очернить историческое прошлое русского народа, принизить значение русской культуры на всех этапах ее развития. Они же "отказывают" русскому народу в инициативе создания своего государства…. Эта идеология тем более вредна и опасна, что в старой русской дворянской и буржуазной исторической науке ходила и имела много сторонников тенденциозная, антинаучная, лживая "норманская теория". Эта "теория" перекликается с реакционной идеологией космополитизма и имеет сейчас много сторонников в лице "неонорманистов" США, Англии, Франции, Швеции… Тысячелетней давности предание о "призвании варягов" Рюрика, Синеуса и Трувора "из-за моря", которое давным-давно следовало сдать в архив вместе с преданием об Адаме, Еве и змие-искусителе, всемирном потопе, Ное и его сыновьях, возрождается зарубежными буржуазными историками для того, чтобы послужить орудием в борьбе реакционных кругов с нашим мировоззрением, нашей идеологией. Нужно ли после этого говорить о том, что проблема борьбы с норманизмом и норманской теорией, с ее пережитками и остатками, не снята с повестки дня, а является одной из важнейших задач советской исторической науки!»

Рассуждая далее в том же духе, Мавродин отмечает, впрочем, что советская историческая наука не может вести борьбу с норманизмом «теми методами и приемами, которыми пользовались "варягоборцы" XIX века, времен Венелина и Забелина, Иловайского и Гедеонова», поскольку «базируется на научном познании законов человеческого общества, на базе исторического материализма… Это не те "методы", которыми в свое время пользовались Венелин, Надеждин, Забелин. Лингвистические упражнения Венелина, равным образом, как и недалеко от него ушедшего Забелина, для современной лингвистики неприемлемы, как неприемлема критика исторических текстов времени Иловайского для современных советских исследователей. Советская историческая наука, приемля лучшие стороны антинорманистов, по-новому решает так называемую "норманскую проблему", выступая во всеоружии теоретических обобщений и приемов подлинно научного анализа различного рода источников». Далее основатели «издевательской норманской теории» буквально третируются как «немецкая свора» (как не вспомнить здесь пресловутых «псов-рыцарей» Маркса!), проникшая во времена «бироновщины» в Петербургскую академию наук. Нет нужды перечислять все бранные эпитеты, которыми Мавродин осыпает своих научных предшественников, — приведенных отрывков достаточно, чтобы понять, в какой обстановке рождался «антинорманизм» советской эпохи, когда идеология вновь стала определять картину далекого прошлого[95].

Что же предлагалось взамен? На вооружение была взята фраза Шахматова о том, что «рукою летописца управляли мирские страсти и политические интересы», которая была возведена в абсолют и донельзя вульгаризирована. Рассказ летописи о «призвании варягов» объявили «легендой, которая, хотя и включает в себя некоторые исторические черты, но, тем не менее, является лишь тенденциозным сочинительством летописцев», а начало русской государственности было отнесено к VI–VII векам. И хотя впоследствии эта точка зрения корректировалась, общее направление официальной исторической науки советской поры было неизменным. В школьных учебниках по истории СССР образование Древнерусского государства датировалось IX веком, однако о Рюрике и варягах не говорилось ни слова.

Борьба с «реакционным норманизмом» доходила до того, что варягов представляли разбойниками, а династию русских князей объявляли славянской (!). «Тень Рюрика, как и всякая нежить, только мешает живой работе», — писал известный археолог С. П. Толстов, прославившийся раскопками древнего Хорезма[96]. Ведущая роль в формировании официального взгляда на «варяжский вопрос» в советской исторической науке следующих десятилетий принадлежала академику Борису Александровичу Рыбакову (1908–2001). Он был крупным историком, автором многих фундаментальных монографий, занимавшим при этом важные административные посты в научном сообществе. Величина этой фигуры во многом определяла и общий «мейнстрим» во взглядах на происхождение Руси. Именно Борис Александрович популяризировал идею о происхождении слова «русь» от гидронима «Рось» — названия одного из притоков Днепра. Именно в Поднепровье, по его мнению, и началось образование русской государственности, и центром этого процесса являлось племя полян: «Племя росов, или русов, было частью славянского массива в первые века нашей эры. Имя росов связано с рекой Росью, притоком Среднего Днепра. Первым свидетельством о росах можно условно считать рассказ Иордана о росомонах, враждовавших с Германарихом готским. Обе формы ("рос" и "рус") сосуществовали одновременно. В летописях преобладает форма "русь", но в источниках одновременно применялась и форма "рось"… В VI–VII вв. в Среднем Поднепровье сложился мощный союз славянских племен. Иноземцы называли его "Рос" или "Рус"… К середине X в. Русью стали называть как все восточнославянские земли, платившие дань Руси, так и наемные отряды варягов, принимавшие участие в делах Руси». Как видим, этот взгляд не слишком отличается от предшествующего. Важной фигурой в ранней истории полян Б. А. Рыбаков считал князя Кия, время деятельности которого относил к концу V — первой трети VI века, то есть даже к доюстиниановой эпохе. Рассказ «Повести временных лет» о князе Кие Рыбаков считал достоверным (в отличие от рассказа о Рюрике). Апофеозом искусственного удревнения Киева и Киевского княжества стало помпезное празднование 1500-летия основания города в 1982 году. Впрочем, традиция таких псевдоисторических празднований мифических юбилеев городов возрождается и в современной России.

Рассказ о призвании варягов Рыбаков считал местной Новгородско-ладожской легендой, которая попала в «Повесть временных лет» на последнем этапе ее «формирования», когда в 1118 году была осуществлена новая редакция летописи при дворе сына Владимира Мономаха Мстислава Великого (женатого на шведской принцессе Христине и «всеми корнями» связанного с Новгородом и севером Европы). Впрочем, историчность Рюрика и само призвание князя Рыбаков полагал вполне возможным: «Желая защитить себя от ничем не регламентированных варяжских поборов, население северных земель могло пригласить одного из конунгов на правах князя с тем, чтобы он охранял его от других варяжских отрядов… Рюрик, в котором некоторые исследователи видят Рюрика Ютландского, был бы подходящей фигурой для этой цели, так как происходил из самого отдаленного угла Западной Балтики и был чужаком для варягов из Южной Швеции, расположенных ближе к чуди и восточным славянам». А вот братьев Рюрика Рыбаков считал «русским переводом шведских слов» «свой род» и «верная дружина», также широко распространив эту версию. В целом же, по мнению ученого, варяги-«находники» не сыграли существенной роли в становлении русской государственности[97].

Б. А. Рыбаков, хотя и относил начало Руси к VI–VII векам, все же признавал варягов скандинавами. Но продолжала существовать и старая антинорманистская версия, считавшая варягов балтийскими славянами. Эта гипотеза, казалось бы, давно отвергнутая наукой по причине своей несостоятельности, возродилась в 1960-х годах, но не пользовалась почти никакой поддержкой в научной среде, и ее разделяли лишь единичные исследователи, например, Вадим Борисович Вилинбахов (1924–1982). В начале 1970-х годов с оригинальной трактовкой «варяжского вопроса» выступил профессор Аполлон Григорьевич Кузьмин (1928–2004). Насчитав на карте европейского Средневековья чуть ли не десяток разных «Русий» (в Южной и Восточной Прибалтике, Прикарпатье, Причерноморье, на Дунае и т. д.), Кузьмин усматривал прототип названия «Русь» в названии острова Рюген (у южного побережья Балтийского моря) и наименовании его жителей ругами. Там же, на южном побережье Балтики, Кузьмин локализовывал и варягов, однако считал их не славянами, а славянизированными кельтами (!). По мнению Кузьмина, кельтский субстрат на этой территории был очень значительным, как и во многих других регионах Европы. Племя венетов (венедов) Кузьмин тоже считал кельтским: «Именно в Прибалтике кельты подчинили славян, что способствовало распространению имени венедов также на славянские племена». Слово «Русь» (через названия племен ругов и рутенов) он возводил к кельтскому корню rudh — со значением «рыжий», «красный». А в слове «варяг» видел кельтский корень var(vor) — «море», соединенный с прибалтийско-славянским суффиксом — ang. Из кельтских языков объяснял он и имена первых русских князей — Рюрика, Аскольда и Дира, Олега, Игоря. Так, имя «Рюрик», по мнению Кузьмина, представляло собой случай перехода этнического названия в личное имя: «рауриками» называлось одно из древних племен в кельтской Галлии. Имя «Синеус» возведено к кельтскому sinu, sinjos — «старший». Относительно имени «Трувор» исследователь предложил даже несколько вариантов этимологии: или от названия племени треверов, или от сочетания кельтских слов «большой дом», или от кельтского слова со значением «крепкий», «храбрый», «сильный», или даже от слова tri , то есть «три». Это число у кельтов имело магическое значение и считалось символом силы и могущества. Подобным образом объяснялись и другие древнерусские имена.

Надо заметить, что все эти сопоставления с точки зрения лингвистики выглядели крайне поверхностными, а потому оригинальная гипотеза Кузьмина осталась одиноким эпизодом в истории «спора о варягах» — эпизодом столь же интересным, сколь и бездоказательным. И действительно, Кузьмин нигде не объяснял, каким образом происходили те или иные лингвистические «превращения» и чем его построения более доказательны, нежели версии его оппонентов. Всё это было очень похоже на прежние поиски созвучий без детальной проработки всего «пути» от одного названия или слова до другого. По мнению Кузьмина, «общая судьба варягов-кельтов и поморских славян способствовала быстрому взаимопроникновению культур еще на южном побережье Балтики. Теснимые с материка германцами, они уходят на восток уже как относительно цельная этническая группа, в которой преобладают кельтские имена, а средством общения является славянский язык». Варяги на Руси — «последний этап слияния» этой кельтской культуры со славянской. Таким образом, балтийско-славянская гипотеза была обогащена еще и совершенно произвольным кельтским «основанием»[98].

Все эти старые и новые «антинорманистские» концепции, возрожденные или созданные в послевоенный период в отечественной науке, вызывали искреннее недоумение как у западных историков, так и у русских ученых, живших на Западе. Казалось, что и в этом вопросе советская наука пошла по своему, совершенно «особому» пути. Очень ярко выразил отношение ко всем этим построениям русский историк Александр Васильевич Соловьев (1890–1971), который в эмиграции был профессором Белградского, а позднее Женевского университетов. В письме известному историку В. Т. Пашуто (1967) он подчеркивал: «На мой взгляд, это есть проявление того неумеренного славянофильства, которое овладело советской историографией со времен Сталина. Оно было понятно во время Великой войны, но сейчас, когда Сталин давно исчез, пора вернуться к объективному изложению древней русской истории, а не идти за фантазиями Б. А. Рыбакова. Надо признать, что был "норманский факт" в нашей истории, как он был в истории Англии, как был "франкский факт" в истории Франции, "визиготский" в истории Испании, а в истории Болгарии — "тюркско-болгарский факт", хотя его тоже отвергали квасные славянофилы типа Иловайского… Я… ищу только объективной истины, той, которую признавали Карамзин, С. М. Соловьев, Ключевский и Шахматов: древняя Русь была норманского корня, и против этого ничего не поделаешь. С этим надо примириться»[99]. Но в период холодной войны и очередного витка противостояния с Западом этот «факт», конечно, не мог быть признан.

С мертвой точки «варяжский вопрос» был сдвинут только в 1960-е годы, и прежде всего в сфере археологии. К тому времени уже был накоплен значительный археологический материал, объем которого впоследствии еще увеличился, однозначно свидетельствующий не только о присутствии на территории Древней Руси скандинавов, но и об их жизни там (жилища, ремесленные постройки, торговые центры, погребения). В 1965 году в стенах Ленинградского университета состоялась дискуссия о варягах, третья со времен Миллера и Ломоносова, на которой оппонирующие стороны представляли доктор исторических наук Игорь Павлович Шаскольский (1918–1995), автор содержательной книги «Норманская теория в современной буржуазной науке» (1965), где давался критический обзор зарубежной историографии за двадцать последних лет, и преподаватель кафедры археологии университета Лев Самуилович Клейн (родился в 1927 году). Председательствовал на заседании известный археолог и историк Михаил Илларионович Артамонов (1898–1972), заведующий кафедрой археологии университета и бывший директор Эрмитажа. Дискуссия открыла возможность более свободного обсуждения этой «опасной» для того времени темы, а главное, ознаменовала начало более взвешенного и научного ее исследования[100]. Значительную роль сыграла также совместная статья Л. С. Клейна, И. В. Дубова и В. А. Назаренко «Норманские древности Киевской Руси на современном этапе археологического изучения», опубликованная в 1970 году в сборнике «Исторические связи Скандинавии и России».

Постепенно в Ленинграде сложилась мощная школа археологов (существующая и сейчас), занимающихся раскопками ряда центров (Рюриково Городище, Старая Ладога) и изучающих русско-скандинавские древности (Г. С. Лебедев, И. В. Дубов, А. Н. Кирпичников, Е. Н. Носов, Е. А. Рябинин и др.). Большую роль в ее формировании сыграл Славяно-варяжский семинар, организованный в Ленинградском университете Л. С. Клейном. Одной из наиболее важных работ в этом научном контексте был труд Глеба Сергеевича Лебедева (1943–2003) «Эпоха викингов в Северной Европе» (1985; второе издание этой книги, существенно дополненное, было опубликовано уже после смерти автора, в 2005 году, под названием «Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси»). Лебедев выступил с так называемой «циркумбалтийской теорией», согласно которой в VIII–X веках существовала особая североевропейская общность различных народов Балтики и их культур, одним из проявлений которой и было движение викингов, соединившее Западную Европу, Скандинавию и Русь. В конце 1980-х — начале 1990-х годов были проведены даже экспедиции на гребных судах по пути «из варяг в греки» от Балтийского до Черного моря[101].

С начала 1970-х годов наметился поворот и в исследовании письменных известий о варяжских князьях — и прежде всего летописного сказания о «призвании варягов». В работах академика Дмитрия Сергеевича Лихачева (1906–1999) и доктора исторических наук, а затем члена-корреспондента Академии наук Владимира Терентьевича Пашуто (1918–1983) подчеркивался сложный характер летописного известия и ставился вопрос о реальном содержании русско-скандинавских связей древнейшей поры. Так, анализируя летописную легенду, В. Т. Пашуто писал: «…важно учесть и то, что князья-варяги приглашены править для "наряда". Я специально изучал термин "ряд" — "наряд" — "поряд" в наших летописях и убедился, что он всегда определял условия, на которых правящая знать отдельных русских центров приглашала князя занять престол. Значит, варяжские князья, если вообще верить летописному преданию, были подчинены воле славянской знати». Он же высказал идею о славяно-скандинавском социальном и культурном синтезе того времени, о существовании «конфедерации» племен севера будущей Руси[102]. Пашуто принадлежит и разработка широкой программы изучения зарубежных источников по истории Древней Руси (скандинавских, арабских, польских, немецких, византийских и т. д.), вылившаяся в создание большой исследовательской школы, организационно оформившейся во второй половине 1970-х годов. Результатами ее работы стали многотомный свод «Древнейшие источники по истории народов Восточной Европы», ежегодник научных исследований «Древнейшие государства Восточной Европы», сборники трудов конференций «Восточная Европа в древности и Средневековье», целая серия монографических исследований.

Преимущественное внимание к изучению источников, как письменных, так и вещественных (археологических), вывело начальную историю Руси на принципиально новый этап. Здесь нет возможности перечислять основные современные труды, общее количество которых весьма значительно, но необходимо назвать таких плодотворно работающих исследователей, как М. Б. Свердлов, Е. А. Мельникова, Н. Ф. Котляр, В. Я. Петрухин, М. В. Бибиков, И. Г. Коновалова, А. В. Назаренко, Т. Н. Джаксон и др. Большую роль в изучении восточных источников о Древней Руси сыграл А. П. Новосельцев. Принципиально важное значение имеют исследования археологов, и прежде всего академика В. Л. Янина. С середины 1980-х годов переиздаются и важнейшие работы зарубежных авторов, среди которых книга польского историка X. Ловмяньского (1898–1984) «Русь и норманны». В последние годы идея о славяно-скандинавском синтезе стала одной из центральных в науке, о чем, в частности, говорят такие конструкции, как «Скандославия» (Д. С. Лихачев) или «Восточно-Европейская Нормандия» (Р. Г. Скрынников). В какой-то степени они продолжают традиции прошлого (еще О. И. Сенковский в первой половине XIX века назвал раннюю Русь «Славянской Скандинавией»).

Несмотря на значительные результаты научных исследований, вроде бы окончательно оставившие все околонорманистские споры за рамками науки, сейчас вновь возрождаются идеи антинорманистов позапрошлого столетия. Наблюдается и подзабытое, казалось бы, стремление вернуть чисто научную проблему в русло идейного противостояния. Появляются работы, в которых доказывается славянское происхождение варягов и Рюрика, а значит, и древнерусской княжеской династии[103]. «Проклятый вопрос» русской истории никак не желает уходить в прошлое.

Задумаемся над тем, имеет ли он сейчас какой-нибудь смысл. Видимо, правы были те авторы, которые считали, что за «битвами о варягах», начиная с дискуссии вокруг диссертации Миллера, всегда незримо присутствовал идеологический подтекст, какое-то чувство ущемленной национальной гордости. Почему-то считалось (многие считают так и ныне), что иностранное влияние в начале русской истории, присутствие иноземцев на Руси и неславянское происхождение правящей династии могли умалить, принизить чувство национального достоинства русского народа, показать якобы его неспособность к самостоятельной самоорганизации. Такое понимание сути проблемы выглядит сейчас весьма странным. Ведь Древняя Русь не была какой-то «закрытой» системой, в которую не могли проникать никакие иноземные веяния. Не была такой наша родина и в дальнейшем — вспомним, какой след в русской истории оставили монголы или те же немцы при Петре I. А что уж говорить о древнейших временах, где границы были настолько расплывчаты, что и пределы государства в IX веке обрисовать сложно! Русь находилась на пересечении разных путей, этнических и культурных влияний, и стыдиться этого по меньшей мере нелепо. Англичане, например, гордятся тем, что в их истории оставили след и римляне, и германцы-саксы, и норманны. Но для нас это почему-то унизительно. Как аргумент часто выдвигают знаменитую летописную фразу «земля наша велика и обильна, лишь порядка в ней нет», понимая ее не совсем верно. Не столько о порядке идет речь в летописи, сколько о «наряде», то есть управлении. Нужен был князь, его и позвали.

Важно отметить, что полемика по поводу норманизма имела свой смысл лишь тогда, когда считалось, что происхождение династии напрямую связано с образованием государства. Такая традиция характерна скорее для средневекового, а не современного мышления. Но даже у автора «Повести временных лет» эти явления разделялись. Еще в начале своего повествования он как бы поставил три вопроса, на которые дает ответ летопись. Первый — «откуда есть пошла Русская земля» — связан с происхождением Руси, то есть народов, ее населяющих, прежде всего славянского (русского) народа. Второй — «кто в Киеве нача первее княжити» — касался происхождения княжеского рода. Ответом были рассказы о Кие и его братьях, Рюрике (хотя сам Рюрик в Киеве не княжил, но там княжили его потомки), Аскольде и Дире, Олеге, Игоре и Ольге. А описание самого процесса образования государства отвечало на третий вопрос: «и откуду Руская земля стала есть», то есть «как она создалась»? Таким образом, сначала летописец рассказывал о происхождении народа, потом о происхождении династии, распространившей из Киева свою власть на другие племена, а ответ на третий вопрос получался после объединения двух первых — этнического, основного, и династического, «наложенного» на этнический. Только после этого появлялся синтез — сформировалось Древнерусское государство благодаря, в понимании летописца, деяниям первых князей среди данных народов.

На современном уровне развития исторической науки совершенно ясно, что от национальной принадлежности правящего рода сам процесс образования государства не зависит.

Формирование государства происходит в результате определенного исторического развития. Поэтому в настоящее время околонорманистские споры просто потеряли всякий смысл. Древнерусское государство возникло у восточных славян в IX веке. Двумя центрами, откуда оно началось, были Киев на юге и Новгородская земля на севере. Можно спорить о роли варягов в ранней русской истории, но ясно, что она была значительной. Можно считать их «центром политической кристаллизации» (Ф. А. Браун), «активирующим ферментом в области торговли», сопутствующим «широкому развитию ее, с чем связывается в свою очередь целый ряд существенных социальных и экономических последствий» (Е. А. Рыдзевская), «катализатором начавшихся процессов, сыгравшими роль дрожжей, брошенных в тесто, которому приспело стать многослойным пирогом — государством» (Д. А. Мачинский). Но видеть в варягах «единоличных» основателей Древнерусского государства, разумеется, невозможно. И поэтому происхождение первых русских князей и самой династии Рюриковичей никак не может умалить «национальную гордость великороссов».