Восплачьте вы о нем, имейте сожаленье.

Напрасно вкруг себя печальный взор он водит:

Ум ищет Божества, а сердце не находит <...>

Лишенный всех опор отпадший веры сын

Уж видит с ужасом, что в свете он один,

И мощная рука к нему с дарами мира

Не простирается из-за пределов мира...

Ужасно чувствовать слезы последней муку -

И с миром начинать безвестную разлуку!

Тогда, беседуя с отвязанной душой,

О, вера, ты стоишь у двери гробовой <...>

При пышном торжестве священных алтарей,

При гласе пастыря, при сладком хоров пенье,

Тревожится его безверия мученье.

... "Счастливцы! - мыслит он, - почто не можно мне

Страстей бунтующих в смиренной тишине,

Забыв о разуме и немощном и строгом,

С одной лишь верою повергнуться пред Богом!"<...>

При чтении других сочинений поэта видим, что он бесповоротно отказывается от сочувствия всякому виду вольнодумства (По поводу одной печатной кощунственной выходки поэт, негодуя, пишет: "Я от дерзости этой до сих пор прийти в себя не могу".), осуждает Вольтера и его направление; Библия вдохновляет его (Письмо к жене 25 октября 1834 г.), Евангелие становится его любимой книгой (См. Записки А.О. Смирновой. [Из записных книжек 1826-1845 гг. 4.1. СПб., изд. ж-ла "Северный Вестник", 1895, с. 91].); он призывает Бога, допускает Его Промысл; восхищается псалмами, приводит слова Екклезиаста; в стихи перелагает молитвы, слова Священного Писания; молится Богу, ходит в церковь, посещает монастыри, служит молебны; приступает к таинствам; высказывает желание в память своего рождения выстроить в своем селе церковь во имя Вознесения.

В простом углу моем, средь медленных трудов,

Одной картины я желал быть вечно зритель,

Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,

Пречистая и наш Божественный Спаситель -

Она с величием, Он с разумом в очах -

Взирали, кроткие, во славе и в лучах.

Он чтит, благоговея, возмущаясь всяким видом кощунства, чтит - Христа:

Владыку, тернием венчанного колючим,

Христа, предавшего послушно плоть Свою

Бичам мучителей, гвоздям и копию,

Того, Чья казнь весь род Адамов искупила.

В своей лире поэт теперь находит чудные, чарующие звуки возвышенного религиозного строя. Оживают у него "отцы пустынники и жены непорочны" со своею умилительною молитвою; с великою силою утверждается значение нравственного элемента в жизни. "У всякого своя есть совесть, она проснется в черный день", - говорит поэт даже о разбойниках. Возвышенным вдохновением звучат его слова о совести, влагаемые в уста Скупого рыцаря и Бориса Годунова: "Совесть, когтистый зверь, скребущий сердце, совесть, незваный гость, докучный собеседник. <...> от коей меркнет месяц и могилы смущаются и мертвых высылают": "... она одна среди мирских печалей успокоит. "Так, здравая, она восторжествует над злобою, над темной клеветою. - Но если в ней единое пятно, единое, случайно завелося, тогда - беда! как язвой моровой душа сгорит, нальется сердце ядом.<...> Ужасно! Да, жалок тот, в ком совесть нечиста". В наставлениях детям, в словах Бориса Годунова и Гринева-отца, поэт обнаруживает глубокое, согретое теплым сочувствием и убежденное понимание основ религиозно-нравственной жизни; выступают у него в произведениях люди истинной чести и долга ("Капитанская дочка"), и поэт сумел найти их среди неприметных героев нашего смиренного прошлого; рисуются у него женские образы непорочной чистоты: эта Татьяна, что "молитвой услаждала тоску волнуемой души", и эта набожная, душевно-привлекательная дочь бесстрашного и скромного в подвиге героя-капитана. В своих произведениях, проникая в глубь истории, поэт входит в духовное общение с многовековою жизнью целого народа и затем с мыслью и жизнью всего человечества. Здесь прошлое не представляется ему "мертвою скрижалью": он ищет в нем смысла и той внутренней связи, по которой прошедшее является основою для будущего; постигает он здесь цену религии, этой вековечной основы жизни и в истории человечества и в истории родины.

"Религия, - говорит он, - создала искусство и литературу, все, что было великого с самой глубокой древности; все находится в зависимости от этого религиозного чувства <...> Без этого не было бы ни философии, ни поэзии, ни нравственности" (А.О. Смирнова. Записки.., с. 102.). Величаво выступает у него патриарх Иов как представитель древней Русской Церкви; привлекательными чертами рисуется инок Пимен-летописец. Значению духовенства и духовному образованию приписывает он высшую государственную важность; признает благодетельное значение для России Православия[40]; заявляет, "что в России влияние церкви было столь же благотворно, сколько пагубно в землях неправославных; что, огражденное святыней религии, духовенство наше было посредником между народом и высшею властью; что монахам русские обязаны нашею историей и просвещением". Изучив глубже историю России, он уразумел великий подвиг власти в деле строения Русской земли, понял глубокополитический и философский смысл нашего единодержавия и признательными стихами отвечал на подвиги царей, вождей и правителей народа, осудив бунты и измены: "Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов без всяких насильственных потрясений". Самое рабство народа, крепостничество, которое поэт ненавидел всею душою, в его воображении рисовалось "падшим по манию царя", а не путем насильственного переворота. По его словам, "те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды, или не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим и своя шейка - копейка, и чужая головушка - полушка".

Теперь и жизнь не кажется ему, как прежде, "даром напрасным и случайным". Известно, что на унылое стихотворение Московский архиепископ, митрополит Филарет, в свою очередь, написал ответное стихотворение, глубокомысленное и истинно христианское: "Не напрасно, не случайно, - жизнь от Бога мне дана". Пушкин с величием покаянного чувства писал архипастырю:

Я лил потоки слез нежданных,

И ранам совести моей

Твоих речей благоуханных

Отраден чистый был елей.

И ныне с высоты духовной

Мне руку простираешь ты

И силой кроткой и любовной

Смиряешь буйные мечты.

Твоим огнем душа палима

Отвергла мрак земных сует,

И внемлет арфе Серафима

В священном ужасе поэт.

И уж не смерть призывает он к себе: душа полна замыслами творений новых, в которых скажется просветленный дух поэта, отвергший "мрак земных сует". Правда, и теперь "день каждый, каждую годину привык он думой провожать, грядущей смерти годовщину меж них стараясь угадать"; и теперь "безумных лет угасшее веселье" ему тяжело, как "смутное похмелье", и "как вино, - печаль минувших дней" в его душе была "чем старе, тем сильней"; сулило ему "труд и горе грядущего волнуемое море".

Но не хочу, о други, умирать;