Глава вторая Обручение, коронация, брак 1 страница

«Царь Дмитрий Иванович» взошел на московский престол. Больше того, его признала «мать» – царица-инокиня Марфа Нагая, последняя жена царя Ивана Грозного и настоящая мать подлинного царевича Дмитрия. После этого у очевидцев чудесного превращения вчерашнего чернеца в царя и самодержца должны были отпасть всякие сомнения в истинности его истории.

Оправдались и все расчеты сандомирского воеводы Юрия Мнишка. Теперь он мог начинать приготовления к свадьбе своей дочери. Однако для разрешения возникших конфессиональных коллизий потребовалась переписка с папским престолом.

Захватывающее зрелище венчания Марины Мнишек со специально прибывшим в Краков представителем русского царя должно было привлечь многих. Тем более что в те же самые дни ожидался въезд в столицу Речи Посполитой новой жены короля Сигизмунда III эрцгерцогини Констанции Австрийской из дома Габсбургов. Одновременно происходившие брачные торжества погружали Краков в атмосферу безудержного веселья, помогая семейству Мнишков лучше познакомить соотечественников со своим царственным зятем. В отличие от времени появления царевича в Польше, его поддержка становилась не только их личным, но государственным делом. Она открывала новую эру в отношениях Польской короны и Великого княжества Литовского с Московским государством. Невероятный характер перемен, происходивших в судьбе подданной короля Сигизмунда III, был подчеркнут еще и тем, что Марина Мнишек после обручения становилась фигурой, в отношении которой следовало соблюдать дипломатический протокол. Но обо всем по порядку.

Как мы помним, в соответствии с договором от 25 мая 1603 года предстоящее бракосочетание сохранялось в тайне до тех пор, пока царевич не завоюет свой престол. С достижением царского трона в начале июня 1605 года царь Дмитрий Иванович должен был начать выполнять обещания, данные в Речи Посполитой.

Первым делом были взяты деньги из казны и отправлены будущему тестю (хотя и не вся обещанная сумма сразу). Дело же со свадьбой с Мариной Мнишек виделось уже не таким легким, как в Самборском замке в майские дни 1604 года. Вокруг обручения и коронации Марины Мнишек и царя Дмитрия Ивановича началась большая игра, в которой Марина была пока что, выражаясь терминологией шахматных любителей, всего лишь пешкой – но пешкой, стремящейся стать «королевой».

Сначала сам Юрий Мнишек в грамоте от 21 июля 1605 года обратился к Боярской думе, объясняя свою роль и помощь «в дохоженье государьства» царем Дмитрием Ивановичем, а также делая намеки на будущее «розмноженье прав ваших». В грамоте, отправленной из столичного города Кракова в столичный город Москву, сандомирский воевода выражал надежду, что за первые его «труды и зычливость» (доброжелательность) «милость и вдячность (благодарность. – В. К.) вашую познавати буду». Конечно, умному было достаточно, чтобы объяснить особую роль воеводы Юрия Мнишка в возведении на престол царя Дмитрия Ивановича. Но поскольку о будущей свадьбе царя с Мариной Мнишек ничего не говорилось, воевода мог только напугать московских бояр, не привыкших к прямым, без посредничества царя, контактам с равными им по статусу членами иноземных дворов. Письмо Юрия Мнишка означало, что он претендует на какую-то роль при царском дворе и в дальнейшем, а это нарушало привычные местнические счеты, ограждавшие правящие кланы от выскочек и властолюбцев, которым всегда можно было указать место по их «породе». Впрочем, бояре в ответной грамоте, посланной с гонцом Петром Чубаровым в сентябре 1605 года, отвечали, что они воеводу похваляют и «дякуют» (благодарят) ^[58].

Какие-то «консультации», как сказали бы сегодня, царь Дмитрий Иванович в Москве все-таки вел, ибо необычное дело свадьбы русского царя с польской «воеводенкой» надо было вписать в рамки необходимого протокола. Позднее, правда, бояре жаловались, что новый царь забрал к себе в покои государственную печать и в его «канцрерии» стали распоряжаться не думные дьяки, а польские секретари. По-польски написано письмо царя Дмитрия Ивановича от 8 августа 1605 года, в котором он официально уведомлял о своей коронации в Москве (она состоялась 21 июля) ^[59] и скором отправлении в Речь Посполитую посла Афанасия Власьева. Этим документом по сути подтверждалось намерение царя Дмитрия Ивановича следовать договоренностям о женитьбе на Марине Мнишек ^[60]. Отдельного послания, датированного 13 сентября 1605 года, был удостоен и будущий шурин царя Станислав Мнишек. В это время между Москвой и Самбором сновали те самые польские секретари Станислав Слонский и Ян Бучинский, на которых жаловались московские бояре. Они вели переговоры о свадебной церемонии и привозили воеводе Юрию Мнишку необходимые средства для организации самого торжества в Кракове.

Из своей московской столицы с воеводой Юрием Мнишком обменивался «листами» не вчерашний «царевич», искавший помощи, а совсем другой человек. Увенчанный «шапкой Мономаха», он шел уже дальше, мечтая об императорской короне. Сандомирский воевода был не против стать отцом императора и императрицы, но в этом надо было еще убедить короля Сигизмунда III, которого только раздражали претензии московского государя Дмитрия Ивановича на непризнанный в Речи Посполитой царский титул, не говоря уже о титуле императорском. Дмитрий Иванович прямо сетовал воеводе Юрию Мнишку на то, что в Польской короне не считаются с его императорским титулом и все делают по своим порядкам. Однако приходилось идти на компромиссы. Когда к обручению в Кракове была изготовлена медаль с изображением самозванца, то в ней намеренно (как выяснил недавно А. В. Лаврентьев) запутали употребление в титулатуре слов «царь» или «цесарь», оставив простор для прочтения кириллической аббревиатуры ^[61]. Но самое главное в том, что жених Марины Мнишек был изображен на медалях без короны и без царских регалий. Вместо этого на памятной медали присутствует профильное изображение человека в гусарской одежде то ли со скипетром, то ли с гетманской булавой в руках. Точно так же Дмитрий Иванович изображен на известных гравированных портретах, публиковавшихся в панегириках по случаю его обручения с Мариной Мнишек в Кракове.

Едва ли можно перечесть все детали, которые следовало предусмотреть и обсудить. Но было и главное, без чего вся церемония не могла состояться или иметь законной силы. Об этом дают представление два наказа, выданные секретарю царя Дмитрия Ивановича Яну Бучинскому, отправленному в ноябре 1605 года к воеводе Юрию Мнишку. «Iп perator» – так, коверкая латынь, подписался первый русский император Дмитрий Иванович – прежде всего распорядился передать от своего имени следующее: «1-е. Чтоб воевода у ксенжа у легата Папина промыслил и побил челом о волном позволенье, чтоб ее милость панна Марина причастилась на обедне от Патриарха нашего; потому что без того коронована не будет» ^[62]. Это был самый принципиальный пункт. Остановимся на нем подробнее и разберемся, чего требовал царь Дмитрий Иванович. Сопоставление текста, написанного по-польски, и перевода, опубликованного в «Собрании грамот и государственных договоров», показывает, что речь шла о таинстве причастия от московского патриарха именно при венчании («slubie»), как и в других статьях наказа. Следовательно, причастие от православного патриарха, которое могло трактоваться подданными царя Дмитрия Ивановича как переход его жены в другую веру, ставилось теперь главным условием коронации.

Все это решительно расходилось с тайным самборским договором о сохранении Мариной Мнишек католической веры. Через папского нунция в Кракове Клавдия Рангони был сделан запрос новому папе Павлу V, поручившему рассмотрение вопроса суду инквизиции. Долго ожидавшийся вердикт, вынесенный в Риме, был неутешителен ни для царя Дмитрия Ивановича, ни для сандомирского воеводы Юрия Мнишка, всячески оттягивавшего поездку дочери в Московское государство до получения разрешения от папы ^[63]. Тестю и зятю, поссорившимся из-за этого промедления, оставалось искать выход самостоятельно и снова действовать на свой страх и риск. Царь Дмитрий Иванович легко смирился с отсутствием становящегося для него все менее и менее существенным положительного папского вердикта о причастии и соблюдении постов Мариной Мнишек. Для будущей же императрицы главным испытанием веры окажется венчание в Успенском соборе. Но в этом обряде, как показал Б. А. Успенский, московский царь изобретет хитроумную комбинацию, устроившую и православных, и католиков ^[64].

Посмотрим на другие пункты инструкции, отправленной с Яном Бучинским в ноябре 1605 года. Что заботит in perator’а? Из восьми пунктов три касались вопросов вероисповедания. Кроме причастия от патриарха, в них говорилось о соблюдении поста в среду, а не в субботу, и возможности посещать православные храмы. Остальные же пункты были посвящены регламентации поведения Марины Мнишек после обручения, для утверждения высокого статуса самого «цесаря» Дмитрия Ивановича. Он требовал, чтобы сандомирский воевода Юрий Мнишек известил его об обручении и прислал перстень не с обычным слугою, но с «честным», то есть знатным, человеком. Марину Мнишек, подобно королевне, предлагалось называть «наяснейшая панна». Все обязаны были воздавать ей подобающие почести, а сама она должна быть «предостережена» в соблюдении церемоний. Какие-то пункты инструкции должны были, видимо, предвосхитить соблюдение Мариной Мнишек норм поведения русской царицы: «волосов бы не наряжала», «чтоб нихто ее не водил, толко пан староста Саноцкой, да Бучинской, или которой иной со племяни», «после обрученья не ела ни с кем, толко особно» или с ближайшими родственниками, «и служили бы у ней крайчие» ^[65]. Отдельные распоряжения касались церемониала встречи Марины Мнишек в Московском государстве.

На самом деле у царя Дмитрия Ивановича не было полной уверенности в том, что Марину Мнишек привезут в Москву. Весьма показательно, что его секретарь Ян Бучинский на аудиенции у короля Сигизмунда III поставил выплату жалованья польским «жолнерам и рыцарству» за участие в московском походе в зависимость от приезда «панны Марины». Передавая дословно свою речь у короля, Ян Бучинский писал из Речи Посполитой к царю Дмитрию Ивановичу: «А слышал яз то не одинова из ваших уст, что и те обогатятца, которые письмо твое имеют, хотя ныне и в Польше, только б вам панну пустили, и нечто будет того для ваша царская милость не все иным заплатил, что панны не выпустят».

Это не тщетная предосторожность. Перед нами незаметный, но важный штрих для характеристики самозванца, умевшего добиваться своих целей. Хотя его предостережения всего лишь подкрепляли прямые дипломатические шаги, предпринятые им во исполнение самборского договора. Достигнув престола, что было необходимым и достаточным условием для заключения брака, он отправил в Речь Посполитую посла Афанасия Власьева – просить у короля Сигизмунда III разрешения на брак с его подданной. Но и на этот раз это была не явная, а тайная миссия посла, приехавшего в Краков в начале ноября 1605 года. Поручение о Марине Мнишек посол Афанасий Власьев исполнял «in secretis», что также выдавало неуверенность царя Дмитрия Ивановича в том, что все дело осуществится, как это было задумано им с отцом невесты в Самборе в мае 1604 года. Посол Афанасий Власьев, обращаясь к королю, передавал ему слова царя Дмитрия Ивановича, что тот, достигнув престола «при твоем, брата нашего, благосклонном содействии и по наследственному праву прародителей наших», испросил «благословения у матери нашей великой государыни… вступить в законный брак». Дальше содержалась не столь уж неожиданная для короля, посвященного в перипетии поддержки «московского царевича» семьей Мнишков, просьба: «…а взять бы нам великому государю супругу в ваших славных государствах дочь сендомирскаго воеводы Юрия Мнишка, потому что, когда мы находились в ваших славных государствах, то воевода Сендомирский показал к нашему цесарскому величеству великую службу и радение и служил нам» ^[66].

Думается, что Сигизмунд III понял бы и более рыцарственное объяснение причин женитьбы царя Дмитрия Ивановича на Марине Мнишек, чем простая благодарность. Этот брак был частью договора между бывшим «московским государиком» и сандомирским воеводой. Теперь от короля требовалось разрешить «сендомирскому воеводе и его дочери ехать к нашему цесарскому величеству» в Москву. Кроме того, посол приглашал и самого короля приехать в Московское государство на свадьбу «нашего цесарского величества». Известно, что король Сигизмунд III не просто милостиво согласился на брак, но и пообещал быть в Кракове на обручении (свадьбе) Марины Мнишек с представителем того, кого он еще недавно знал как московского «царика».

22 ноября 1605 года (по григорианскому календарю, принятому в Речи Посполитой) состоялось «венчание московской царицы» («slub carowey Moskiewskiey») Марины Мнишек через посла царя Дмитрия Ивановича. (Заключение брака per procura, то есть через особое доверенное лицо, допускается в католической церкви, хотя и не признается православными.) Достижение договора о краковской помолвке – результат переговоров царских гонцов с воеводой Юрием Мнишком, состоявшихся в конце лета – начале осени 1605 года. Несмотря на приглашение прибыть на коронацию, посланное сандомирскому воеводе Юрию Мнишку и его сыну саноцкому старосте Станиславу Мнишку, никто из них не помышлял о московской поездке, пока не будет выполнено условие женитьбы на Марине Мнишек. Но и царь Дмитрий Иванович стремился к тому, чтобы скорее обрести супругу. Поэтому посол Афанасий Власьев, отправленный в Речь Посполитую, уже имел в наказе не только поручение просить у короля разрешение на брак царя с Мариной Мнишек, но и инструкции по участию в церемонии краковской помолвки, а также вез подарки для невесты. В глазах русских Марина Мнишек становилась женой царя только после совершения обряда православным патриархом, но для тех, кто был посвящен в тайну принятия католичества царем Дмитрием Ивановичем, предполагавшаяся церемония приравнивалась к полноценному браку.

22 ноября 1605 года в Кракове наступил звездный час семьи Мнишков. Это был настоящий триумф! Поэты Ян Жабчиц, Ян Юрковский, ксендз Станислав Гроховский наперебой славили Гименея и счастливый поворот фортуны, благодаря которому «два великих народа, польский и московский», соединялись в лице «царя» Дмитрия Ивановича и Марины, «царицы Московской». Они были настоящими героями дня, все кругом только и говорили, что о предстоящей свадьбе, на которую были приглашены король Сигизмунд III, королевич Владислав, шведская принцесса Анна, папский нунций Клавдий Рангони, послы и посланники, сенаторы Польской короны и Великого княжества Литовского. Марину Мнишек славили наряду с другими самыми значительными «славянскими дочерьми». Ян Юрковский писал, что «московская царица» «украшена добродетелями, как звездами небо» ^[67].

Церемонию венчания должен был проводить краковский кардинал Бернард Мацеевский, двоюродный брат воеводы Юрия Мнишка, давно принимавший участие во всех перипетиях с историей «царевича». Само место, где происходило действо – в сердце Кракова, на площади Рынка, в доме ксендза Фирлея (свойственника Мнишков), – тоже подчеркивало значимость события. Оно имело бы еще больший резонанс, если бы Марина Мнишек венчалась в находившемся неподалеку главном краковском костеле, но тогда было бы трудно избежать конфессиональных и протокольных затруднений с русским послом. А так церемония обручения Марины Мнишек, привезенной накануне в Краков, получалась одновременно и домашним, и государственным событием. Участие в ней короля Сигизмунда III со своим двором, высших церковных иерархов Речи Посполитой и иностранных дипломатов создавало исторический прецедент, но все же не такой громкий, как если бы король пригласил Мнишков в Вавельский замок, а не они его в свой «дворец», устроенный специально для обручения из двух соседних владений Фирлея и Монтелупи на главной Рыночной площади (дом этот, номер 9, конечно, значительно перестроенный, и сейчас можно увидеть в Кракове).

Прекрасно украшенная «каплица» с алтарем находилась в доме Фирлея. Первыми туда прибыли кардинал Бернард Мацеевский и нунций Клавдий Рангони. Стали дожидаться приезда невесты Марины Мнишек. В это время московский посол Афанасий Власьев со своею немалой свитой в 200 человек находился в доме Монтелупи. Король Сигизмунд III вместе со своим двором проехал прямо в дом Фирлея и расположился в зале, где должна была состояться свадьба. Он сидел, а рядом с ним стоял королевич Владислав. Сестра короля шведская принцесса Анна со своими фрейлинами ушла в это время к невесте. Тогда к королевской руке допустили посла Афанасия Власьева и других членов посольства. Пока гости собирались и занимали свои места, кардинал Бернард Мацеевский облачился в свое драгоценное одеяние и начал обряд ^[68].

Марина Мнишек прошествовала к алтарю. Как было написано в современном описании церемонии венчания, «царица венчалась в белом алтабасовом, усаженном жемчугом и драгоценными камнями платье». Кроме «дорогого платья», она была украшена «короной, от которой по волосам немало было жемчугу и драгоценных камней». Головной убор невесты отличался особым изыском. Один из приглашенных, Нери Джиральди, сообщал в Италию тосканскому герцогу: «Княжна Мнишек была убрана драгоценными камнями, каких я смело могу сказать, что нигде не видал; но более всего отличались жемчужные нитки, вплетенные в распущенные косы княжны… составлявшие также корону на макушке ее красивой головки» ^[69]. Сохранившиеся портреты Марины Мнишек подтверждают, что она любила украшать волосы жемчугом, а в этой церемонии жемчужная корона содержала еще очевидный намек на ее царскую будущность.

В сопровождении двух сенаторов (один из них – малогощский каштелян Николай Олесницкий – позднее возглавит посольство для участия в свадебных торжествах Марины Мнишек и царя Дмитрия Ивановича в Москве) дочь сандомирского воеводы подошла к алтарю. Рядом с ней встала свидетельница – королевна Анна. Первому дали возможность обратиться к собравшимся гостям послу Афанасию Власьеву, провозгласившему, что он «прибыл для этого дела по воле своего государя». Посол «просил у сендомирского воеводы его дочери и родительского благословения». После этого начался турнир красноречия и учтивости. Вперед, представляя короля, выступил канцлер Великого княжества Литовского Лев Сапега. Происходившее он охарактеризовал как действие Провидения, «символ единения двух народов». Он расточал похвалы великому князю Дмитрию, делал намеки о его будущем великом предназначении (в полной противоположности тому, что канцлер говорил на сейме в начале того же 1605 года). Но о ком он, не кривя душой, мог высказаться в патриотическом восторге, так это о Марине Мнишек. «Как бы ни велика была честь носить корону, – сказал канцлер Лев Сапега, – польская женщина вполне достойна ее: сколько государынь Польша дала уже Европе».

Следующий оратор «указывал также на славный дом девицы, на ее воспитание, богатство добродетелей», хвалил царя Дмитрия Ивановича, помнившего расположение, оказанное ему сандомирским воеводою Юрием Мнишком. Но апофеозом стала ученая и возвышенная речь кардинала Бернарда Мацеевского. Она заслуживает того, чтобы привести ее подробное изложение. Сначала кардинал Мацеевский «сказал удивительную речь об этом таинстве, указывая в нем действие Промысла; затем он приступил к восхвалению Димитрия – великого царя и государя великой России (он дал ему титул, какой у него был написан на бумаге, по которой он говорил)». Так едва ли не первый и единственный раз в присутствии короля Сигизмунда III полуофициально был признан царский титул Дмитрия Ивановича со стороны церковных властей Речи Посполитой. Кардинал «хвалил настоящее его намерение и показывал, что оно послужит благом и для самого царя, и для тамошних жителей, царских подданных». Дальше следовал самый важный момент речи, заставлявший католическую церковь оказывать такую явную поддержку московскому царю, давшему определенные обещания содействовать единству двух государств и церквей: «Бог так часто наказывал их разномыслием, что они то замышляли искать себе государя за морем или в соседних странах, то сажали на престол своих великих государей незаконных наследников (явный намек на Бориса Годунова. – В. К.). Теперь Божиею милостию и устроением они нашли себе надлежащего государя в государствах его величества, нашего милостивого государя». Да, ненавистный «Годун», продолжавший линию «тирана Ивана», был мертв, а брак московского государя Дмитрия Ивановича открывал такие великолепные внешнеполитические перспективы, что ради них можно было забыть о невероятных обстоятельствах появления «царевича» на русском престоле. Напоминая о милостях, оказанных королем Сигизмундом III царевичу Дмитрию, кардинал подчеркивал, что нынешний русский царь «открыл благочестивому государю свои намерения прежде всех государей». И наконец теперь, «желая еще больше доказать свою благодарность, берет через тебя, господин посол, супругу себе (слова, положенные в чине венчания) в этих государствах, берет свободную шляхтенку, дочь благородного сенатора из благородного рода».

Самборские грезы Марины Мнишек становились реальностью. Она была в центре всеобщего внимания. Покорная дочь своего отца, Марина увеличивала славу рода Мнишков и всего Польского королевства, ее имя вставало в один ряд с именами других жен монархов. Все это вытекало из речи кардинала Бернарда Мацеевского, приблизившегося к кульминации: «В этом славном королевстве, где все свободны, не раз случалось, что князья, короли, славные монархи, даже короли этого королевства брали себе жен из свободных шляхетских домов. Бог ниспосылает теперь подобное благо и царю Димитрию и всем его подданным, – его величество царь завязывает с его величеством, милостивым государем нашим, дружбу, а с этим королевством и с его чинами – свободными людьми – родство. При этом святом супружеском союзе его царское величество, великий государь, сумеет за эту расположенность воздать со своей стороны его величеству королю благорасположенностью, а королевству – любовью».

Вслед за этим запели «Veni Creator» ^[70], и наступил нелегкий момент для присутствующего, но не участвующего в католической мессе человека, когда все в едином религиозном порыве встают на колени. Над склонившей головы паствой кардинала Бернарда Мацеевского возвышались только фигуры московского посла Афанасия Власьева и протестантки – шведской принцессы Анны. Дальше начался обряд, и кардинал обратился к Марине Мнишек с традиционными, но по-особенному звучавшими для нее словами Священного Писания: «Слыши дщи, и виждь, и приклони ухо твое, и забуди народ твой». Обратившись к послу Афанасию Власьеву, кардинал привел для него изысканную ветхозаветную параллель о посылке Авраамом своего слуги на поиски Ревекки: «Как Авраам посылал своего подскарбия в чужую страну за женой для своего сына…»

«Подскарбий» Афанасий едва не подвел кардинала Бернарда Мацеевского, воспарившего от осознания ответственности за происходящее к высотам богословской учености. Во время венчания произошел показательный казус: «Когда кардинал, в числе других вопросов, спрашивал посла: “Не обещался ли великий царь кому другому?” – он отвечал: “Разве я знаю; царь ничего не поручил мне на этот счет”, и уже после напоминаний стоявших подле него при этом торжестве он сказал: “Если бы он дал обещание другой девице, то не посылал бы меня сюда”. Но Афанасий Власьев восставал против того, что кардинал говорил по латыни, – на это он не соглашался. Когда кардинал сказал: “Господин посол, говорите за мной, как требует наша католическая церковь и ваша: ‘Я…’ ”, то посол говорил за кардиналом и хорошо произносил слова. Впрочем, он не вдруг стал говорить. Он говорил: “Я буду говорить с девицей Мариной, а не с вами, ксендз кардинал”» ^[71].

Сказалось то, что в самой церемонии стороны видели разный смысл. Московский посол, имея в виду будущую свадьбу Марины Мнишек в Москве, пытался снизить кардинальский пафос к вящей славе настоящей коронации в Успенском соборе в Кремле. Ведь он же сказал с самого начала, для чего прибыл. Зачем было еще раз об этом его спрашивать? То, что легко прочитывалось москвичами, было недоуменно воспринято всеми, кто следил за строгим следованием церемониалу. Шутки и попытки пререкания посла Афанасия Власьева с кардиналом Бернардом Мацеевским присутствующая публика, воспитанная в европейской учтивости и почитании князей церкви, восприняла как простоту нравов, граничащую с глупостью, если не с попыткой сорвать саму свадьбу.

Между тем Афанасий Власьев оставался прежде всего московским дипломатом на всех этапах церемонии обручения. Он стремился главным образом к тому, чтобы не создавать нежелательных прецедентов или не нарушить этикет отношения подданного к новой русской царице. Еще раз он проявил свой самостоятельный нрав во время обмена кольцами: «Когда пришлось давать перстни, то посол вынул из маленького ящика алмазный перстень с большой и острой верхушкой, величиной с большую вишню, и дал его кардиналу, а кардинал надел его невесте на палец, а от невесты посол взял перстень не на палец и не на обнаженную руку, но прямо в вышеупомянутый ящик». Московский посол и позднее не только не смел прикоснуться к царице Марине Мнишек, но даже сесть с ней за один стол. Хозяевам пришлось проявить настойчивость, чтобы сломить его упрямство. Сначала спор возник из-за отказа Афанасия Власьева дать свою руку от имени царя. Он не хотел «прикасаться к руке невесты своею голою рукою», когда нужно было епитрахилью связать руки жениха и невесты. Афанасий Власьев был столь предусмотрителен, что приказал выкупить за 100 червонцев даже коврик, на котором во время церемонии стояла Марина Мнишек, чтобы тот не остался у служителей кардинала. Шествие из алтаря, где происходило венчание, в столовую залу на пир прошло спокойно. Его возглавила сама царица Марина Мнишек, за которой следовала ее свидетельница – королевна Анна, а за нею – посол. Началась раздача подарков от имени царя, которые принимала бабка царицы Марины Мнишек, потому что мать невесты пани Ядвига была в тот момент больна и не видела триумфа своей дочери. «По поднесении подарков стали садиться к столу», но и тут посол заставил себя упрашивать сандомирского воеводу, убедившего его сесть рядом с царицей, «сказав, что это нужно сделать».

Светское воспитание, как оно понималось в самом начале XVII века в Европе, еще не стало добродетелью дипломата Московского государства. Зато русские цари и их дипломаты умели делать подарки. Посол Афанасий Власьев не оставил никого из наблюдателей равнодушными, когда сразу после церемонии обручения один за другим через парадную залу прошествовало «около сорока человек москвитян», несших подарки царя Дмитрия Ивановича и его «матери» Марии (Марфы) Федоровны. Первым был образ Троицы в золоте и драгоценных камнях, что имело свой смысл, так как именно Троицей клялся московский царевич в Самборе, что возьмет в жены Марину Мнишек. Кроме того, исполнялся традиционный русский обряд родительского благословения новобрачных иконой. Царь Дмитрий Иванович, напротив, прислал затейливые светские украшения. Перед его женой Мариной Мнишек проплывали Нептун и богиня Диана, сидящая на золотом олене; удивительные часы в шкатулке, украшенные изображениями трубачей, барабанщиков и других фигур; крылатые звери с золотом и драгоценными камнями; «серебряный пеликан, достающий свое сердце для птенцов» и «павлин с золотыми искрами». Нери Джиральди, также видевший шествие с подарками, описал поразившее его «большое бюро, произведение немецкого или фламандского мастера, из черного дерева, с серебряными вызолоченными фигурами и несколькими каменьями, внутри него были колеса со звоном, а наверху – слон с часами, вставленными в его корпус, и разными вокруг него предметами звериной ловли, что все приходило в движение посредством внутреннего механизма». Присутствовавшие на церемонии восхищались огромными бриллиантами, рубинами, золотыми кубками и серебряными сосудами, соболями, «лучше которых, как говорят, оттуда не вывозили». Царица Марина должна была оценить то, что ее избранник запомнил ее любовь к жемчугу и прислал «несколько жемчужин в форме больших мускатных орехов», большое число низаного жемчуга, а также парчу и бархат. Щедрость царя стала прелюдией к пиру, атмосфера которого казалась окружающим «непринужденной», а сам праздничный обед – исполненным великолепия.

Сотни глаз следили за тем, как вели себя Марина Мнишек и московский посол за свадебным столом. Рассаживались со всевозможными церемониями, чтобы не нанести ущерб этикету и никого не обидеть: «В правом углу стола посажена была царица, и, когда она садилась, король приподнялся и поднял шапку; на другом углу, слева, села королевна. Одновременно с царицей сели: посол, подле царицы, пониже, а королевич подле королевны, немного ниже, напротив посла. Когда посол садился, король не двигался» ^[72]. Иерархия участников церемонии учитывалась и тогда, когда стали подносить воду и полотенце для умывания рук (московский посол благоразумно уклонился, видимо, не зная, как будет истолковано умывание им рук той же водой и обтирание рук тем же полотенцем, какое использовала царица Марина Мнишек). За столом произносилось много тостов; сам король Сигизмунд III «пил за здоровье государыни, сняв шапку и немного приподнявшись со стула». Действительно, главной героиней, после короля, была царица Марина, а не отсутствовавший на церемонии царь Дмитрий Иванович. В конце концов воеводе Юрию Мнишку пришлось даже напомнить дочери, что и она должна провозгласить тост за здоровье царя. Очевидец свадебной церемонии отметил: «Когда царица обратилась к послу и пила за здоровье царя (это она сделала по приказанию отца, перед которым, когда он подошел к ней, она не встала, привстала только немного, когда он отходил от нее), то посол встал со стула и, стоя подле него сбоку, выпил за здоровье королевича из другого бокала (из того, из которого пила царица, не хотел пить)». Посла Афанасия Власьева не могли заставить есть за столом, потому что он отговаривался следованием московским обычаям: «Холопу не следует есть с государями». Пил он также «мало и осторожно», несмотря на то, что веселившийся король четырежды пил за здоровье его государя. Впрочем, вина в королевской чаше в этот момент было совсем немного, ему скорее хотелось подзадорить посла или посмотреть, как посол каждый раз «вставал со стула и, как слуга, бил челом».