Рус из прус» или внук Гостомысла?

В Новгородскую первую летопись (младшего извода) включен перечень новгородских посадников. В рукописи одного из ранних списков этой летописи, датируемой серединой XV века, он даже повторен дважды. Первый раз — перед собственно летописным повествованием, где приводятся также списки русских и новгородских князей, русских митрополитов, новгородских тысяцких, княжеские родословия и т. п., и второй — непосредственно в тексте летописи, после статей о Крещении Руси и Новгорода, также в числе других подобных перечней. Как показал академик В. Л. Янин, перечень «внутри» летописного повествования — более древний и был составлен около 1409 года. Возможно, его составление связано с созданием общерусского летописного свода, которое было инициировано митрополитом Киприаном (умер в 1406 году). Перечень, предшествующий летописи, был составлен на основе первого позднее — вероятно, около 1423 года[18].

Первым в обоих перечнях новгородских посадников стоит имя некоего Гостомысла[19]. Затем следуют известные по летописям Константин («Коснятин») и Остромир, личности вполне исторические. Они были новгородскими посадниками при Ярославе Мудром и его сыне Изяславе, то есть в первой половине XI века. Гостомысл же до XV века ни в каких летописях не упоминается. Почему появилось это имя в списках новгородских посадников и откуда оно взялось, сказать сложно. В. Л. Янин полагает, что память о Гостомысле сохранялась в устной новгородской традиции и оттуда его имя попало в список посадников. Но ничего, кроме самого имени, узнать из этих списков нельзя. Неясно даже, каким временем можно датировать его жизнь, если, конечно, считать Гостомысла историческим лицом, — IX или X веком. Имя Гостомысла, как и других представителей княжеско-боярской аристократии, состоит из двух основ. Первая часть, очевидно, восходит к слову «гость». Замечу, что это слово в древнерусском языке, помимо обычного и сейчас значения, имело также значение «торговец», «купец». Вторая часть «-мысл» соответствует словам «мысль», «мыслити», «мысленый», то есть «мышление», «умысел», «думать», «замышлять», «умственный». Значение всего имени можно понимать по-разному — и как «думающий о гостях», и как «замысливший торговлю», которая, кстати, была одной из важнейших основ жизни новгородцев. То, что имя Гостомысла может иметь какие-то реальные прототипы, косвенно подтверждается наличием подобных имен в Древней Руси. Речь идет, конечно, об известном прозвище галицкого князя второй половины XII века Ярослава Владимировича — «Осмомысл», о значении которого существует несколько версий (это прозвище, скорее всего, было прижизненным, потому что зафиксировано в «Слове о полку Игореве»). Однако эта аналогия не снимает вопроса о подлинности имени «Гостомысл», которое могло быть сконструировано по этому типу.

Еще более очевидные аналогии имени можно обнаружить у западных славян, прежде всего у чехов (о другом западнославянском соответствии будет сказано позднее)[20]. Основателем чешской княжеской династии считался некий Пржемысл, легендарный пахарь, ставший князем. В наиболее полном виде легенда о Пржемысле нашла отражение в «Чешской хронике» Козьмы Пражского, первого чешского хрониста, который был деканом собора Святого Вита в Праге. Хроника была создана в конце 1110—1120-х годах, почти одновременно с «Повестью временных лет». Козьма Пражский так рассказывает о Пржемысле[21].

Среди чехов был «некий человек, по имени Крок», который пользовался очень большим авторитетом: «У этого столь многоопытного человека не было мужского потомства; но у него родились три дочери, которых природа щедро одарила мудростью не меньшей, чем обычно наделяет мужчин». Дочерей звали Кази, Тэтка и Либуше: «Среди женщин Либуше единственная была в своих решениях предусмотрительна, в речи — решительна, телом — целомудренна и нравом — скромна… Так как она предсказывала народу многое и притом правильно, то все племя, собравшись после смерти ее отца на общий совет, избрало Либуше себе в судьи». Но со временем чехи стали требовать себе князя, и Либуше указала им на пахаря Пржемысла, чтобы они привели его «себе в князья, а ей в супруги». Имя Пржемысла было объяснено Козьмой Пражским так (словами Либуше): «Имя же этому человеку Пржемысл; он выдумает много законов, которые обрушатся на ваши головы и шеи, ибо по-латыни это имя означает "наперед обдумывающий" или "сверх обдумывающий"».

Когда посланцы племени пришли к Пржемыслу, они обратились к нему с такими словами: «Госпожа наша Либуше и весь наш народ просят тебя прийти поскорее к нам и принять на себя княжение, которое предопределено тебе и твоим потомкам. Всё, что мы имеем, и мы сами в твоих руках. Мы избираем тебя князем, судьей, правителем, защитником, тебя одного мы избираем своим господином». Пржемысл прервал возделывание своего поля, воткнул палку, которую держал в руке, в землю и распряг волов (которые потом чудесным образом исчезли). «А та палка, которая была воткнута Пржемыслом в землю, дала три больших побега; и что еще более удивительно, побеги оказались с листьями и орехами». Пржемысл пригласил послов на трапезу. «Между тем, пока они ели и пили воду из кувшина, два ростка, или побега, высохли и упали, а третий сильно разросся ввысь и вширь. Поэтому удивление гостей возросло еще более, а с ним и страх. [Пржемысл] же сказал: "Чему вы удивляетесь? Знайте, из нашего рода многие родятся господами, но властвовать будет всегда один"». Затем Пржемысл отправился с послами к Либуше, женился на ней и стал князем. Среди наследников Пржемысла, его потомков, Козьма Пражский называет еще двух с подобными именами: сына Пржемысла Незамысла и шестого князя этого рода Кржесомысла. Восьмым правителем был некий Гостивит. Первая часть этого имени, как видим, соответствует первой части имени Гостомысл. Гостивит был отцом Борживоя, который княжил во второй половине IX века и принял христианство.

Я подробно остановился на чешской легенде не только для того, чтобы показать соответствие некоторых славянских имен имени Гостомысла, но и в связи с некоторыми сюжетами, на которых остановлюсь позднее. Нужно сказать, что имена первых чешских правителей не были забыты, а, напротив, в XI–XII веках возродились в чешской династии. Так, чешский король Вратислав II (1061–1092) назвал своего сына Борживоем, а чешский князь Владислав II (1140–1173) дал своему сыну имя Пржемысл, которое в XIII веке стало широко распространенным[22].

Подчеркну — ничего, кроме того, что Гостомысл был первым новгородским посадником, ранние известия о нем не содержат. Если этот человек действительно существовал, то устная традиция не сохранила никаких сведений о нем. Однако, попав на страницы летописей, Гостомысл прочно на них «закрепился». Следующий этап развития сюжета зафиксирован в Новгородской четвертой летописи, древнейшие списки которой относятся к последней четверти XV века[23]. В рассказе о расселении славян в начальной части «Повести временных лет» есть такое добавление: «Словене же, пришедше с Дуная, седоша около озера Ильмеря, и прозвашася своим именем, и зделаша град и нарекоша и (то есть его) Новгород, и посадиша старейшину Гостомысла». Итак, Гостомысл «переместился» в самое начало летописи, что вполне объяснимо — ведь он открывал список новгородских посадников. А само дополнение было внесено в текст «Повести временных лет» сразу же после первого упоминания в нем Новгорода.

Но кроме Гостомысла в Новгородской четвертой летописи есть и другие любопытные «дополнения», относящиеся уже к призванию варягов. Вот как говорят чудь, словене и кривичи варягам: «Вся земля наша добра и велика есть, изобилна всем, а нарядника в ней нет, и поидите к нам княжить и володить нами». Так летописец XV века пытался понять слово «наряд» и понял его как отсутствие «нарядника», то есть правителя. Но самое интересное дальше: «Избрашася от Немець три браты с роды своими…» Оказывается, варяги были немцами! Однако в XV веке этим именем на Руси могли называть не только уроженцев Германии, но и всех жителей Северной Европы и Европы вообще. В легендах о происхождении знатных русских родов, правда, относящихся к более позднему времени, выезд родоначальника «из Немец» стал очень популярным мотивом. Иногда далее добавляли уточнение, например: «…из Немец, из Свейской (то есть Шведской) земли» и т. д. Возможно, на формирование таких легенд и повлияла как раз эта летописная традиция (впоследствии «обогащенная» новыми мотивами).

Сообщение о смерти братьев Рюрика и о рождении Игоря, полностью совпадающее с текстом Новгородской первой летописи, в Новгородской четвертой отнесено к 6370 (862) году. Иными словами, весь рассказ приурочен к одной летописной статье, а потому сведения о малолетстве Игоря на момент смерти Рюрика не выглядят противоречащими известию о его рождении. Под одним годом здесь объединены события разного времени.

Все эти новые дополнения в Новгородской четвертой летописи через так называемый Новгородско-Софийский свод первой половины XV века, очевидно, восходят к Своду митрополита Фотия 1418–1419 годов. Это был общерусский летописный свод, созданный при преемнике Киприана митрополите Фотии (умер в 1431 году). Таким образом, в первой половине XV века в русские летописи попало имя Гостомысла, а сказание о призвании варягов дополнилось несколькими «уточняющими» деталями. В таком виде эти сведения отразились и в других летописях XV века: Софийской первой, Ермолинской и других, иногда приобретая новые «черты». Например, в Ермолинской летописи (вторая половина XV века), текст которой за ранний период весьма краток, рождение Игоря отнесено к 5374 (866) году, когда состоялся поход Аскольда и Дира на Византию, а смерть Рюрика — даже к 5376-му, то есть 868 (!) году[24]. Вероятно, составитель хотел «примирить» дату рождения Игоря с его «вельми детским» возрастом ко времени смерти Рюрика.

В конце XV — первой половине XVI века в эволюции «Рюриковианы» наступил качественно новый этап. Он был связан с формированием идеологии единого Московского государства, завершившего объединение русских земель. Эпоха Ивана III ознаменовалась для Руси масштабными изменениями. Великий князь присоединил к Москве Ярославль и Ростов, Новгород и Тверь, московские воеводы совершали походы на Вятку и в Зауралье. В результате войн с Литвой были отвоеваны некоторые земли бывшей Древней Руси. Стоянием на реке Угре закончилась 250-летняя зависимость от Орды, а в 1487 году русские войска взяли Казань, сделав ханство вассалом Москвы. Россия установила дипломатические контакты с ведущими государствами — Османской империей, Венецией, Тевтонским орденом, Священной Римской империей. Именно Иван III начал титуловать себя «господарем (государем) всея Руси», и само имя «Россия» закрепилось за нашей страной тоже с этого времени. Новый титул русского правителя подчеркивал изменившийся статус самого государства. Россия претендовала на роль царства, то есть империи, объединившей под своей властью многие земли. А империя в ту эпоху в Европе была только одна — Священная Римская империя германской нации, считавшаяся наследницей империи Карла Великого, а через нее и великой Римской империи. Священная Римская империя являлась главным государством европейского католического мира. Россия же, царством официально еще не ставшая (это произойдет только в 1547 году), но желавшая им быть, выступала как государство православное — главный оплот веры после падения другого православного царства, Византии. Эти чаяния воплотились в знаменитую идею «Москвы — третьего Рима», оформившуюся уже при преемнике Ивана III Василии III, в начале 1520-х годов. Монах псковского Елеазарова монастыря Филофей в своем послании дьяку Михаилу Мунехину со всей ясностью выразил то, что уже давно витало в воздухе Русской державы: два Рима пали, Москва, Рим третий, стоит, а четвертому не бывать. Так, мысль о «трансляции Империи», «длящемся Риме» как едином христианском универсуме нашла воплощение в образе Русского царства, исторического преемника Византии, а следовательно, и Рима.

Хотя идея о Москве как о третьем Риме в качестве целостной концепции при Иване III еще не сложилась, очевидные ее признаки были налицо. Строительство в 1475–1479 годах Аристотелем Фиораванти каменного Успенского собора в Московском кремле, главного собора Русского государства. Брак Ивана III в 1472 году с наследницей византийских императоров Зоей (Софьей) Палеолог, сын которой Василий III позднее наследовал отцу. Приглашение итальянских мастеров (наследников римлян!) и начало строительства величественного кремлевского ансамбля, в котором проступали черты и третьего Рима, и второго Иерусалима. Принятие в 1490-х годах имперского двуглавого орла как официального символа Русского государства. Венчание в 1498 году по византийскому образцу шапкой Мономаха на великое княжение Московское внука и соправителя Ивана III — Дмитрия Ивановича (сама идея такого соправительства имела византийские корни). Всё это — свидетельства новой державной идеологии, которая не могла, конечно, обойти стороной и собственную историю Руси, у истоков которой стояла туманная фигура Рюрика.

Под пером книжников конца XV — начала XVI века Рюрик получил невероятную генеалогию и из безвестного варяжского конунга превратился ни много ни мало в родственника римских императоров. Одним из вероятных создателей этой ошеломляющей версии был киевский митрополит Спиридон. Надо сказать, впрочем, что подобного рода фантастические легенды о происхождении народов и их правителей получили широкое распространение на пороге Нового времени, в европейской историографии XVI–XVII веков. Иногда они основывались на более ранней легендарной традиции, но всегда расцвечивали предысторию народов, стремясь возвести первопредков или первоправителей к наиболее отдаленным античным или библейским временам и тем самым вписать историю своих народов в мировой контекст, подчеркнув их необычайную древность[25]. Так что в самом общем смысле Спиридон был неоригинален, но легенда, им зафиксированная, заслуживает самого пристального внимания. Несколько слов об ее авторе: Спиридон, называемый также Саввой и получивший «за резвость» довольно неожиданное для служителя церкви прозвище Сатана, происходил из Тверской земли. В 1476 году патриарх Константинополя возвел Спиридона в сан митрополита Киевского и всея Руси. Типографская летопись сообщает, что он был поставлен «по мзде» и «повелением Турскаго (то есть турецкого) царя». Москва, где существовала своя митрополия, отнеслась к этому поставлению, судя по всему, отрицательно, но и в Великом княжестве Литовском Спиридон не был принят. Он оказался в заточении, а затем ему каким-то образом удалось переехать в Россию, где судьба приготовила ему новые испытания. Известно, что в 1503 году Спиридон жил в заточении в Ферапонтовом монастыре, но от своего митрополичьего сана не отказался. Там, в возрасте 90 лет киевский митрополит и написал свое послание какому-то неустановленному, но, безусловно, влиятельному адресату (так называемое «Послание о Мономаховом венце»), изложив по его просьбе происхождение династии московских великих князей в контексте всемирной истории, повествование о которой начинается со времен Ноя. Вот как выглядит в этом произведении рассказ о происхождении Рюрика и о его призвании:

«Август же начят ряд покладати на вселеную. Постави брата своего Патрикиа царя Египту; и Агусталиа, брата своего, Александрии властодержьца постави; и Киринея Сирии властодержъца положи; и Ирода Антипатрова от Аманит за многая дары и почтенна постави царя еврейска в Ерусалиме; а Асию всю поручи Евлагерду, сроднику своему; и Илирика, брата же своего, постави в повершиа Истра; и Пиона постави в Затоцех Златых, иже ныне наричютца Угрове; и Пруса в березех Вислы реки в град, глаголемый Морборок, и Торун, и Хвоиница, и пресловы Гданеск, и иных многих градов по реку, глаголемую Немон, впадшую в море. И вселися ту Прус многими временны лет, пожит же до четвертаго рода по колену племена своего; и до сего часа по имени его зовашеся Пруская земля. И сиа о сих.

И в то время некий воевода новогородскы имянем Гостомысль скончявает житье и съзва владалца сущая с ним Новагорода, и рече: "Совет даю вам, да послете в Прусскую землю мудра мужа и призовите князя от тамо сущих родов римска царя Августа рода". Они же шедшее в Прусскую землю и обретошя тамо некоего князя имянем Рюрика, суща от рода римска царя Августа, и молишя его с посланми всех новгородцев. Князь же Рюрик прииде к ним в Новгород и име с собою два брата; имя единому Трувор, другому Синеус, а третий племенник имянем Олег. И оттоле наречен бысть Новъгород Великий; и княжай в нем князь великы Рюрик.

И от великого князя Рюрика четвертое колено князь великий Володимер, просетивый землю Русскую святым крещением, нареченный в святом крещении Василие. И от него четвертое колено князь велики Владимир Всеволодичь»[26].

Далее в послании изложена легенда о Мономаховом венце, который якобы был получен русским князем Владимиром от византийского императора Константина Мономаха (реальная генеалогическая связь императора и князя — Владимир был внуком Константина по матери — в послании даже не упоминается). «Царь» Константин отряжает посольство к Владимиру Всеволодовичу и передает ему животворящий крест из древа, на котором был распят Христос, царский венец на золотом блюде, «ожерелье», носимое на плече, то есть бармы, сердоликовую «крабицу» (буквально «коробочку», а на самом деле сосуд), «из нея же Август, кесарь римскый, веселяшеся», то есть пил (крабица эта хранилась в казне московских государей, как и шапка Мономаха со времен Ивана Калиты), и многие другие дары. «И оттого времени князь велики Володимер Всеволодич наречеся Манамах и царь Великиа Росиа». Таким образом, регалии московских князей, в реальности никакого отношения к византийским императорам не имевшие, оказываются наследием византийских царей, переданным на Русь, и тем самым осуществляется преемственность не только государственной власти, но и ее царского статуса. Русские государи являются самодержавными царями именно в качестве наследников византийских царей. В их числе и великий князь Московский, при котором Спиридон создал свое послание — Василий III: «Волный самодержъц и царь Великыа Россия Василие Иванович, вторый на десять по колену от великого князя Володимера Манамаха, а от великого князя Рюрика 20-тое колено».

Таким образом, первый Рим дает Руси первого князя, Рюрика, происходившего от рода императора Августа. Второй Рим, Константинополь, передает на Русь имперские регалии вместе с царским титулом.

Последняя часть послания Спиридона касается происхождения рода великих князей литовских, давних соперников Москвы (напомню, что значительная часть земель Руси находилась в составе Литовского государства). Спиридон подчеркивает низкое происхождение литовских правителей, изображая их предка Гедимина рабом и конюхом. В этом рассказе особая роль принадлежит тверским князьям (ведь Спиридон был, как мы помним, родом «тверитин»), но главная его задача — умалить род Гедиминовичей.

Однако нас особенно интересует первая часть послания, в которой говорится о происхождении Рюрика. Остановимся на ней подробнее. Итак, Рюрик, оказывается, принадлежит к роду римского императора Августа. Исследователи неоднократно отмечали факт особой значимости Августа в русской культурно-религиозной традиции, обусловленной тем, что именно во времена этого императора появился на свет Христос. Эпоха Августа была как бы точкой отсчета новой, христианской истории, поэтому для русских книжников было вполне естественным начать генеалогию Рюриковичей именно с нее. При этом Август назван в послании братом Юлия Цезаря (на самом деле это, конечно, было не так). Интересно, что власть над Римом передается, таким образом, не от отца к сыну, а от брата к брату, то есть по древней, «горизонтальной» системе наследования. Август выступает в послании правителем всей Вселенной, объединившим под своей властью все страны. Это и есть первый Рим — Рим, в котором зарождается христианство.

Но Август раздает разные части своей империи, а по сути, Вселенной, своим родственникам. Всего их восемь (запомним это число!). Каковы же их имена и откуда они взялись? Присмотревшись к ним повнимательнее, мы обнаружим, что лишь один из них является реальным историческим лицом. Это Ирод Великий — царь Иудеи, сын Антипатра, в правление которого как раз и родился Иисус. Остальные имена «сродников» — это переделанные в личные имена византийские титулы или названия стран и народов. Патрикий (от римского «патриций») — высший титул сенатора в Византии. Августолий — византийский титул наместника Александрии. Второй раз он упоминается в послании уже в качестве титула при перечислении послов Константина Мономаха. Имя Киринея, возможно, происходит от города Кирена (Cyrene ) в Ливии, то есть в Северной Африке, которую автор мог спутать с Сирией (Syria). Как бы то ни было, первые четыре правителя получили от Августа Египет и Александрию, Сирию (Антиохию) и Иерусалим. Нетрудно заметить, что вместе с неупомянутым и не существовавшим тогда Константинополем, роль которого пока «выполняет» Рим, где правит собственно Август, Александрия, Антиохия и Иерусалим — это центры православных церквей Востока. Эти четыре церкви, возглавляемые патриархами, и представляют собой всю полноту православной паствы — в этом качестве, престолов четырех вселенских патриархов, они названы в послании Спиридона-Саввы о дарах Мономаха. Четыре патриарших православных престола определяют всю числовую символику этого произведения.

Следующие четыре страны, в которых посадил Август своих родичей, — Азия, Иллирия, Венгрия и Пруссия. Азия была «поручена» родственнику Августа Евлагерду. Откуда взялось это имя, непонятно. Мне думается, что на его создание могло повлиять название одного из азиатских народов — эвергетов, относимое к областям Ирана и Средней Азии[27]. Но и в этом случае сходство слов весьма приблизительно. Зато понятно, как появился Илирик, правивший в верховьях Истра, то есть Дуная. Иллирия (Иллирик) — бывшая римская провинция на восточном побережье Адриатического моря, с которой русские летописи связывали прародину славян. Славянской землей до прихода угров (венгров) была и Паннония, название которой превратилось в имя еще одного родственника Августа — Пиона. Наконец, последняя страна — Пруссия, названная по имени некоего Пруса (хотя на самом деле, конечно, «Прус» был сконструирован из «Пруссии»). Прус получил земли в низовьях Вислы (в послании названы города Мальборк, Торунь, Хойнице и Гданьск), где до немецкого нашествия действительно жило балтское племя пруссов (ныне это территория Польши). Этот Прус, который пережил четыре поколения своих потомков (снова то же число «четыре»), и есть, по версии Спиридона-Саввы, предок нашего Рюрика. Поскольку Прус — родственник Августа, а Рюрик — потомок Пруса, то получается, что Рюрик и Рюриковичи — потомки рода римских «царей». Так мифическая генеалогия обосновывала идеологическую преемственность, а династия русских правителей становилась ветвью рода римского императора. Через четыре поколения от Рюрика Русь приняла православие, а еще через четыре получила царский титул и царские регалии от Рима второго. Как видим, цифра «четыре» и здесь исполнила свою сакральную роль.

Но почему же Рюрика связали с Пруссией? Ответ на этот вопрос прост — всё дело в наивной этимологии. Пытаясь определить происхождение самих названий «Русь», «Россия», книжники XVI века подыскивали близкие по звучанию имена, и балтийская Пруссия, находившаяся к тому же «за морем», на побережье Балтики, подходила им почти идеально. Так всё удачно уложилось в единую схему — и Август, и Рюрик, и мифический Прус, и даже чуть менее мифический Гостомысл, имя которого также было переосмыслено. Гостомысл «мыслит», «промышляет» о «гостях заморских». Именно он перед смертью отправил новгородцев в Прусскую землю на поиски родичей римских императоров. Только теперь он не посадник и не «старейшина», а «воевода». Новгород же называется Великим именно потому, что в нем княжит великий князь Рюрик. Спиридон-Савва всё объясняет и всё расставляет по своим местам, выстраивая единую линию сюжета. Что ж, для XVI века такие сопоставления, как «русы — прусы», были вполне логичны. Странно то, что существовали они и позднее, несмотря на развитие лингвистики и превращение ее в серьезную и очень строгую науку…

«Послание» Спиридона-Саввы, по всей видимости, послужило источником для другого известного произведения первой трети XVI века — «Сказания о князьях Владимирских». Хотя в историографии существуют версии и об ином соотношении этих произведений. Так, выдающийся историк А. А. Зимин полагал, что «Сказание…» было создано еще в конце XV века в связи с венчанием на великое княжение Дмитрия Внука[28]— таким образом, не «Послание» Спиридона-Саввы повлияло на «Сказание…», а наоборот. Но как бы то ни было, версия «Сказания…» стала официальной идеологемой Московского царства. При подготовке венчания Ивана IV на царство в 1547 году была составлена новая редакция «Сказания…», включенная в чин венчания в качестве вступительной статьи. Рассказ о происхождении Рюриковичей в «Сказании…» практически идентичен тексту «Послания» Спиридона-Саввы. Отличны лишь две детали: раздел Августом «вселенной», на которую он «покладает дань», приурочен к завоеванию им Египта, датированному 5457 годом от сотворения мира, то есть 51 годом до Рождества Христова (на самом деле это было в 30 году). Второй момент — Прус в тексте прямо именуется «сродником» Августа, что подразумевалось и Спиридоном-Саввой[29].

Легенда о происхождении русских государей от Августа обрела статус исторической истины, в которой, впрочем, сомневались недоверчивые иностранцы. Так, посол Священной Римской империи барон Сигизмунд Герберштейн, дважды побывавший при дворе Василия III, в своих «Записках о Московии» упоминает эту версию (правда, весьма глухо), но тут же оговаривается: «Если верить бахвальству русских, эти три брата (то есть Рюрик, Синеус и Трувор. — Е. П.) вели свой род от римлян, как и, по его собственным словам, нынешний московский государь»[30]. Иван Грозный, заметим, был свято убежден в своем «римском» происхождении. По царскому примеру многие старинные роды русского дворянства начали создавать легенды о выезде своих предков из-за границы, в том числе «из Прус». Самая известная из этих легенд касается происхождения Романовых — второй великой династии России.

Создание родовой легенды взяли на себя представители тех семей, которые имели единых с Романовыми предков: Шереметевы, Трусовы, Колычевы. Когда в 1680-х годах создавалась официальная родословная книга Московского царства, получившая позже условное название «Бархатной» из-за своего переплета, дворянские семьи подавали в ведавший этим делом Разрядный приказ свои родословные. Представили роспись своих предков и Шереметевы, и оказалось, что, по их сведениям, русский боярин Андрей Иванович Кобыла — общий предок Романовых, Шереметевых и многих других знатных родов — на самом деле был князем, «выехавшим» из Пруссии[31]. Подобно Рюриковичам, оказавшимся преемниками прусских королей, а через них римских императоров, потомки Андрея Кобылы создали себе «прусскую» легенду.

В более полном виде этот рассказ был оформлен стольником Степаном Андреевичем Колычевым, который при Петре I стал первым русским герольдмейстером. Его усилиями происхождение Андрея Кобылы обрело новые черты. В 373 (или даже в 305) году от Рождества Христова (в то время еще существовала Римская империя) прусский король Прутено отдал свое королевство брату Вейдевуту, а сам стал верховным жрецом этого языческого племени в городе Романове. Город этот вроде бы находился на берегах рек Дубиссы и Невяжи, при слиянии которых рос священный дуб необыкновенной высоты и толщины. Перед смертью Вейдевут разделил свое королевство между двенадцатью сыновьями. Четвертым сыном был Недрон, потомки которого владели самогитскими землями (Самогитией или Жемайтией называлась западная часть Литвы). В девятом поколении потомком Недрона был Дивон, он жил уже в XIII веке и стойко оборонял свои земли от рыцарей-меченосцев. Наконец, в 1280 году его сыновья Руссинген и Гланда Камбила приняли крещение, а в 1283 году Гланда Камбила приехал на Русь служить московскому князю Даниилу Александровичу. Здесь он принял крещение и стал называться Кобылой. По другим вариантам, Гланда принял крещение с именем Иван в 1287 году, а Андрей Кобыла был его сыном[32].

Искусственность этого рассказа очевидна. В нем всё фантастично, и, как ни пытались историки проверить его подлинность, их попытки остались тщетными. Начало легенды аналогично польско-литовскому преданию, возникшему, по всей видимости, не ранее XV–XVI веков, в котором упомянуты братья Брутень и Вайдевут, по происхождению варяги, прародители соответственно прусских и литовских князей. Вайдевут разделил свои владения на 12 частей, правителем одной из которых был его сын Литво[33]. В рассказе о предках Романовых бросаются в глаза два характерных мотива. Во-первых, 12 отпрысков Вейдевута очень напоминают 12 сыновей князя Владимира, крестителя Руси, а четвертый сын Недрон — четвертого сына Владимира, Ярослава Мудрого. Во-вторых, очевидно желание автора связать начало рода Романовых на Руси с первыми московскими князьями. Ведь Даниил Александрович был не только основателем Московского княжества, но и родоначальником московской династии, преемниками которой являлись Романовы. Тем не менее «прусская» легенда стала очень популярной и официально была зафиксирована в «Общем гербовнике дворянских родов Всероссийской империи». Его создание связано с инициативой Павла I, решившего упорядочить всю русскую дворянскую геральдику. В гербовник вносились дворянские родовые гербы по мере их утверждения императором, причем вместе с изображением и описанием герба давалась и справка о происхождении рода. Потомки Кобылы — Шереметевы, Коновницыны, Неплюевы, Яковлевы и другие, — отмечая свое «прусское» происхождение, ввели в качестве одной из фигур в свои гербы изображение священного дуба, а само центральное изображение (два креста, над которыми помещена корона) заимствовали из геральдики города Данцига (Гданьска), соседствующего с древней Пруссией[34].

Но вернемся к Рюрику и его посмертной «биографии». Римские корни основателя княжеской династии вошли и в летописание. В 1541 году завершилось составление Воскресенской летописи, условно названной так потому, что ее список был вложен патриархом Никоном в Воскресенский Новоиерусалимский монастырь (ныне он хранится в библиотеке Российской академии наук). Всего известно 13 списков этой летописи, древнейшие из которых датируются серединой XVI века. Перед началом собственно летописного повествования в списках Воскресенской летописи есть вводные статьи, одна из которых посвящена происхождению Рюрика. Она называется «Начало православных государей и великих князей Русских, корень их изыде от Августа, царя Римскаго, а се о них писание предлежит» и восходит всё к тому же «Сказанию о князьях Владимирских». Текст этой статьи потом был включен в саму летопись, но составитель механически соединил его с рассказом о призвании варягов в том виде, каким он сложился к концу XV века. Помимо этого в Воскресенской летописи можно найти и еще некоторые дополнения к предыстории Рюриковичей. Так, в недатированной части летописи есть отдельная главка «О великом Новеграде и о Руси»[35]:

«И пришедше Словене с Дуная и седше у езера Ладожьского, и оттоле прииде и седоша около озера Илменя, и прозвашася иным именем, и нарекошася Русь рекы ради Руссы, иже впадоша во езеро Илмень; и умножився им, и соделаша град и нарекоша Новград, и посадиша старейшину Гостомысла…»

Здесь путь славян по северу Руси дополнен новым пунктом. Словене не сразу приходят к озеру Ильмень, а сначала осваивают берега Ладожского озера. Этот путь как бы соответствует сюжету Ипатьевской и других летописей о прибытии Рюрика сначала в Ладогу, а затем в Новгород. Кроме того, составитель Воскресенской летописи попытался объяснить само название Русь. Считая, что оно пришло с севера, он нашел подходящее географическое наименование — реку Руссу, впадающую с юга в озеро Ильмень (сравни также название города Старая Русса), и связал оба слова. Такой ход мысли для летописца XVI века вполне естествен (так же как и мнимая близость «руссов» с «прусами»). Поиск сходства, созвучия долгое время оставался единственным способом толкования тех или иных неясных слов, что было вполне оправданно в тот период, когда лингвистика находилась в зачаточном состоянии. Тем не менее мысль о связи этнонима «Русь» с топонимом Старая Русса оказалась живучей и периодически возникала в околонаучной литературе вплоть до недавнего времени.

Далее летописный сюжет о Гостомысле нашел продолжение в рассказе о римских предках Рюрика, который изложен так же как в «Сказании о князьях Владимирских», но с некоторыми изменениями. Август раздает земли своим братьям и родственникам: «А брата своего Пруса в березех Вислы реки во град Мадборок, и Торун, и Хвойница, и преславы Гданеск, и иных многых городов, по реку, глаголемую Немон, впадшую в море, и до сего часа по имени его зовется Прусская земля. А от Пруса четвертое на десять колено Рюрик. И в то время в Новеграде некый бе старейшина, именем Гостомысл…» Потом события описаны так же, как о них говорится в летописной традиции и в «Сказании о князьях Владимирских». Летописный текст сказания о призвании варягов, каким он был в конце XV века, составитель Воскресенской летописи искусственно объединил с рассказом о римско-прусском происхождении Рюрика, помещенном перед летописью. Но в этой версии два факта оказались новыми. Во-первых, Прус назван не «сродником», а «братом» Августа, что усилило их родственную связь. Во-вторых, Рюрик оказывается потомком Пруса в «четвертом на десять», то есть четырнадцатом поколении.

Как появилась эта подробность? Ее источник, по всей видимости, нужно видеть в словах «Сказания о князьях Владимирских» о том, что Прус жил «до четвертаго роду», то есть до четвертого поколения своих потомков. Но почему Рюрик стал его потомком именно в четырнадцатом колене? С точки зрения формальной генеалогии это конечно же полная фантастика. Средняя разница между поколениями составляет примерно 30 лет, и на один век приходятся три поколения. Поэтому при формальном счете получалось бы, что Прус должен был бы жить где-то за пять веков до Рюрика, то есть в начале IV века. Понятно, что никто из летописцев не проводил подобных расчетов — время древности воспринималось довольно условно, но всё же — почему четырнадцать? Ответ на этот вопрос, как мне кажется, может дать Библия. Четырнадцать поколений («родов») в Евангелии от Матфея служат мерилом генеалогии Спасителя. «Итак, всех родов от Авраама до Давида четырнадцать родов; и от Давида до переселения в Вавилон четырнадцать родов; и от переселения в Вавилон до Христа четырнадцать родов» (Мф. 1:17). Конструируя генеалогию Рюрика, летописец, вероятно, опирался именно на этот евангельский образец.

Итак, римская генеалогия Рюриковичей обрела более точные черты. Рюрик стал потомком Пруса в четырнадцатом поколении, а Прус — братом императора Августа. Эта версия идеально подходила для обоснования претензий как на царский титул, так и на вселенское значение Москвы, и даже на некоторые территории, принадлежавшие западным соседям России. Новая генеалогия Рюриковичей нашла отражение в «Степенной книге царского родословия» (начало 1560-х годов), посланиях Ивана Грозного и других произведениях XVI века.

При Иване Грозном история Рюрика дополнялась не только «вглубь», но и разрасталась «вширь». В конце 1530-х — начале 1540-х годов был создан грандиозный летописный свод, охватывающий всю историю Руси и позднее дополнявшийся известиями о событиях начала правления Ивана Грозного. Эта летопись условно называется Никоновской, потому что один из ее списков в XVII веке принадлежал патриарху Никону. Сама летопись является компиляцией, объединившей сведения многих источников, как летописных, так и иных, например, житий святых, устных преданий и т. д. В значительной степени эта компиляция сделана чисто механически, что особенно заметно при описании событий ранней русской истории[36].

В начальной, недатированной части вослед Воскресенской летописи упоминается новгородский «старейшина Гостомысл»: «Словене же пришедше с Дуная седоша около езера Илмеря, и нарекошася своим именем, и създаша град, и нарекоша и Новъгород, и посадиша старейшину Гостомысла». Там же, в недатированной части, еще до сведений о Рюрике упомянуты Аскольд и Дир, в связи с их походом на Константинополь. Этот рассказ даже имеет подзаголовок: «О пришествии Руси на Царьград». И вообще Аскольд и Дир в Никоновской летописи с Рюриком оказываются никак не связанными. Эта тенденция обнаруживает, впрочем, большую древность. Еще в Новгородской первой летописи младшего извода, в которой, как считается, нашел отражение предшествовавший «Повести временных лет» Начальный свод, известие об Аскольде и Дире, названных братьями, стоит вне всякой связи с Рюриком. «И по сих братии той (то есть после братьев Кия, Щека и Хорива. — Е. П.) приидоста два Варяга и нарекостаса князема: одиному бе имя Асколдъ, а другому Диръ; и беста княжаща в Киеве, и владеюща Полями (то есть полянами. — Е. П.); и беша ратнии съ Древляны и съ Улици»[37]. Иными словами, то, что Аскольд и Дир были «боярами» Рюрика, появилось в летописании на этапе составления «Повести» (что, однако, еще не означает недостоверности этих сведений).

Само сказание о Рюрике начинается в Никоновской летописи, как и в «Повести временных лет», с 6367 (859) года, но имеет интересные дополнения: «Въсташа Словене, рекше Новогородци, и Меря, и Кривичи на Варяги, и изгнаша их за море, и не дата им дани, начата сами себе владети и городы ставити; и не бе в них правды, и возста род на род, и рати, и пленениа, и кровопролитна безпрестани. И по сем събравъшеся реша к себе: "Поищем межь себе, да кто бы в нас князь был и владелъ нами; поищем и уставим таковаго или от нас, или от Казар, или от Полян, или от Дунайчев, или от Варяг". И бысть о сем молва велика: овем сего, овем другаго хотящем, та же совещавшася послаша в Варяги».

С одной стороны, текст, казалось бы, восходит к новгородской летописной традиции. Как и в Новгородской Первой летописи, племена начали владеть «сами собой» и «ставить» города после того, как изгнали варягов. Однако в описании беспорядков («возста род на род») составитель Никоновской летописи следует за «Повестью временных лет». Из племен упомянуты только словене, меря и кривичи, что также ближе к новгородскому летописанию. Но совершенно уникально то, что племена не сразу решают искать князя у варягов, а предполагают сначала как бы несколько вариантов. Начало этого пассажа, как уже отмечалось историками, оказывается близко к тексту Ипатьевской летописи, где племена говорят так: «Поищемъ сами в собе князя, иже бы володелъ нами и рядилъ по ряду по праву». Казалось бы, чтение Никоновской полнее. Оно как бы сохраняет тот фрагмент текста, от которого в Ипатьевской осталось только начало — «поищемъ сами в собе». Не восходит ли этот фрагмент к какому-то древнему тексту, отразившемуся и в Ипатьевской, и в Никоновской? Но увы, скорее всего, это не так. Текст Ипатьевской летописи на самом деле представляет собой видоизменение текста Лаврентьевской (то есть предшествующей редакции «Повести временных лет»). В Лаврентьевской летописи: «И реша сами в себе: "Поищемъ собе князя…"». В Ипатьевской: «И ркоша: "Поищемъ сами в собе князя…"». Эта близость вполне очевидна. Значит, в раннем летописании племена вовсе не собирались искать князя «в себе», то есть среди своих соплеменников. А составитель Никоновской летописи понял эту фразу именно так да еще и добавил другие варианты. Теперь племена намеревались искать князя не только у себя, но и у хазар, полян, «дунайцев» и варягов. И только потому, что никак не могли договориться, куда же лучше отправиться на поиски, сошлись в конце концов на варягах.

А что представляли собой другие «кандидатуры» и почему они возникли в тексте летописи? Помимо «самих себя» князь мог быть найден у хазар, которые, как известно, собирали дань с племен Южной Руси. В рассказе о сборе дани хазары «соседствуют» с варягами, как бы разделив восточноевропейскую равнину на зоны влияния. А с кого прежде всего собирают дань хазары? В летописном тексте первыми среди этих племен названы поляне — вот вам и еще одно направление для поисков князя. Далее идут некие «дунайцы». Вряд ли можно сомневаться, что имеются в виду дунайские «словене» — упомянутые ранее в летописи предки новгородцев. Ну и, наконец, варяги завершают этот список потому, что в конечном итоге именно к ним и отправляются за князем послы. Так был сконструирован составителем Никоновской летописи этот список народов, которые могли бы дать Руси первого князя.

Вообще же Никоновская летопись как бы расцвечивает разными красками «скучное» летописное повествование. Племена не просто воюют друг с другом, но совершают беспрестанные кровопролития, а обсуждение путей поиска князя сопровождается «великой молвой». Эта эмоциональная окраска летописного рассказа продолжается и далее: «В лето 6369. При Михаиле и Василии царема и при Фотии патриарсе приидоша Словене, рекше Новгородци, и Меря, и Кривичи, Варегом реша: "Земля наша велика и обилна; поидите владети нами". Они же бояхуся зверинаго ихъ обычаа и нрава, и едва избрашася три браты».

События призвания варяжских князей, сконцентрированные в «Повести временных лет» в рамках одного года, в Никоновской летописи растянуты на несколько лет. Эта своего рода «замедленная съемка» обрастает все новыми и новыми деталями. В 861 году, через два года после принципиального решения о направлении поисков, посланники словен, мери и кривичей добрались-таки до варягов. Летописец, в духе «классического» летописания, соотносит это событие с правлением византийских императоров Михаила III и Василия I Македонянина и с патриаршеством Фотия. На самом деле Василий Македонянин стал соправителем Михаила только в 866 году, но эта ошибка вполне объяснима, поскольку в Никоновской летописи хронология плохо соотнесена с событиями царствований обоих императоров. Так, только под 6376 (868) годом, спустя семь лет после описываемых событий, Никоновская летопись сообщает о начале царствования Василия. Видимо, летописец, черпая свои свидетельства из разных источников, даже не позаботился о том, чтобы хоть как-то согласовать их между собой. Поэтому и рассказ Никоновской летописи выглядит не более или менее стройным повествованием, а нагромождением разных кусков текста, зачастую совершенно не связанных друг с другом.

Что же сказали послы варягам? «Земля наша велика и обильна» и… всё. О пресловутом «наряде-порядке» Никоновская летопись не упоминает. «Поидите владети нами» — слово «княжити» также отсутствует. О чем это говорит? Быть может, подобная «правовая» лексика для летописца XVI века была неактуальна? Вряд ли. Вспомним, что к первой половине столетия, когда и создавалась Никоновская летопись, Новгородское государство почти полвека как лишилось последних остатков своей независимости. Московский великий князь был полноправным владетелем Новгородской земли, действительно большой и «обильной». Для летописца слова «княжити» и «владети» могли быть синонимами, но из двух вариантов он предпочел второй — не потому ли, что он точнее передавал реальность его времени? Почему исчез «наряд», понять сложнее. Может быть, летописец убрал его, чтобы придать некоторую интригу своему рассказу? Почитаем летопись дальше. Посланцы словен, мери и кривичей расхваливают свою родину, но умалчивают о том, что на самом деле у них происходит. Тем самым они стремятся завлечь «простодушных» варягов, но и те, как говорится, «не лыком шиты». Испугавшись «звериного обычая и нрава» племен Северной Руси, о которых они, вероятно, уже были наслышаны (а может быть, и убедились воочию), эти отважные викинги, не боявшиеся плавать по северным морям вплоть до Америки, спасовали, да так, что желающие «владети» этими «дикарями» отыскались не сразу. «Едва» нашлись трое смельчаков, отважившихся на такую авантюру. Конечно, сейчас рассказ Никоновской летописи способен вызвать улыбку. Да и для XVI века это повествование выглядит достаточно забавным — во всяком случае, летописец явно не симпатизирует искателям князей. Удивительно другое — несмотря на всю очевидную искусственность повествования Никоновской летописи, в науке существовала и существует до сих пор тенденция принимать на веру те или иные ее «уникальные» известия и искать их якобы древние истоки. А откуда взялся «звериный обычай»? Конечно же от древлян, которые в «Повести временных лет» характеризуются таким образом: «Живяху звериньскимъ образомъ, живуще скотьски…» Было чего испугаться!

Статья следующего, 6370 (862) года в Никоновской летописи открывается заголовком «О князях Русских: о Рюрике, и Синеусе и Тривори». Между тем в самом тексте трое братьев нигде князьями не названы. Для обозначения их власти используется термин «старейшина», как ранее именовался и Гостомысл. «Поидоша из Немець три браты со всем родом своим, Рюрик, Синеус, Тривор; и бысть Рюрик старейшина в Новегороде, а Синеус старейшина бысть в Белеозере, а Тривор во Изборсце…» Итак, раз Гостомысл был «старейшиной», то «старейшиной» должен быть и Рюрик.

Под 6371 (863) годом Никоновская летопись сообщает о крещении болгар и князя Симеона. На самом деле болгарским правителем тогда был Борис, а крещение Болгарской земли в «Повести временных лет» приурочено к 6377-му, то есть 869 году. А вот статья следующего, 6372 года продолжает болгарскую тему:

«Убиен бысть от Болгар Осколдов сын. Того же лета оскорбишася Новгородци, глаголюще: "Яко быти нам рабом, и много зла всячески пострадати от Рюрика и от рода его". Того же лета уби Рюрик Вадима храбраго, и иных многих изби Новгородцев съветников его».

Здесь целая россыпь совершенно уникальных сведений. Во-первых, сообщается о гибели сына Аскольда от рук болгар, во-вторых, о недовольстве новгородцев Рюриком и убийстве им некоего Вадима Храброго и его сообщников-новгородцев. Поскольку никаких оснований для выдумывания этой информации у создателя Никоновской летописи вроде бы не было (хотя она и не встречается в каких-либо иных источниках), то сведения эти рядом исследователей признаются вполне достоверными. И действительно, даже сама лапидарная форма известий (из которых нельзя, в сущности, понять, что же, собственно, произошло: при каких обстоятельствах погиб сын Аскольда, кто такой был Вадим и т. д.), казалось бы, подтверждает их историческую подлинность. Исходя из этого, на страницы работ по древнерусской истории попадают рассуждения о войнах Аскольда с болгарами, о неспокойном правлении Рюрика и нарушении им договорных обязательств по отношению к новгородцам, о мятеже свободолюбивых словен против варяжского князя, делаются широкомасштабные выводы о внешне- и внутриполитической ситуации на Руси в середине IX века. Понятно, что известия эти очень привлекательны. Когда ни о каких событиях правления Рюрика из ранних источников ничего не известно, возникает соблазн отыскать их следы (или, как иногда писали, «припоминания») в поздних. И не беда, если эти «припоминания» зафиксированы только в одном источнике XVI века, сохраняясь подспудно в течение семи веков. Ведь устная традиция может быть очень долгой…

Все это, конечно, так, но нужно иметь в виду, что устная традиция — вещь очень непростая и само «произведение» может претерпеть за это время столь существенные изменения, что вычленить какую-либо историческую основу становится крайне трудно. Но сообщения Никоновской летописи под эту категорию никак не подходят. Это абсолютно «письменный» текст, не несущий никаких признаков длительного устного бытования. Поэтому летописец или заимствовал его из какого-то предшествующего источника (летописи), или сконструировал сам. Как уже говорилось, никакими другими летописями эти сведения не подтверждаются, никаких их следов не обнаружено. Но если это выдумка составителя Никоновской летописи, то зачем понадобилось ему придумывать события, которые никакого актуального значения ни для него, ни вообще в эпоху создания летописи не имели? Ответить на этот вопрос очень сложно. Известный историк и археолог, академик Борис Александрович Рыбаков (1908–2001) полагал, например, что Никоновская летопись донесла до нас фрагменты подлинного текста «Повести временных лет», не испорченного последующими редакциями, в которых подчеркивалась «проваряжская концепция»[38]. Но предполагать так — значит думать, что эти сведения каким-то образом в течение пятисот лет существовали в письменном виде, не оставив в немалом массиве русских летописей абсолютно никаких следов, пока они не были, наконец, включены в Никоновскую летопись. Картина, прямо скажем, маловероятная. Возводить их к местной новгородской летописной традиции тоже затруднительно — это было бы еще возможно в случае Вадима, но вряд ли в случае Аскольда. Тем более что, например, искусственность рассказа о призвании варягов в Никоновской летописи вполне очевидна. Еще более фантастическими выглядят предположения, что сведения Никоновской летописи восходят к самому древнему пласту русского летописания, современному киевскому княжению Аскольда (!)[39], хотя никаких данных о существовании в это время письменности на Руси нет, а деятельность школы создателей славянской азбуки Кирилла и Мефодия в Моравии в те годы еще только разворачивалась.

Присмотримся всё же к этим известиям внимательнее. Прежде всего бросается в глаза (и на это обращали внимание ученые), что составитель Никоновской летописи стремится заполнить событиями практически каждый из годов. Это не всегда удается, но именно такой цели служит, например, «разнесение» сказания о приглашении варяжских князей по нескольким годам. Фраза о гибели сына Аскольда от болгар соотносится с предшествующей летописной статьей, где говорится о крещении «Болгарской земли». Новгородцы недовольны самовластием Рюрика — Рюрик убивает Вадима и многих его сторонников. Оба известия связаны не непосредственным образом, а только контекстуально, поскольку каждое предваряется словами «Того же лета…». Но во всей этой летописной статье есть одно наиболее загадочное слово — это имя непокорного новгородца. Что это за имя?

Имя «Вадим» есть в святцах православной церкви: преподобномученик архимандрит Вадим Персидский, пострадавший за веру в 376 году (память — 9 апреля). Правда, в древнерусских месяцесловах оно встречается лишь однажды, в тексте XIII–XIV веков из Галицкого евангелия[40]. Но полагать, что Вадим Никоновской летописи был христианином, невозможно. Этимология этого имени неясна. По одной из версий, оно происходит от славянского глагола «вадить», то есть «клеветать», «наговаривать», «обманывать» или от славянского имени «Вадимир» того же происхождения. Получается, что персонаж Никоновской летописи имеет «говорящее» имя. Но так ли это на самом деле? Ни одного Вадима русские источники, по крайней мере до XVIII века, не зафиксировали. Возникает вопрос: не является ли имя новгородского антипода Рюрика искусственно созданным на основе соответствующего глагола? Если это так, то какое имя могло послужить для него образцом? Явно здесь не имелся в виду раннехристианский мученик, погибший в Персии. Поиск аналогий из летописей, как кажется, дает ответ на этот вопрос. Наиболее близким по форме можно считать имя «Радим» — имя мифического прародителя славянского племени радимичей. Летописная традиция считала и Радима, и Вятко (родоначальника вятичей) реально существовавшими персонажами. Возможно, составитель Никоновской летописи (или какой-либо его предшественник, если в основе данного фрагмента лежал неизвестный летописный текст) создал имя «Вадим» по типу имени «Радим», используя глагол «вадить». Так появился предводитель новгородского «мятежа» (притом о самом мятеже в Никоновской летописи ничего не говорится) с оригинальным славянским именем, совпавшим с малоизвестным именем христианским. А дальше «Вадим храбрый» зажил уже своей, отдельной от мифического прототипа жизнью…

Вот как представлены события, связанные с «мятежом» Вадима, в Степенной книге начала 1560-х годов, автор которой пытался как-то домыслить эту ситуацию: «Новогородцы же, видевше Рюриково доброродство и мужественое его остроумие, и яко пророчествоваху, глаголюще к себе: "Разумейте, братие, яко непременно имамы быти под едином игом державно обладаеми от сего Рюрика и от роду его; и не токмо упразднится ими самовластие наше, но и рабы им будем". Тогда бо Рюрик уби некоего храбра Новогородца именем Вадима и иных многих Новогородцев, советников его. Аще тогда и нечестиви бяху Новогородцы, но обаче по проречению их, паче же благоволением Божиим, и до ныне непременно царствуют ими от Рюрикова семени благородное изращение…»[41]Короче говоря, Рюрик убил «некоего» Вадима и его советников, а новгородцы сказали себе, как будто пророчествовали, что новгородское самовластие исчезнет под игом наследников Рюрика. Здесь фраза Никоновской летописи расцвечена развернутыми рассуждениями, а связь между этими словами и сообщением об убийстве Вадима, как кажется, усилена. То, чего боялись новгородцы, и произошло — не столько по пророчеству язычников, сколько Божьим благоволением. Так свидетельство о Вадиме легло в основу обоснования власти московских царей над Новгородом, весьма актуального в XVI веке.

Но продолжим чтение увлекательной Никоновской летописи:

«В лето 6373. Преставися Синеус и Тривор. Синеус и Тривор умроша бездетни, и приа власть Рюрик обою брату, и нача владети един, и раздаде грады племенем своим и мужем: овому Полтеск, иному Ростов, иному же Белоозеро. Того же лета родися Рюрику сын, и нарече имя ему Игорь. Того же лета воеваша Асколд и Дир Полочан и много зла сътвориша».

Итак, Игорь родился в год смерти братьев Рюрика — по Никоновской летописи, в 865 году. Самое интересное, что в тот же год Аскольд и Дир воевали с полочанами — видимо, после того, как Рюрик отдал Полоцк одному из своих приближенных. Киевские князья, таким образом, вторглись в «сферу влияния» Рюрика. Опять уникальное известие! Как мы помним, «Повесть временных лет» не сообщает ни о каких военных действиях Аскольда и Дира, кроме их неудачного похода на Византию. Зато в Новгородской Первой летописи отмечено, что киевские правители воевали и с древлянами, и с уличами. В Никоновской же летописи речь идет совсем о другом племени, и это известие самым непосредственным образом связано с сообщением о раздаче Рюриком городов, первым среди которых назван Полоцк. Противостояние юга и севера на этом не закончилось:

«В лето 6375. Възвратишася Асколд и Дир от Царяграда в мале дружине, и бысть в Киеве плачь велий. Того же лета бысть в Киеве глад велий. Того же лета избиша множество Печенег Осколд и Дир. Того же лета избежаша отъ Рюрика из Новагорода в Киев много Новгородцкых мужей».

Здесь речь идет о походе на Царьград, в «Повести временных лет» датированном 6374 (866) годом. Несмотря на то, что Аскольд и Дир вернулись домой с «малой» дружиной, а в Киеве сначала был плач по поводу поражения, а затем и вовсе голод, в тот же год киевские князья совершили успешный поход на печенегов да еще и получили «подкрепление» многими новгородскими «мужами», бежавшими от Рюрика. Следует иметь в виду, однако, что согласно «Повести временных лет» печенеги впервые напали на Русскую землю только при князе Игоре, то есть в начале 910-х годов. Никоновская же летопись отодвигает начало русско-печенежских войн на полвека назад что совершенно невероятно.

Наконец, сообщение о смерти Рюрика в Никоновской летописи выглядит абсолютно «традиционным»: «В лето 6387. Умре Рюрик, княжив лет 17; и предаде княжение свое Олгови понеже от рода ему своего суща. И вдаде ему сына своего Игоря на руце, понеже Игорь мал бе детеск велми». Итак, уникальные сообщения Никоновской летописи выглядят весьма сомнительно. С большой долей вероятности в них можно полагать искусственные конструкции летописца XVI века а не какие-то чудом сохранившиеся следы реальных событий.

Еще более «баснословные» подробности о жизни Рюрика и о ранней истории Руси появились в русском историописании XVII и первой половины XVIII века. Центральным среди этих поздних текстов можно считать так называемую «Иоакимовскую летопись», ставшую известной благодаря Василию Никитичу Татищеву (1686–1750). Именно эта «летопись» (сам Татищев называл ее «историей»), сведения из которой он включил в первую часть своего труда «История Российская с самых древнейших времен», благодаря своим оригинальным известиям сделалась объектом исторических и околонаучных дискуссий, вызывая у одних полное отрицание, а у других более доверчивое отношение. Такой же была судьба и самой «Истории» Татищева, наполненной многими уникальными свидетельствами, не находящими аналогов в древнерусских летописных источниках. «Татищевские известия» долгое время оставались камнем преткновения для исторической науки, за два века так и не выработавшей однозначного к ним отношения. Спор по их поводу продолжается даже и в наши дни, когда уже опубликованы вполне доказательные исследования, демонстрирующие их недостоверность. Однако, чтобы рассмотреть сведения Иоакимовской летописи подробно, нужно сказать несколько слов о самой «Истории» и работе Татищева над ней.

Василия Никитича Татищева часто называют первым русским историком-ученым. Такое мнение совершенно справедливо, ведь к своей работе Татищев подошел как исследователь-профессионал, а не просто летописец. Он тщательно собирал исторические источники, учитывая и иностранные свидетельства, сопоставлял и анализировал различные данные, рассуждал об их достоверности и содержании. Для написания своей «Истории» Татищев обратился и к другим наукам, таким как география и языкознание (правда, еще на весьма примитивном уровне). Он открыл и, как говорится, ввел в научный оборот несколько важнейших источников по русской истории, в том числе Русскую Правду и Судебник Ивана Грозного. Иными словами, его подход можно считать вполне научным для того времени. Но особенности подачи материала, как и само стремление Татищева объяснить исторические события, обусловили те характерные черты «Истории», которые и по сей день не дают покоя ее читателям. Сам Василий Никитич был известным государственным деятелем первой половины XVIII века, дослужился до чина тайного советника и должности астраханского губернатора, был управляющим горных заводов на Урале и основателем нескольких городов, в том числе Екатеринбурга и Перми. Один из «птенцов гнезда Петрова», Татищев побывал и на полях сражений Северной войны, и за границей, где выполнял дипломатические поручения и размышлял над вопросами науки. По разнообразию интересов и занятий его можно сравнить разве что с Ломоносовым, хотя талант Василия Никитича был несоизмеримо скромнее.

В 1719 году Петр I поручил Татищеву составление российской географии. К тому времени Василий Никитич уже имел за плечами и артиллерийское училище, и составленную им «Практическую планиметрию» для межевания земель, и стажировку в Германии. Его обширные знания и практические навыки как нельзя лучше соответствовали выбору царя. Татищев подготовил записку о землемерии, межевании и составлении ландкарт, но чем дальше углублялся в географию, тем отчетливее понимал, что ею нельзя заниматься без знания истории. Историю и географию он видел двумя взаимосвязанными науками. В течение следующих лет он собирал материал для осуществления масштабного замысла — написать историю своего отечества с древнейших времен до восшествия на престол Романовых. Однако напряженная административная деятельность (в Берг- и Мануфактур-коллегиях, Монетной, Артиллерийской и Инженерной канцеляриях, Сенате) отвлекала его от ученых занятий. Побывав под следствием и судом, в оренбургских степях и в кресле губернатора, лишь последние пять лет жизни Василий Никитич провел в своем имении, всецело отдавшись научным исследованиям. Он так и не закончил свой труд, дошедший до нас в нескольких редакциях, причем работал над ним не вполне последовательно.

Судя по всему, начало работы Татищева над «Историей» относится ко второй половине 1720-х годов, хотя сама идея написания российской истории зародилась у него раньше, еще при жизни Петра I. Сначала Татищев принялся за сочинение так называемой «Первой части» своего произведения, в которой предполагал дать общие сведения по русской истории (население, география, родословие правителей и т. п.) и характеристику исторических источников, особенно иностранных, где могут содержаться данные по ранней истории народов, обитавших на территории будущей Руси. Однако эту работу он прервал на середине и начал «Вторую часть» — собственно последовательное изложение исторических событий, которое должно было быть дано «гисторическим порядком», то есть так, как писали историю современники Татищева на Западе. Но и эту идею пришлось оставить в связи с тем, что в летописных источниках Татищев обнаружил много разночтений: «И естьли бы наречие и порядок их переменить, то опасно, чтоб и вероятности не погубить». Поэтому он принял решение писать историю в виде летописи, то есть объединить данные разных летописей воедино, «не переменяя, ни убавляя из них ничего». По сути, это была работа сводчика, соединяющего сохранившиеся в разных источниках сведения в единый летописный текст. Этот первый вариант «Истории», называемый почему-то «предварительной» (а не первой) редакцией, Татищев в 1739 году привез с собой в Петербург. С рукописью ознакомились члены Петербургской академии наук и другие представители общественных кругов столицы, высказавшие свои мнения и замечания. Тогда же Татищев начал исправлять свой труд, активно продолжив работу над текстом.

Работа Татищева над основным текстом «Истории» прервалась в 1741 году, когда он был назначен в Калмыцкую комиссию в Царицын и выехал к месту службы. «Первая редакция» «Истории» была завершена только к 1746 году, когда Татищев отослал ее в Академию наук. Она состояла из «Предъизвещения» и Второй части (изложенной «хронографическим», то есть летописным «порядком»), охватывавшей домонгольский период. Но уже после завершения работы над Второй частью Татищев вновь разочаровался в результате. Теперь он решил переложить Вторую часть «в настоясчее наречие», то есть изложить ее современным ему языком, и кроме того представить «изъяснение» событий, то есть связный рассказ, который мог бы объяснить читателю их причины и последствия, логические связи между ними — иными словами, служить пониманию исторического процесса. На этом этапе работы, как показали современные исследования, Татищев занимался, по сути, «конструированием» истории, своего рода исторической реконструкцией, домысливая многие ситуации и вводя новые сведения, служившие задаче стройного и непротиворечивого изложения[42]. Над второй редакцией Второй части своего труда Татищев работал практически до последних дней жизни, так окончательно ее и не завершив. В тот же, последний период его творчества была написана и Первая часть, работу над которой Татищев оставил еще в самом начале своего исторического «пути». «История Российская» В. Н. Татищева (во второй редакции) была издана в 1768–1784 годах в четырех книгах известным историком Г. Ф. Миллером (в 1848 году О. М. Бодянским был издан еще пятый том по рукописи, хранившейся у М. П. Погодина). Современное научное издание «Истории» было осуществлено в 1962–1968 годах в семи томах и впоследствии переиздавалось. Причем публикация «Истории» в этом издании прямо противоположна времени создания ее редакций.

Итак, что же нового сообщает Татищев о ранней истории Руси и первых русских правителях? Автор «Истории Российской», разумеется, знал и о Рюрике, и о Гостомысле и уже в «предварительной редакции» своего сочинения попытался представить свои размышления о событиях, связанных с призванием князей. По сообщениям источников, «новгородцы выбрали из своей среды некоего благоразумного князя по имени Гостомысл, и он долгое время спокойно правил. При приближении старости, видя себя ослабевшим, он приказал народу избрать себе князя из других народов. Тогда отправили знатнейших мужей из славян, руссов и чуди послами к варягам и пр., и пр.». Далее Татищев пытается объяснить эту ситуацию. «Здесь нужно заметить, что, по моему мнению, славяне как пришельцы и победители этого народа возводили князей согласно древнему обычаю, не путем выбора, а по порядку наследования. Также и Гостомысл получил бы стол по порядку наследования, если бы предыдущий правитель не скончался без наследника. Равным образом, по-видимому, также не осталось никакого мужского наследника и от Гостомысла. Поэтому он, как умный властелин, опасаясь междоусобия, повелел, дабы никто из его подданных не был избран князем, потому что после избрания тот, возможно, станет высокомерно держаться с равными ему по состоянию или за неимением высокого рождения будет домогаться укрепления своей власти жестокостью, отчего может произойти полное разорение государства. Поэтому-то Гостомысл повелел избрать и призвать прирожденного князя из чужой страны, к которому народ имел бы больше почтения и страха и который, напротив, мог бы управлять народом милостиво и с любовью»[43]. Этот ход мысли Татищева чрезвычайно важен