Отношений и мировой политики

Изменения, связанные с формированием новой России, ее социального и политического облика, стали предметом пристального анализа в нашей стране и на Западе. В попытках описать общественно-политическую систему, которая появилась после распада СССР, эксперты изобрели множество оценочных ярлыков и теорий - «электоральная монархия», «рыночный большевизм» или «нелиберальная демократия»¹. Но даже в самых смелых полетах фантазии нынешнее российское общество не может быть представлено как «тоталитарное», «коммунистическое» или «деспотичное». То же касается и сферы общественных наук, ранее находившихся под прессингом марксизма-ленинизма.

Печально и немного странно, что глубокие изменения в содержании российских общественных наук как будто почти никого не интересуют - ни нас самих, ни коллег на Западе. Во всяком случае до сих пор не предпринято заметных усилий для осмысления содержания и процесса накопления академического знания в российском обществе. Первая задача этой главы - обратить внимание на необходимость заняться «саморефлексией», способствовать ликвидации указанного пробела в сфере международно-политических исследований².

Сложилась ситуация, когда российские международники словно сами себя не принимают всерьез. Новая российская наука о международных отношениях³ остается малоизученной областью не только за рубежом, но и в России. На Западе ей посвящены лишь немногие статьи⁴ - по контрасту с относительным богатством исследований внешнеполитической мысли Советского Союза⁵. Следы интереса зарубежных коллег к российским международно-политическим исследованиям с трудом можно отыскать в академической науке⁶. Западным ученым неинтересно изучать международное поведение нашей страны и ее внешнеполитическую мысль. Россия не представляет угрозы для Запада, и мало кто в западной академической среде сознает, что неугрожающая Россия - такой же интересный предмет анализа, как бывший СССР.

За редкими исключениями⁷, современное состояние и перспективы российских международно-политических исследований не стали предметом анализа академического сообщества в нашей стране. По сути, речь идет лишь о становлении этой отрасли отечественной науки. За множественностью существующих в ней теоретических подходов и идеологических позиций общие тенденции едва различимы. Это дает основания говорить о фактическом отсутствии российской национальной школы исследования международных отношений. Тем важнее провести «инвентаризацию» и понять, насколько обоснована такая точка зрения. Необходимо обобщить накопленный за прошедшие полтора десятилетия материал, чтобы выявить резервы развития и, главное, «точки роста» отечественной науки.

Вторая задача главы имеет отношение к развитию теории международных отношений (ТМО) как мировой науки. В течение длительного времени эта подотрасль знания развивалась как западно-центричная и прозападная. ТМО слишком часто отражает политические, идеологические и эпистемологические предубеждения западной, в частности американской, цивилизации⁸. Это приводит к тому, что ТМО - как и западная социальная наука в целом - воспринимается не иначе как идеология и набор концептов для оправдания гегемонии Запада⁹. Пора выйти за пределы подобной заданноссти представлений о ТМО. Объективный анализ современного состояния международно-политических исследований в России позволит и нам самим, и нашим коллегам на Западе, может быть, впервые воспринять молодую отечественную науку о международных отношениях всерьез. Если мы сами не разберемся в себе, за нас это не сделает никто.

Ключевыми тенденциями современного этапа развития российской науки о международных отношениях являются, по нашему мнению, вестериизация, изоляционизм и плюрализация. Первые две находятся в отношениях острого соперничества друг с другом. Третья - феномен более широкого порядка, отражающий освобождение российской нации от гнета официальной идеологии.

В отличие от Соединенных Штатов Америки, Великобритании или Китая, Россия еще не произвела на свет свою собственную «большую идею» в международных исследованиях, каковыми для указанных стран являются теории «демократического мира», «международного общества» и «великой гармонии»¹⁰. Российская наука пока еще похожа на полигон для испытаний противостоящих концептов, поэтому приходится свидетельствовать надоевшее, но не прекратившееся соперничество евразийцев и западников, демократов и державников, этнонационалистов и защитников гражданской идентичности.

Российское академическое и экспертное сообщество отказалось от советского марксизма, его монополия закончилась. Наступила плюрализация международно-политических исследований. Возросло многообразие взглядов, исчез единый подход к накоплению и развитию знания, началось открытое соперничество между вестернизацией и изоляционизмом. При этом вестернизация отражает зависимость российской науки от господствующих на Западе теоретических концепций, а изоляционизм - их неприятие (что отчасти представляет собой реакцию на присущий американской международно-политической науке неумеренный позитивизм). Первая из указанных тенденций помогает быть в курсе событий, происходящих на Западе, но одновременно ведет к недооценке отечественных традиций знания. Вторая - отстаивает преимущества российских традиций, но нередко игнорирует необходимость диалога с другими культурами. Обе тенденции достаточно распространены и оказывают влияние на исследования.

Идеологическая и теоретическая разобщенность отечественной науки отчасти связана, как представляется, с незавершенностью формирования российской национальной идентичности. Причины ее медленного становления могут быть поняты в свете концепта наследия или стигмы (stigma) Ирвинга Гоффмана¹¹, в аналитической схеме которого ключевым является тезис о «кризисе социального признания».

Если приложить логику этого ученого к российскому сюжету, то в значительной степени нынешнему состоянию российской идентичности способствовал тот факт, что в течение почти всего двадцатого столетия страна была лишена «полноценного социального признания» со стороны «значимого другого» (термин Гоффмана), т. е. Запада.¹² Последний до сих пор не готов воспринять Россию как «свою», а современное российское общество, похоже, не согласилось с признанием внутри себя относительно «прозападной» основы или «ориентации» своей идентичности¹³. Вот отчего, вероятно, немалая часть дискуссий в российской науке вызывает ассоциации с борениями в поисках «большой идеи»¹⁴.

Истоки нынешней ситуации могут быть прослежены в событиях, имевших место задолго до Октябрьской революции 1917 г. Традиционно роль «значимого другого» для России играли страны Европы, которые, по крайней мере со времен Петра Великого, выступали «референтной группой» в тех спорах, которые велись в России по вопросам ее идентичности¹⁵. Именно на фоне европейских тенденций к секуляризации религии Петр I ввел новую идеологию государственного патриотизма¹⁶. В дальнейшем эгалитаристские идеи Французской революции раскололи Европу на «прогрессивный» и «консервативный» («антиреволюционный») лагери, и Россия оказалась перед необходимостью выбора между ними. Некоторые правители России (наиболее заметным среди которых был Александр II) переосмысливали идентичность страны в соответствии с европейскими идеями Просвещения, конституционализма и капитализма. Другие стремились отстоять консервативные основы государственности (Николай I).

Большевистская революция 1917 г. отразила борьбу этих «двух Европ». Распространение экстремистских версий марксистских идей в России и возможность ее разрыва с Европой стали результатом наложения кризиса идентичности самой расколовшейся в Первой мировой войне Европы и неспособности российского руководства справиться с резким обострением социальных и политических противоречий в своей стране. В этот момент большевики, захватив власть, сделали свой ключевой выбор, объявив Россию Советским Союзом. Они избрали не просто неевропейскую, но антиевропейскую идентичность¹⁷. Их версия идентичности подразумевала утверждение превосходства России над «буржуазной и деспотичной» Европой.

Роль новой «большой идеи» стал играть марксизм. Он помог узаконить новую - социалистическую - идентичность России и дал новый инструмент анализа внешнего мира. Речь шла не только об идеологии: и онтологически, и эпистемологически марксизм бросил вызов западной теории международных отношений. Во-первых, марксистскому мышлению о мире был свойствен критический и социально-освободительный характер. Во-вторых, марксистский структурно-исторический подход стремился показать связь мирового развития с феноменами глобальной эксплуатации и социального неравенства, а также выявить их происхождение и социальные корни. Наконец, в-третьих, марксистский анализ отличался целостностью и глобальным охватом. Он рассматривал мир как всеобщее единство и раздробленность в одно и то же время. В противоположность трем уровням анализа, доминирующим в теории международных отношений (индивид, государство и международная система), марксизм исходит из борьбы за человеческое освобождение как универсального и не знающего никаких границ средства кардинального изменения мира. Все эти особенности оказались инструментальными в последующем развитии критической традиции в теории международных отношений как в Советской России, так и вне ее¹⁸.

Легитимируя новую российскую идентичность, советский марксизм закрепил непризнание новой России странами Европы. Обладая рядом прогрессивных и освободительных элементов, он в то же время стал служить идеологическим инструментом для сохранения внутреннего политического статус-кво и подавления инакомыслия. Непризнание внешним миром в дальнейшем способствовало движению «оборонительного» советского марксизма к «философии осажденного». Гегемония советского марксизма была несовместима с творческой мыслью. Она утвердила жесткие каноны исследования международных отношений и интерпретаций происходящих в них процессов. Ученые должны были писать в традициях наиболее примитивного позитивизма, подавлявшего критический потенциал аутентичной марксистской теории. Большая часть исследований международных отношений была сведена к интерпретациям официальных документов и речей лидеров КПСС на ее съездах¹⁹.

Такой подход, естественно, стимулировал изоляционизм. Советский марксизм в минимальной степени допускал диалог с учеными-немарксистами. Не приветствовались даже марксистские и неомарксистские течения вне Советского Союза (франкфуртская школа в ФРГ, идеи итальянского коммуниста А. Грамши, французских ученых умеренно левого направления - структуралиста Л. Альтюсера и гуманиста Р. Гароди). Плодотворность сотрудничества с внешним миром игнорировалась, а общение с ним было ограничено очень узким кругом избранных ученых, обладавших привилегированным доступом к информации²⁰.

Строго говоря, советский марксизм тоже никогда не был полностью гомогенным. Сразу же после смерти в 1924 г. В.И. Ленина за статус официальной идеологии и «лояльной» интерпретации ленинского теоретического наследия конкурировали по крайней мере две версии советского марксизма - радикальная и умеренная. Дебаты были «закрыты» И.В. Сталиным и возродились только после его смерти в 1953 г.²¹ Поиск новой российской идентичности начался не после распада Советского Союза, а еще в постсталинскую эпоху. Взаимодействие с западными идеями стало более интенсивным при Н.С. Хрущеве, после его разоблачительной антисталинской речи на XX съезде КПСС. В ней он призывал, помимо прочего, начать сближение с Европой²². Воздействие десталинизации оказалось необратимым. Значительная часть интеллектуального поколения 1960-х стала считать себя «детьми XX съезда» и влилась в число сторонников сближения СССР с Западом²³. Возник ряд научных институтов, в которых исследователи тщательно анализировали западные идеи, касавшиеся развития международных отношений.²⁴ В рамках этого вектора происходило, несомненно, интеллектуальное развитие будущего руководителя СССР M.С. Горбачева.

Плюрализацию (а под ней понимается возникновение множественных теоретических расхождений с линией официальной марксистской мысли) знания ускорили кризис, охвативший все сферы советского государства и общества, и «перестройка». При власти Горбачева официальный советский марксизм эволюционировал в сторону европейской социал-демократии²⁵. Уже после распада СССР этому тренду стали сопротивляться неортодоксальные левые идеологи, выступившие от имени вновь возникшей Коммунистической партии Российской Федерации во главе с Г.А. Зюгановым²⁶). Наблюдается также растущий интерес к мир-системному подходу, ассоциирующемуся на Западе с именем Э. Валлерстайна. Как показывает М.В. Ильин, и «новое политическое мышление» М.С. Горбачева, и мир-системный анализ Э. Валлерстайна продолжают марксистскую традицию «глобального мышления» и имеют корни во внутреннем интересе к исследованию глобальных проблем, таких как, например, проблемы окружающей среды, населения и гонки вооружений²⁷.

Помимо новых идей, развиваемых в рамках марксистского мировоззрения, возникло множество других подходов. Большинство из них испытывает влияние западных концепций, которые широко используются и распространяются представителями различных ветвей российского обществознания. Вслед за соответствующими школами западной ТМО, в новой российской науке о международных отношениях появились собственные либералы, реалисты и постструктуралисты. По мнению А.А. Сергунина, в российской науке идет двойной процесс: диверсификация используемых этими школами подходов в российском социокультурном контексте, а также их интеллектуальная адаптация к отечественным исследовательским традициям.

Доминирующей школой в российской науке о международных отношениях является реализм²⁸. При этом российский реализм представляет собой достаточно сложное интеллектуальное движение. Так, А. Д. Богатуров и Т. А. Шаклеина выделяют в его рамках шесть различных групп или течений, большинство из которых являются относительно новыми, хотя история некоторых из них восходит еще к 1970-м гг.²⁹ Наиболее старым и численно превосходящим из них, развитие которого берет начало в советское время, авторы считают системно-историческое течение. Именно оно дало первые серьезные международные исследования в России - в ИМЭМО АН СССР под прикрытием его либерального директора академика Н.Н. Иноземцева и вокруг В.И. Гантмана³⁰, а также в МГИМО МИД СССР вокруг М.А.Хрусталева и А.А. Злобина³¹. Относительно новым и менее консервативным течением, понимающим современное мироустройство в терминах, нехарактерных для доминирующих на Западе направлений реализма, является российский структурный реализм³². Кроме того, реализм, по наблюдению Шаклеиной и Богатурова, проникает в такие области российских международных исследований, как геополитика и геоэкономика, политическая философия и социология международных отношений, политическая психология и, наконец, международная политическая экономия³³.

Не менее разветвленным является и российский либерализм, в рамках которого могут быть выделены несколько относительно самостоятельных течений. Крайние полюса занимают приверженцы интервенционизма и ограниченного суверенитета, с одной стороны, и сторонники международного общества - коллектива равноправных и суверенных (демократических) государств, с другой. Широк и политический спектр - от сторонников правых сил до «новых социал-демократов», разделяющих социал-реформистские идеи. Так, течение «универсалистов» объединяет приверженцев кантианских идей достижения «вечного мира» за счет расширения демократии. Его представители исходят из демократизации как магистральной тенденции современного мирового развития (А.Ю. Мельвиль, Д.В. Тренин и др.)³⁴, разделяют и пропагандируют теорию «демократического мира» (В.М. Кулагин, Ю.П. Давыдов)³⁵, идеи «гуманитарной интервенции» и «ограниченного суверенитета» в эпоху глобализации (А.И. Никитин, Ю.Е. Федоров)³⁶. По мнению Д.В. Тренина, Е.Г. Ясина, Ю.А. Рыжова и других исследователей, залогом и гарантом поступательной демократической эволюции международных. отношений является безусловное лидерство США в современном мире, которое дает постсоветской России исторический шанс - при условии ее адаптации к изменившимся условиям мирового развития³⁷.

В свою очередь, «глобалисты» основывают свое видение международных отношений на глобализации как центральном политикоформирующем процессе современного мирового развития. Глобализация рассматривается как процесс формирования единого человеческого сообщества (мегаобщества, в терминологии В.Б. Кувалдина³⁸). В этих условиях, подчеркивает М.М. Лебедева, деятельности государств в мировых политических процессах серьезную конкуренцию составляют негосударственные акторы мировой политики - ТНК, неправительственные организации, глобальные экономические структуры (G8, ВТО, МВФ, ОЭСР) и т. п. Государства сохраняют себя в качестве более или менее самостоятельных структурных единиц, однако их суверенитет все более заметно размывается под воздействием глобальных процессов³⁹.

К «утопистам» можно отнести таких сторонников создания мирового правительства, как Г.С. Шахназаров, А.Л. Адамишин, отчасти М.А. Хрусталев и А. М. Салмин (в работах начала 1990-х гг.)⁴⁰.

Либеральные сторонники «альтернативной многополярности» фактически едины в неприятии реалистской концепции многополярного мира, выдвинутой бывшим тогда министром иностранных дел Е.М. Примаковым⁴¹. Считая ее конфронтационной и не учитывающей новых явлений мировой политики (в частности, безусловного экономического, военного и иного превосходства США над всеми остальными государствами и любой их коалицией, возросшей роли; негосударственных субъектов мировой политики, перемещения центра тяжести в МО с конфликтов к сотрудничеству и в особенности отмирания суверенитета как системообразующего принципа мировой политики, ряд представителей либеральных взглядов выдвигают альтернативную позицию⁴². Еще одну группу российских либералов составляют «рационалисты». Если трактовать данный термин в духе X. Булла, то она объединяет приверженцев нормативного регулирования МО; усиления регулирующей роли международного права и международных организаций⁴³.

Наконец, пишет Т. А. Алексеева, «Россия начинает отвечать, хотя и медленно, на западный „постструктурный поворот": отечественные философы и социологи начинают проявлять все более заметный интерес к идеям постструктурализма»⁴⁴.

Можно ли расценивать плюрализацию знания российской социальной науки в целом и международных исследований в частности как положительное явление? Осознавая, что любые выводы в данном отношений могут иметь лишь предварительный характер, рискнем все же дать утвердительный ответ на поставленный вопрос. И не только потому, что современное состояние отечественного обществознания представляет собой полный и освежающий контраст с ранее описанными догматизмом и изоляционизмом официальной советской парадигмы. Ясно, что только на пути диалога с внешним миром и свободного обсуждения на национальном уровне существующих в нем идей Россия может обрести новую самоидентичность и освободиться от наследия социальной стигмы. Вместе с тем, плюрализация может оказывать и отрицательное воздействие на развитие социального знания. Известный американский ученый-международник Калеви Холсти⁴⁵ как-то выразил беспокойство, что международные исследования, ведущиеся в западной науке о международных отношениях без учета господствующей в ней тенденции подрывают ее основы и затрудняют ее дальнейшее развитие⁴⁶. Если подобная обеспокоенность имеет определенные основания в контексте достаточно устоявшейся западной ТМО, то она выглядит еще более уместной применительно к отечественным международным исследованиям, развивающимся в условиях поиска Россией своей национальной самоидентичности.

Современный кризис российской самоидентичности проявляется через соперничество двух, часто взаимоисключающих, тенденций в постсоветском развитии страны - вестернизации и изоляционизма.

Вестернизацию можно определить как активное освоение отечественными учеными западных теоретических концепций и подходов. Она является важным элементом ранее описанного процесса плюрализации советской/российской науки о международных отношениях и вносит значительный вклад в российское интеллектуальное и культурное возрождение. В течение столетий Запад играл для России роль «значимого другого» и до тех пор, пока он будет продолжать играть эту роль, Россия будет активно заимствовать продуцируемое им знание. И в наши дни российские интеллектуалы активно используют различные западные теории. Так, А.Д. Богатуров и Т.А. Шаклеина дают анализ применения и развития отечественными исследователями МО теории полярности. В своей более ранней работе Богатуров использовал теорию международного общества X. Булла⁴⁷. М.В. Ильин описывает картину российских ответов на фукуямовский «императив модернизации» и на «вашингтонский консенсус» Уильямсона-Колодко⁴⁸. Э.Г. Соловьев освещает влияние традиционных европейских геополитических теорий и западной постструктуралистской политической географии на российские геополитические исследования⁴⁹.

Вестернизацию, однако, следует отличать от плюрализации. Наряду с активным освоением отечественной наукой западного знания она подразумевает и ее зависимость от западной исследовательской мысли, а вместе с ней - от западных культурных ценностей и политической идеологии. Поэтому вестернизация может ослабить или даже погасить внутренние импульсы эпистемологического развития. Как показал ход недавнего обсуждения данной проблемы, организованного авторитетным журналом «Pro et Contra», российские ученые хорошо знают реальное положение вещей. Инициатор обсуждения А.Д. Богатуров отметил, что в течение десяти лет российское постсоветское обществознание в целом и наука МО в частности развивались в «парадигме освоения»⁵⁰. Иначе говоря, после распада официальной парадигмы советского марксизма многие российские ученые активно занялись изучением западных теорий и методологического аппарата, отчасти с целью более легкого получения ранее недоступной финансовой поддержки от западных фондов в виде исследовательских грантов. В то же время, по мнению Богатурова, «освоение» сопровождалось не только ростом эрудированности отечественных исследователей, но и их недостаточным вниманием к изучению содержания и направленности российских процессов и неумением применить «импортные» подходы и методики для их объяснения. В результате российская наука о международных отношениях сталкивается с потенциальной опасностью возникновения новой версии догматизма, на сей раз антимарксистской и антикоммунистической ориентации. Решение данной проблемы Еогатуров справедливо видит в усилении внимания к развитию концептуальных основ отечественной науки о международных отношениях: «Десять лет - немалый срок. Парадигма освоения сыграла свою роль, но уже изжила себя. Не изменив положение дел в российском интеллектуальном сообществе, нельзя избежать подрыва авторитета знания в глазах... молодых интеллектуалов... Назрел поворот к изучению реальности во всех ее противоречиях и созданию собственной теории, которая перестала бы видеть в местных особенностях, не вместимых в западные схемы, отклонения и патологию»⁵¹.

Западное знание, конечно, не гомогенно и вполне может быть открытым для кросскультурного обмена, когда его представители осознают ограниченность своих собственных культурных контекстов и готовы учитывать особенности других культур. Некоторые западные теории, однако, оставляют немного места для других культур. Так, фукуямовский тезис о «конце истории» представляет западные ценности и институты как единственно жизнеспособные в мире, а ценности и институты остальной части человеческой цивилизации - как обреченные на неизбежное поглощение западной цивилизацией. Для представителей незападных культур типичной и наиболее частой реакций на это является вопрос: «Если история закончена, то где находимся мы?» Чем выше степень этноцентризма той или иной западной теории (или любой другой теории в этом отношении), тем более высока вероятность, что она встретит сопротивление или даже вызовет ответную националистическую реакцию в иных культурных контекстах⁵².

Это подводит нас к последней и наиболее неприятной из выделенных выше тенденций в российской науке о международных отношениях - изоляционизму. В известной мере он стал ответом на вестерниэацию отечественных международных исследований. Западное знание, с его эпистемологическими предубеждениями и концентрацией на собственном видении проблем, может действительно вызывать отторжение и даже враждебность. Но изоляционизм как отказ учиться у другого имеет глубокие корни и в собственном российском: комплексе превосходства/неполноценности. В советский период официальный марксизм претендовал на выражение мнения «наиболее передового социального класса» и на этой основе - на обладание единственно верной Истиной. К сожалению, и постсоветская наука о международных отношениях не свободна от изоляционизма. Его опасность для российских международных исследований весьма очевидна. В лучшем случае данная тенденция может еще более задержать и без того затянувшуюся выработку ответов на вопросы о российской идентичности и, соответственно, развитие теории. В худшем - вернуться к стилю советской пропаганды и догматизму, удушающему любую творческую мысль.

Характеризуя соперничество России с Западом как «естественное» и неизбежное, изоляционизм представляет собой несомненную опасность для новой российской науки о международных отношениях. Как и традиционная геополитика, он своими корнями уходит почти исключительно в геополитические теории XIX - первой половины XX вв., самоустраняясь от современного теоретического развития. В этом же духе можно рассматривать и некоторые российские исследования глобализации, авторы которых, по политическим и идеологическим причинам пытаются представить сложное явление глобализации как безнравственный заговор Запада против остального мира. В целом изоляционизм пережил советский марксизм из-за все еще не получивших своего разрешения проблем социального признания (стигмы) России и ее новой идентичности. Бывшая советская парадигма распалась, а новая - российская - находится лишь в процессе формирования. В течение этого периода российская наука о международных отношениях может получить новые стимулы из внешнего мира при условии, что «помощники» будут свободны от претензий на универсализм своих знаний. Лучшие результаты могут быть достигнуты в том случае, если российские ученые сумеют отойти от крайностей вестернизации и изоляционизма. В России существуют свои собственные богатые интеллектуальные традиции в их марксистских, домарксистских и немарксистских вариантах. Вместе с тем, успех в развитии отечественной науки о международных отношениях зависит и от того, насколько активным будет диалог российских исследователей со своими коллегами в западных и незападных странах. Достигнутое в результате этого знание могло бы значительно расширить наши интеллектуальные горизонты.

.

* * *

В заключение можно выделить три группы проблем, с которыми сталкиваются сегодня российские исследования международных отношений. Первая из них состоит в том, что отечественная наука о международных отношениях продолжает оставаться преимущественно теоретической дисциплиной, испытывая дефицит исследований прикладного характера, учитывающих социокультурные особенности российской действительности и потребности нынешнего этапа ее общественного и политического развития. С этим связана и вторая проблема - недостаток теоретических обобщений, поскольку их трудно делать без эмпирического анализа.

Наконец, третья (по порядку, но не по значению) проблема, с которой сталкивается отечественная наука о международных отношениях, вытекает из того факта, что российские наука и образование продолжают оставаться в состоянии финансового кризиса. Для того чтобы выжить, российские ученые вынуждены помимо основного места работы трудиться еще в нескольких (иногда далеких от их призвания) местах со столь же низкой заработной платой. Как они еще могут в таких условиях заниматься серьезной научно-исследовательской работой, остается тайной для их западных коллег.

Несмотря на вышеуказанные проблемы, вряд ли можно отрицать значительный путь, который пройден российской наукой о международных отношениях за годы после распада СССР. В обстановке ограниченных ресурсов и за сравнительно небольшой промежуток времени российские ученые сумели выдвинуть ряд оригинальных теоретических концепций и исследовательских программ. Хотя плюрализация и вестернизация российской науки о международных отношениях оказали на ее развитие в том числе и негативное воздействие, отечественное сообщество международников сумело использовать и содержащийся в них позитивный потенциал.

Уместно высказать осторожный оптимизм, оценивая возможности российской науки внести вклад в разработку общемировых проблем международно-политических исследований. Тот факт, что наиболее активные российские ученые находятся в общении с коллегами из всех стран мира, делает вероятным преодоление наследия стигмы идентичности и развитие собственной «российской школы».

Развитие глобальной социальной науки не может и не должно быть односторонним процессом, в котором один (Запад) является учителем, а все остальные - его учениками. Единство мира, его целостность не отменяет его культурного многообразия, что предполагает взаимность обучения представителей разных культур при сохранении и развитии их особенностей. Сохраняют актуальность замечательные слова Джорджа Мида, высказанные им в 1967 г.: «Ответ на вопрос, принадлежим ли мы более широкому сообществу, предполагает знание того, вызывает ли наше собственное действие отклик в этом более широком сообществе, и отражается ли такой отклик на нашем поведении»⁵³.