Quot;Таинственная смерть актрисы ". 7 страница

Тогда начался ряд "несчастных случаев" на жидовской постройке.

Дважды, во время работ, обрушились стены. Затем неожиданно лопнули только что проведённые газовые трубы и, наконец, случился взрыв динамита. Каждый раз производилось строжайшее следствие. Прокурор республики приезжал из Иль-де-Франс -- официальной столицы Мартиники -- для дознания. Арестовывали двух-трёх христианских рабочих делали обыски у нескольких заподозренных лиц, но ничего достоверного не находили. И загадочные явления оставались неразгаданными.

Однако постройка продолжалась с удвоенной энергией. После каждого несчастного случая плата рабочим чуть ли не удваивалась и новая синагога росла не по дням, а по часам. В конце концов христианское население Сен-Пьера привыкло видеть синагогу.

Торжественное открытие синагоги привлекло громадное число любопытных, среди которых две трети были не евреи.

Легкомысленная "цветная" публика, проходя по соборной площади, невольно сравнивала роскошное здание жидовской синагоги с маленьким и сравнительно бедным христианским собором и находила, что величие и богатство на стороне иудейства...

И уже наблюдались случаи перехода из католичества в жидовство, хотя только почти из беднейшего, "цветного", населения. Много толков вызвал пример одного из белых купцов предместья Роселаны, христианина, женившегося на некрещённой жидовке и приписавшего своего первого сына к религии своей жены...

Таким образом, постепенно и незаметно, новая синагога стала центром жидовской пропаганды и в то же время излюбленным местом прогулок для любопытной и скучающей толпы.

В этой-то синагоге и должно было состояться бракосочетание молодой четы, занимавшей по своему богатству и влиянию выдающееся положение в колонии, тесно соприкасавшейся с аристократическим обществом Сен-Пьера. Белые плантаторы принуждены были отчасти даже заискивать перед этим евреем, мнение которого имело решающее значение в официальном Колониальном банке. Учреждённый будто бы для помощи земледелию колонии, банк этот быстро превратился, в руках жидомасонского правительства третьей французской республики, в прекрасное средство повлиять, прижать, наградить или разорить людей нужных, полезных или опасных для тайных целей тех же еврейско-масонских заговорщиков, которые, увы, уже доедают несчастную Францию, вместе со всеми её колониями.

Пригласительные билеты на еврейское "бракосочетание" разосланы были всему обществу Сен-Пьера; не принять их было довольно трудно. Только немногие; совершенно независимые и к тому же убеждённые антисемиты, решались на подобную "невежливость". В числе их находились старшие поколения маркизов Бессон-де-Риб. Но младшее поколение всё-таки отправилось в синагогу. К ним присоединилась и молодая немецкая графиня, приехавшая в Сен-Пьер на яхте лорда Дженнера и принятая, как родная, в семье его покойной жены...

Дело было вечером... К главному подъезду громадного здания то и дело подъезжали великолепные экипажи, запряжённые чистокровными конями или прекрасными, стройными мулами, обвешенными пор местному обычаю пёстрыми шёлковыми кистями и серебряными бубенцами. В настежь раскрытые литые бронзовые двери непрерывной струёй вливалась толпа разряженных христиан, явившихся своим присутствием подчеркнуть торжество жидовства в старом христианском городе.

А напротив, в темноте ночи, совершенно исчезала неосвещённая скромная христианская церковь.

XX. В синагоге

Среди подъехавших экипажей находился и прелестный шарабан маркиза Бессон-де-Риб, запряжённый шестью золотистыми конями, украшенными голубыми шёлковыми розетками и бантами. Молодой маркиз искусно управлял при помощи длинных шёлковых синих вожжей горячими конями, которых подхватили под уздцы четыре жокея в синих шелковых куртках, сопровождавшие шарабан верхом. Когда шестерик, описав красивую дугу, замер перед ярко освещённым входом в синагогу, крик восхищения послышался в громадной толпе любопытных, запрудивших всю соборную площадь.

Еще большее восхищение в этой разноцветной толпе вызвали три молодых красавицы, занимавшие места в шарабане. Юная маркиза Лилиана, Матильда и, наконец, Гермина Розен соперничали красотой и изяществом нарядов.

В роскошном аванзале синагоги их ожидал лорд Дженнер, чтобы проводить в первый ряд кресел на хоры, уже заполненные нарядной женской публикой, сверкавшей драгоценностями.

В качестве "приятеля" жениха, с которым он был знаком ещё в Париже, лорд Дженнер являлся чем-то вроде шафера или церемониймейстера, в помощь брату невесты, высокому худощавому молодому еврею с профилем хищной птицы, но в безукоризненном фраке и громадными бриллиантовыми запонками.

Проводив своих дам на хоры, маркиз Роберт Бессон-де-Риб последовал за своим зятем вниз, где и занял место между публикой, покрывшей, при входе в зал синагоги, свои головы цилиндрами более или менее изящной формы.

Жидова с гордостью глядела на окружающих их христиан, явившихся "на поклон к насим", и с пренебрежением косилась на небольшую кучку мулатов и метисов в безукоризненных фраках, частью даже в расшитых золотом мундирах чиновников различных ведомств, державшихся, по обыкновению, немного в стороне от "белой" аристократии.

В качестве "иностранца" лорд Дженнер свободно переходил от одной группы к другой, одинаково любезно разговаривая и с белыми плантаторами, и с цветными чиновниками, и с торговцами-евреями различных "марок". Между этими последними нередко оборачивались к нему лица с пытливыми глазами, делавшие вопросительные жесты, на которые красивый англичанин отвечал иногда простым наклонением головы, иногда поспешно брошенными словами: "в два часа ночи"... Эти странные, как бы нечаянно оброненные слова не обращали на себя внимания христиан, любезно пожимавших руки богатого иностранца, избравшую жену на Мартинике и... быть может, приехавшего опять для выбора жены...

Бракосочетание совершено было по еврейскому обряду, со всеми церемониями.

Невеста -- очень молодая и очень красивая девушка -- стояла рядом со своим уже немолодым и очень некрасивым женихом. Она была в роскошнейшем бальном платье из белого муар-антика, специально выписанном из Парижа, вся залитая бриллиантами и с букетами натуральных флердоранжей у корсажа и в роскошных чёрных волосах, которые она, в качестве "цивилизованной" еврейки новой школы, не сочла нужным заменить отвратительным шёлковым париком, покрывающим тщательно выбритую голову благочестивых жидовок древнего образца.

Однако, несмотря на своё образование и на "высший курс наук и искусств", оконченный в самом аристократическом институте Парижа, Ревекка Кон всё же сочла нужным накануне посетить ужасную жидовскую микву -- священный водоём, в котором каждая еврейка обязана ежемесячно очиститься, окунаясь с головой в никогда не меняющуюся, а только доливаемую воду.

Воспоминание ли об этом ужасном обряде, к которому вынуждает евреек закон, записанный в книгах Талмуда, или что-нибудь другое омрачало расположение духа молодой невесты, -- но её хорошенькое личико было озабочено и печально.

Мать, толстая жидовка с бриллиантовыми звёздами на кружевной наколке, приковавшей шёлковые волосы, -- Сара Кон, прошептала на ухо своей дочери:

-- Что же с тобой, моя Ревекка?

Молодая невеста улыбнулась с видимым усилием, но через две-три минуты её хорошенькое лицо снова приняло прежнее, не то беспокойное, не то испуганное выражение.

А тем временем синагогу наполняли ликующие звуки мендельсоновского марша, а великолепный бархатный голос кантора, дивный тенор, заставлявший дрожать и млеть восторженных дам, -- распевал старинные, вечно юные стихи из "Песни песней", прославляющей всепобеждающую любовь, "которая сильнее смерти".

Наконец, "молодым" подали символическое вино и очищенное печёное яйцо, которые они должны были разделить между собой, как видимый знак единства в будущей, совместной жизни.

"Молодой" спокойно принял чашу с вином и, отпив глоток, передал своей жене, маленькая ручка которой заметно дрожала, передавая чашу обратно одному из "шаферов". Настала очередь печеного яйца, только что посыпанного рыжеватой солью, смешанной с золой, взятой золотой ложечкой из такого же драгоценного ящичка, украшенного рубинами. Яйцо это фигурирует при каждом еврейском бракосочетании и посыпается рыжеватой солью, смешанной с пеплом.

Откусив свою часть печёного яйца, молодой передал его остаток своей жене, которая должна была по положению доесть этот остаток до последней крошки.

Невеста отшатнулась, протянув вперед дрожащую ручку, как бы желая оттолкнуть протягиваемое ей женихом яйцо, на белке которого ясно виднелись рыжеватые крупинки соли, смешанной с пеплом. Хорошенькое личико девушки покрылось землистой бледностью, полные, алые губы судорожно задрожали, точно силясь удержать крик.

Всё это продолжалось не более полуминуты. Грозный шёпот матери, пристальный, горящий взгляд отца, удивленные и обеспокоенные лица жениха, брата и раввина очевидно привели в себя невесту. Она глубоко вздохнула и покорно доела символическое яйцо, хотя и с видимым, тяжелым усилием. Смертельная бледность, покрывавшая её лицо, начала исчезать, уступая место горячему багровому румянцу. Но маленькая ручка в белой перчатке, поднявшаяся к обнаженному тонкому горлу, в котором, как будто, что-то душило её, все ещё сильно дрожала.

Как ни быстро кончился этот, никем, по-видимому, не замеченный инцидент, но мать невесты все же сочла долгом объяснить его своим громогласным шёпотом:

-- Моя Ревекочка не может кушать яиц! С рождения у ней был такой странный вкус!

На обратном пути к дому маркиза Бессон-де-Риб, где ожидали к ужину лорда Дженнера и прелестную графиню Розен, весёлый разговор в красивом соломенном шарабане не умолкал ни на минуту. Говорили о синагоге, о странных обрядах жидовского бракосочетания, о прекрасной музыке и поразительном теноре кантора... И никому в голову не пришло, что немецкая графиня была сегодня в молитвенном доме своей матери, если не своего отца, да и Гермина настолько утеряла сознание своего еврейства, что от души смеялась над печёным яйцом, посыпанным золой, не подозревая страшного значения этой символической золы, к которой примешивается кровь.

XXI. Красные маски

Яркое парадное освещение новой синагоги было потушено, тёмный её фасад сливался с листвой громадных деревьев, окружавших здание. На близлежащих улицах становилось тихо и безлюдно. Запоздалые гуляющие спускались поближе к морю, на бульвары, ещё ярко освещённые и оживлённые, где гремела музыка в многочисленных общественных танцевальных садах и кафешантанах. В центре же города электрическое освещение, казалось, бледнело от тёмных домов, в которых погасли последние светящиеся окошки.

Потухли огни и свечи в новой синагоге. Близилась полночь... Старый сторож, внимательно обойдя в последний раз хоры, залы и коридоры, быстро проскользнул в маленькую боковую калитку и, тщательно затворив её большим ключом, поспешно удалился, предварительно сплюнув через левое плечо.

По жидовскому суеверию, в синагоге, после двенадцати часов ночи, собирались мертвецы для обсуждения своих загробных дел. А так как дни этих собраний достоверно известны только самым ученым "цадикам", а почтенный привратник Еремия Гузик учёностью не отличался, то он и предохранил себя, на всякий случай, излюбленным жидовским специфическим средством.

Быстро замолкли шаги старика, жившего неподалёку, в одном из многочисленных домов еврейской общины, предназначенных под квартиры различных "должностных" лиц, -- от официального раввина и до сторожа синагоги включительно.

Минут десять на улице царила глубокая тишина, прерываемая только шелестом ночного ветра, тихо шевелящего сонную листву деревьев.

Новая синагога, казалось, спала мёртвым сном, неподвижная и мрачная под тёмно-синим сводом южного неба, на котором ярко горели, сверкали и переливались разноцветными огнями алмазные звёзды южного полушария.

Вблизи синагоги раздались шаги, и из густой тени листвы вынырнула на освещённую мостовую мужская фигура в чёрном плаще и широкополой шляпе. Подняв голову к небу, она замерла на мгновение.

Снова раздались шаги, и тёмная фигура скользнула и исчезла среди деревьев, скрывавших вновь подходящего.

Зато маленькая бронзовая калитка синагоги, так заботливо запертая старым привратником Еремией Гузиком, беззвучно повернулась на тщательно смазанных петлях, пропуская вглубь здания подходившие одну за другой тёмные фигуры.

Минут пятнадцать оставалась калитка полуоткрытой. Постепенно переступили через порог её семь фигур, и за последней так же тихо и бесшумно закрылась маленькая калитка, как раз в ту минуту, как на колокольне соседней христианской церкви часы медленно пробили двенадцать ударов.

За калиткой начиналась узкая и крутая лестница, ни малейшего следа которой не видали богато одетые посетители новой синагоги, несколько часов назад проходившие по этому широкому ярко освещенному коридору, ведущему на хоры. Когда узкая калитка закрылась за последним вошедшим, в руках первого вспыхнул ручной электрический фонарь, свет которого сосредоточился на железной лестнице, оставляя в тени как лица присутствующих, так и стены коридора. Не обмениваясь ни единым словом, пришедшие поочерёдно ставили ногу на железные ступени, медленно и осторожно подвигаясь вниз, в неведомую глубь. Тёмная фигура с фонарём в руках оставалась последней.

Узкая и круглая железная лестница казалась бесконечной...

Лишь на шестисотой ступени снизу показался свет, постепенно увеличивающийся по мере приближения к нему... ещё шестьдесят шесть ступеней, и тёмные фигуры выстроились в ряд на дне гранитного колодца, перед такой же гладко-полированной стеной, на которой отчетливо был выгравирован египетский сфинкс -- лежащая фигура львицы с головой женщины и крыльями орла. Над головой этой женщины сияла большая шестиконечная звезда, освещенная изнутри.

Спустившаяся последняя тёмная фигура закрыла свой фонарь и произнесла тихим, глухим голосом:

-- Мы у двери тайны... Посвящённые, докажите ваше право присутствовать здесь в этот таинственный час.

Тёмные фигуры откинули плащи и приподняли широкополые шляпы, закрывавшие их лица... На каждом надета была небольшая красная маска, какие продаются в каждой парикмахерской или костюмерной лавке. Только на первом заговорившем маска была черная, бархатная, скрывавшая не только верхнюю часть лица, но и рот и подбородок.

Вероятно, эта маска имела какое-либо особенное значение, так как шесть красных масок почтительно подняли сложенные руки ко лбу и затем низко склонили головы в сторону первого заговорившего.

Затем одна за другой маски стали подходить к сфинксу, прикасаясь так же поочередно к одному из длинных перьев его могучих крыльев. И, после каждого прикосновения, перо, до которого дотронулась рука замаскированного, внезапно загоралось, освещаемое изнутри каким-то таинственным механизмом... Через две минуты шесть разноцветных огней бросали яркие отблески на тёмные фигуры стоявших перед сфинксом.

Последним подошел к стене человек в чёрной маске. Сильно стукнул он рукой по золочёной короне, надетой на голову крылатой женщины, поверх полосатого, падающего на плечи, платка.

Как бы в ответ на этот стук, раздался где-то вдали слабый звон серебряного колокольчика и рядом с внезапно потухшей фигурой крылатого сфинкса шевельнулась, скользя по невидимым рельсам, гигантская гранитная глыба и слегка отодвинулась, открывая узкую и низкую щель, в которую не без труда протиснулись все тёмные фигуры. Последней снова прошла чёрная маска, вслед за которой гранитная глыба возвратилась на прежнее место.

Глубокая тишина снова окружила вошедших в невидимое пространство. Чёрная маска вторично открыла свой фонарь и снова началось молчаливое шествие, но уже не по лестнице, а по узкому коридору, капризно поворачивавшемуся в разные стороны.

Минут через двадцать перед глазами подземных путников выросла железная дверь, украшенная литыми символическими фигурами, между которыми центральное место занимал громадный вертящийся ключ в круге, составленном из двух змей, кусающих себя за хвосты. Между этими змеями и ключом помещались четыре древнееврейские буквы.

Вся эта фигура горела разноцветным огнём, вроде того, как горят в темноте натёртые фосфором предметы, от светящихся знаков исходил полупрозрачный дым. Но только каждый знак светился разноцветным огнем, составляя вместе семь цветов радуги.

Еще раз возвысила голос черная маска:

-- Посвящённые, докажите ваше право переступить через роковой порог, за которым смерть ждёт не только изменника, но и простого любопытного...

Снова красные маски по очереди приблизились к металлической двери, посреди которой, немного ниже ключа, на высоте человеческого роста, была вделана круглая белая пластинка. Наклонясь над этой пластинкой, как над телефонным аппаратом, каждая маска произнесла несколько непонятных слов, на которые поочерёдно отвечал отрывистый короткий звонок того же серебряного колокольчика, но уже значительно ближе.

В заключение, чёрная маска, в свою очередь, произнесла что-то, чего не мог расслышать никто из присутствующих.

Но как бы повинуясь этим таинственным словам, железная дверь широко распахнулась, открывая вход в обширное полутёмное помещение, разделённое жёлтой атласной занавесью на две неравные части.

XXII. В Бет-Дине

Семь замаскированных остановились перед шафранно-жёлтым занавесом с золотой бахромой. На верхней части занавеса чёрным шелком вышиты были какие-то надписи на древнееврейском языке. Высокая бронзовая решётка, значительно выше человеческого роста, поставленная аршина на полтора перед этим занавесом, защищала его от прикосновения непосвящённых. Человек в чёрной маске запел протяжно на каком-то непонятном языке. Ту же мелодию немедленно подхватили красные маски, присоединяясь к гимну постепенно, один за другим.

Когда пение смолкло, резкий порыв холодного ветра пронёсся по подземелью, и к ногам стоящих у решетки упали откуда-то сверху семь чёрных факелов, один из которых был перевит красной шёлковой лентой.

Без всякого признака удивления каждая из масок нагнулась и подняла одну из восковых палок, вделанных в металлическую ручку. В руках черной маски оказался факел, отмеченный красной лентой; затем, подняв факелы кверху, все снова запели второй куплет того же гимна.

Снова пронесся по подземной зале порыв ветра, от которого даже шевельнулись длинные волосы некоторых замаскированных. И вместе с этим порывом откуда-то появились синеватые колеблющиеся огоньки, от прикосновения которых сразу вспыхнули разноцветным пламенем все семь факелов.

В ту же минуту за жёлтым занавесом раздался голос, спрашивающий по-французски:

-- Кто здесь?

-- Искатели истины, -- ответила черная маска.

-- Что есть истина? -- повторил невидимый голос роковой вопрос Пилата.

Нимало не задумываясь, замаскированный ответил:

-- Истина есть свет жизни и смерти! Голос рока. Познание непознаваемого.

-- Зачем же пришли вы в роковую обитель истины? -- снова продолжал спрашивать невидимый голос.

-- За светом с востока.

-- Откуда шёл путь ваш?

-- С Запада, -- ответила одна из красных масок.

-- С юга, -- точно эхо отозвалась другая.

-- От севера, -- глухо прибавила третья.

-- Свет один во всех странах, -- докончила чёрная маска, торжественно подымая свой факел, горящий ярким красным огнем.

-- И мы жаждем увидеть этот свет, -- подхватили остальные маски, так же точно подымая свои факелы, разноцветные огни которых, соединяясь над их головами, образовали как бы малую радугу. -- Раскрой золотую решётку для посвящённых слуг тайной истины, борющихся с явной ложью и открытым обманом... Открой решётку, великий хранитель истины. Мы принесли важные и радостные вести для избранного народа.

Раздался громкий треск, и средняя часть решётки разделилась, подобно двусторонним воротам, открывая широкий проход новоприбывшим. В то же самое время за занавесом, не доходящим до высоких гранитных сводов, разлился яркий белый свет, осветивший эти своды, сделанные из тщательно отёсанных гранитных глыб.

Вместе со светом за занавесом раздалось пение того же мрачного и величественного гимна, с последним аккордом которого жёлтый атлас медленно разделился, отодвигаясь на обе стороны, и перед глазами входящих открылся большой полукруглый зал, задняя стена которого скрывалась за черным бархатным занавесом, усеянным треугольниками. Посредине этого зала стоял на возвышении в семь ступеней громадный стол, изогнутый в виде полумесяца и окруженный золочёной решёткой. По наружной стороне этого стола помещались тринадцать кресел. Два из них были выше и богаче других, с высокими спинками и красными бархатными подушками, на сидении которых резко выделялись вышитые золотые орлы. По другую сторону стола стояли три полосатых и грубых деревянных скамейки и только...

Большая часть кресел была пуста... Навстречу подходящим поднялось с мест только пять таких же тёмных фигур в широкополых шляпах и красных атласных масках. Только на одном из высоких кресел, спинка которого состояла из двух переплетавшихся между собой змей, высоко поднимавших свои раздувшиеся шеи и сверкавшие фосфорическим светом глаза над головой сидящего, -- только на этом председательском кресле осталась сидеть высокая фигура в чёрной бархатной маске.

-- Мы не опоздали? -- обратилась новопришедшая чёрная маска к ожидающему её двойнику.

-- Немного, -- спокойно ответил звучный голос, в котором легко было узнать того, кто только что предлагал вопросы. -- Но это не беда. Мы знали, что вам нелегко было освободиться, и потому извиняем вас.

-- Значит теперь заседание может начаться, -- громко произнесла вошедшая чёрная маска. -- Посвящённые, занимайте свои места и снимайте маски... Мы здесь между своими и бояться измены нечего...

-- К тому же международное заседание Бет-Дина требует проверки полномочий и название имён! -- подтвердила вторая чёрная маска, после того, как первая заняла возвышенное место рядом с нею, на кресле, отличающемся от соседнего только тем, что вместо переплетающихся змей на спинке была вырезана громадная летучая мышь с широко раскрытыми крыльями, загибавшимися вниз, что составляло боковые ручки этого представительского "седалища".

Первым поднялся с места сидящий на левом конце стола. Медленно снимая маску с ещё молодого, умного, но некрасивого и недоверчивого лица с характерными чертами мулата, он заявил громко и торжественно, слегка картавя и говоря нараспев, как все "цветные" жители Мартиники:

-- Я, -- заявил мулат, -- Аристид Теолад, директор Сен-Пьерского лицея и представитель цветного населения Мартиники, объявившего войну белой расе и христианскому обману... Да здравствует великий Обойдённый, истинный отец наш, напоивший ненавистью и злобой сердца всех метисов! Из этой злобы вырастает цветок кровавой мести, плодом которого будет равенство всех и повсюду...

-- Привет тебе, Аристид Теолад, -- торжественно ответил первый председатель, глаза которого сверкнули из-под маски загадочным насмешливым огнём и сейчас же потухли, как только поднялся сидящий на крайнем правом конце стола.

-- Меня зовут Феррера. {Роман Шабельской появился в печати за три года до того, как выяснилась политическая физиономия этого "вождя" испанского пролетариата. Как известно, Феррера был убит испанскими националистами. (Ред.)} Я послан в Испанию и Португалию верховным синедрионом для подготовки революции. Из Барселоны я прибыл сюда за обещанными инструкциями.

Снятая маска открыла бледное одутловатое лицо человека средних лет с тонкими крепко сжатыми губами и большими чёрными проницательными глазами.

Поднялась третья маска и открыла характерную голову типичного жида с густыми седыми бровями, наполовину закрывающими слезящиеся глаза с опухшими красными веками. Поглаживая тщательно расчёсанную седую бороду, старый жид заговорил на довольно плохом французском языке:

-- Я прошу прощения за плохой разговор... Я предпочитал бы говорить со своими по своему. Но так как между нами есть не знающие ни священного языка талмуда, ни нашего общееврейского языка Европы, то поневоле приходится изъясняться по-французски, сожалея о временах, принуждающих детей Израиля к подобным уступкам... Я, Моисей Цвейкопф, профессор древнееврейского языка в Венском университете, являюсь представителем Австрии и Венгрии... Мои полномочия уже предъявлены нашему председателю.

Все взгляды обратились к обеим чёрным маскам, которые опустили головы с одинаковым жестом подтверждения.

Четвёртым снял маску пожилой господин, в безукоризненном фраке с розеткой Почетного Легиона в петлице, с благообразным лицом французского жида или ожидовелого француза, но с манерами истого джентльмена, члена самых "фешенебельных" клубов Парижа. Он не успел открыть рта, как раздались почтительные голоса:

-- Садок Кан... Великий раввин Франции...

Садок Кан любезно улыбнулся в свою надушенную и тщательно подстриженную бородку, отвечая на превосходном французском языке, без малейшего акцента:

-- Да, друзья мои... Я явился представителем правительства третьей республики, того тайного нашего правительства, которое ждёт только предлога и случая, чтобы стать явным, навеки вытеснив глупую, легковерную и суеверную французскую нацию, потерявшую способность не только управлять собой, но даже плодиться и множиться...

Тихий смех облетел стол и сейчас же смолк, так как великий раввин Франции продолжал:

-- Но я являюсь представителем не только Франции, но и Италии, находящейся в теснейшем единении с нами. В настоящее время оба отделения тайного правительства действуют настолько согласно, что великий синедрион нашёл возможность послать одного представителя для обеих стран... Вот моё полномочие от римского муниципалитета.

Белая выхоленная рука "французского" джентльмена передала соседу золотую монету, на которой вместо профиля итальянского короля было пустое место, окруженное четырьмя буквами: С.Л.Т.И.

-- Слава Люцифера -- торжество Израиля, -- прошептал один из председателей. Да, это тайный лозунг Италии...

-- Полномочие признано правильным, -- громко добавила чёрная маска, сидящая рядом с ним.

Снова поднялась замаскированная фигура, открывая характерное лицо армянина, с толстым крючковатым носом и масляными чёрными глазами.

-- Я представитель дашнакцутюна, Энзели Оглы Давидьян. Я прислан сюда как представитель великой Армении, распятой турками, русскими и персами... Да погибнут эти жестокие и жадные государства, одинаково ненавистные нам... армянам. Да здравствует международное масонство, восстанавливающее права угнетённых народностей. Слава поруганному и оклеветанному господину нашему, извечному вождю всех мятежников и всех рабов, жаждущих освобождения... В этих словах мои полномочия за все три государства, где орудует дашнакцутюн.

-- Привет тебе, Энзели Оглы, -- торжественно заявила первая чёрная маска. -- Мы знаем твою энергию и с удовольствием следим за успехами вашего славного союза. Твои полномочия признаны великим Бет-Дином.

Снова поднялась одна из красных масок, открывая красивое розовое и белое лицо белокурого северянина, настолько резко отличающееся от остальных уже снявших маски, что некоторые из них не могли скрыть движения недоверия.

Но красивый блондин спокойно и уверенно произнёс:

-- Я представитель северных анархистов, разлитых по Швеции, Норвегии, Финляндии, Северной Америке, Англии, Германии и России, подобно каплям кислоты, разъедающих цемент, сплачивающий эти государства... Меня зовут Олар в Америке, Пахонен в Финляндии и Швеции, Бернд в Пруссии, Наскоков в России... Которое из этих имён настоящее, в сущности безразлично. Мы, анархисты, идём рука об руку с воинствующим Израилем и международным масонством, потому что у нас одна цель: уничтожить отдельные государства и стереть с лица земли все религии. Пока эта цель не достигнута, мы с вами. Но затем нам придётся, быть может, померяться силами... Это вопрос будущего. Покуда же я -- верный союзник великого тайного синедриона, подготовителя революций во все времена и у всех народов. До сих пор вы помогали нам. Теперь же помогаем мы вам. В качестве уполномоченного международного анархизма, передаю представителю Бет-Дина этот кинжал... Да здравствует всемирная анархия, созданная тем, кто был первым анархистом и останется последним революционером... Да здравствует тот, чьё имя объединяет нас всех!

Грозное молчание воцарилось после этой речи. Сидящие за столом перешёптывались. На белокурого анархиста устремилось десять пар недоброжелательных глаз. Однако такова была выдержка всех собравшихся, что слово "предатель", ясно написанное в этих взглядах никем не было произнесено.

Оба председательствующие внимательно рассматривали кинжал, переданный белокурым анархистом. На лезвии было выгравировано одно слово: "Рашаволь". Но на серебряной рукоятке, там, где помещается обыкновенно фабричное клеймо или проба, вырезан был едва заметный опрокинуты треугольник с двумя еврейскими буквами по сторонам: С.И.

-- Слава Израилю! -- громко произнесли обе чёрные маски, низко склонившись над кинжалом.

Затем они обменялись долгим многозначительным взглядом. Если бы маски не скрывали нижней части лица, на губах их можно было бы прочесть саркастическую улыбку жестокого торжества.