Внешнеполитического поведения США

В марте 1946 г. временный поверенный в делах США в Москве Джордж Кеннан послал в Вашингтон знаменитую «длинную телеграмму», которая до сего дня остается лучшим из известных вариантов американского анализа мотивов внешней политики сталинского руководства. В переработанном виде этот документ был в июле 1947 г. опубликован в журнале Foreign Affairs под заголовком «Истоки советского поведения». Кеннан оказал большое влияние на политическую мысль США – он сформулировал ключевые идеи концепции «сдерживания» Советского Союза, которая на многие десятилетия определила отношения Соединенных Штатов и СССР.

Почин Кеннана-аналитика интересен прежде всего как один из первых успешных вариантов выявления политико-психологических и идейно-культурных истоков внешней политики государства. Между тем, без их понимания сегодня, как и полвека назад, трудно рассчитывать на выработку эффективной внешней политики вообще и курса в отношении ведущих международных партнеров, таких, как США, в частности. В этой главе сделана попытка зеркально отразить замысел Кеннана, выявить особенности мотивов, которыми руководствуется нынешняя американская элита во взаимодействии с внешним миром.

Уверенность в превосходстве – первая и, возможно, главная черта американского мировидения. Она свойственна богатым и бедным, уроженцам страны и недавним переселенцам, образованным и не очень, либералам, консерваторам и политически безразличным. На идее превосходства высится махина американского патриотизма – неистощимо многообразного, но сводимого к общему знаменателю: многое в Америке нужно исправить, но это – лучшая страна в мире. Идея превосходства – такая же въевшаяся черта американского сознания, как чувство уязвленности (обиды на самих себя) – современного русского. В этом смысле американцы – это «русские наоборот».

Два века наши «интеллигснтствующие» и «антиинтеллигентствующие» соотечественники сладострастно страдают в метаниях между комплексами несоответствия «стандартам» демократии и ксенофобией. Те и другие твердят об ужасах жизни в России. Подобное самоистязание недоступно уму среднего американца. В США могут, не стесняясь, словесно «отхлестать» любого президента. Но усомниться в Америке? Унизить собственную страну даже словом – значит, по американским понятиям, выйти за рамки морали, поставить себя вне приличий. Граждане США любят свою страну и умеют ее любить. Американцы развили высокую и сложную культуру любви к отечеству, которая допускает его критику, но не позволяет даже о его пороках говорить неуважительно.

Америка достойна уважения по многим показателям. Но простому американцу – не до статистики экономических достижений. Подозреваю, что если бы США и не были самым сильным и богатым государством мира, наивно-восторженная убежденность американских граждан в достоинствах родины осталась бы ключевой чертой их национального характера. Отчего? Оттого, что приток иммигрантов в США возрастает, а оттока из страны нет. На уровне массового сознания это неопровержимый аргумент. Почему мы стыдимся говорить о том, что и в Россию устремляются сотни тысяч людей – в том числе здоровых, красивых, образованных - с Украины, из Казахстана, Китая, Вьетнама, стран Центральной Азии?

Оборотная сторона американского патриотизма - искренняя, временами слепая и пугающая убежденность в том, что предназначение Соединенных Штатов - не только «служить примером миру», но и действенно «помогать» ему прийти в соответствие с американскими представлениями о добре и зле. Это вторая черта «американского характера». Для американца типична «незамутненная» вера в то, что его представления хороши для всех, поскольку отражают превосходство американского опыта и успех благоденствующего общества США.

Принято считать, что в основе американских ценностей лежит идея свободы. Но стоит подчеркнуть, что в представлениях американцев абстрактное понятие свободы, сплетается с более конкретным понятием демократии, хотя, строго говоря, это разные вещи.

В самом деле, свободу белого человека, пришедшего из Европы, чтобы колонизовать Америку, удалось защитить от посягательств Старого Света при помощи демократии – как формы государственной самоорганизации колоний Северной Америки против Британской империи. Вот почему в глубинах сознания американца идея его личной свободы органично «перетекает» в идею свободы нации. При этом в американском понимании «нация» и «государство» сливаются. Возникает тройной сплав: свобода – нация – государство. А поскольку кроме собственного государства никакого иного американское сознание не знало (и знать не стремилось), то названная триада приобрела несколько специфический вид: свобода – нация – американское государство. Демократия американцев – не тип устройства вообще, а его конкретное воплощение в США, совокупность американских государственных институтов, режимов и практик. Именно так рассуждают ведущие американские политики: в США – «демократия», в странах Евросоюза – парламентские или президентские республики. С американской точки зрения, это не тождественные понятия.

Происходит парадоксальное, с точки зрения либеральной теории, сращивание идей свободы и государства. Концепция освобождения (эмансипации) человека от государства обосновалась на американской почве не сразу. Это в Европе тираническое государство с VIII в. виделось антиподом свободного человека. В США государство казалось инструментом ее обретения, лишь с его помощью жители североамериканских колоний добились независимости от британской монархии (свободы, freedom).

Идея освобождения личности от государства утвердилась в США только ко времени Джона Кеннеди (1960-е гг.), косвенно это было связано с началом реальной эмансипации афроамериканцев. Отчасти поэтому идея «свободы-демократии» (liberty) имеет в массовом американском сознании несколько менее прочные основания, чем идеи патриотизма и предназначения, которая апеллирует к понятию freedom¹.

Приверженность этой идее – третья черта американского политического мировосприятия. На уровне внешнеполитической практики идея «свободы-демократии» легко трансформируется в идею «свободы Америки», которая подразумевает не только право Америки быть свободной, но и ее «право свободно действовать». Внешняя политика администрации Джорджа Буша выстраивается в русле такого понимания свободы. В этом – идейный смысл политики односторонних действий.

Уверенность в самоценности «свободы-демократии» позволяет считать ее универсальным высшим благом. Идея «свободы действий» в сочетании с комплексом «исторического предназначения» позволяет формулировать миссию нести «свет демократии» всему миру. Представление об оправданности американского превосходства дает возможность отбросить сомнения в уместности расширительных толкований «прав» и глобальной «ответственности» США. Взаимодействие всех трех свойств американского политического характера рсзультируется в присущей ему четвертей черте – упоенности идеей демократизации мира по американскому образцу.

При всей иронии, которую вызывает «собственническое» отношение американцев к демократии, его стоит принять во внимание. Например, для того, чтобы отличать «обычное» высокомерие республиканской администрации от характерной черты сознания американской нации. Причудливая на взгляд вера американца в почти магическое всесилие демократизации для него самого не более необычна, чем наша почти природная тяга к «сильной, но доброй власти» и «порядку». Американцам трудно понять, почему другие страны не хотят скопировать практики и институты, доказавшие свои преимущество в США, Стремление «обратить в демократию» против воли обращаемых (в Ираке и Афганистане) – болезненная черта американского мировосприятия. Ирония ло этому поводу вызывает в Америке недоумение или холодную отстраненность.

В отношении американца к демократизации много от религиозности. Пиетет к ней связан с высоким моральным авторитетом, которым в глазах американца обладает проповедь вообще. Исторически протестантская миссионерская проповедь среди привезенных из Африки черных рабов сыграла колоссальную роль для их интеграции в американское общество через обращение в христианство. Демократизация мира приобретает черты сакральности в глазах американца, потому что по функции она родственна привычным формам «богоугодного» религиозного обращения.

Повод для сарказма есть. Но и американцам кажется «природной тоталитарностью» россиян то, что сами мы предпочитаем считать естественным своеобразием собственного культурно-эмоционального склада. Наш народ сложился в условиях открытых пространств Евразии, на которых Российское государство не могло бы выстоять, не занимаясь обеспечением повышенной военно-мобилизационной готовности своего населения. Постоянный настрой на нее сформировал у русских «канон поведения», в соответствии с которым личная свобода соотносится с подчинением таким образом, что акцент делается на последнем.

Любопытна и другая параллель. Всемирное коммунистическое братство и глобальное демократическое общество – единственные светские утопии, способные по мощи и охвату претензий сравниться с главными религиозными идеологиями (христианство, ислам и буддизм). Но коммунизм оттеснен, а религии могут уповать лишь на частичную реставрацию былых позиций. Только демократизация остается вселенской идеологией, по-прежнему притязающей на победу во всемирно-историческом масштабе.

Как в любой стране, мышлению политической элиты США присущ элемент цинизма. Однако в вере американцев в полезность демократии для других стран много искренности. Поэтому ей и присущ заряд внутренней энергии, неподдельный пафос, даже романтика подвига, которые помогают американцам убеждать себя в том, что, бомбя Сербию и Ирак, они «на самом дело несут благо просвещения.

Демократизация фактически представляет собой превращенную форму идеологии американского национализма, в его своеобразной, надэтнической, государственнической форме. Подобную «демократизацию» США успешно выдают за идеологию транснациональной солидарности. Это – упрек американским политикам и интеллектуалам. Но это и пояснение к характеру рядового американца. Он лишь отчасти несет ответственность за политику той властной группы, которую его голос, «преломленный избирательной машиной», приводит к власти, но влиять на которую повседневно ему сложно, хотя и легче, чем россиянину – влиять на российскую власть.

Не имея возможности в достаточной степени воздействовать на внешнюю политику, американский избиратель легко освобождает себя от мыслей о «вине» за нее. Проблемы экономической политики и внутренние дела – предмет расхождений, внешняя политика – предмет консенсуса. При видимости «раскола» в американском обществе из-за войны в Ираке, полемика ведется о тактике прорыва к победе: «с опорой на собственные силы» или в сотрудничестве с союзниками, при игнорировании ООН или при символическом взаимодействии с ней. В главном – необходимости победить – демократы и республиканцы едины.

Такое отношение в войне с заведомо слабым противником – не новость в американской истории. Но оно не новость и в истории советской (Афганистан), французской (Алжир), британской (война с бурами) или китайской (война 1979 г. с Вьетнамом). В 1960-х гг. отношение американцев к вьетнамской войне тоже стало всерьез меняться только в канун президентских выборов 1968 г. Лишь тогда республиканская партия, добиваясь поражения демократов, сделала ставку на антивоенные настроения. За счет вброса денег в СМИ республиканцы инспирировали обнародование сведений о потерях США во вьетнамской войне. Журналисты и владельцы новостных каналов располагали этими сведениями и прежде, но ждали момента для выпуска их в эфир и помещения на страницы печати.

Пятая черта американского мировидения – американоцентризм. Принято считать, что это китайцы помещают свою страну в центр Вселенной. Возможно, когда-то так и было. В маленькой тесной Европе, во всяком случае, было трудно развить психологию «срединности» какого-то одного государства. Все европейские страны придумывали себе родословную на базе исторической памяти о двух Римских империях – империи Карла Великого и Священной Римской империи германской нации. Европейские государства ощущали себя скорее «частями», чем «центрами». Политический центр в «европейском мире» блуждал из одной страны в другую. Не удалось развить идею «мироцентрия» и России, которая на протяжении истории безотрывно смотрела через свои границы – сначала на Византию, потом на Орду и, наконец, на Западную Европу, отдавая силы преодолению «маргинальности», а не утверждению «мироцентрия».

Долго не было американоцентриэма и в США. Присутствовали изоляционизм и идея «замкнуть на себя Западное полушарие», сделав его «американским домиком» («доктрина Монро»). Но посягательства на вселенский охват эти концепции не содержали. Идея «Pax Americana» стала зреть в умах американских интеллектуалов после Второй мировой войны. Но тогда «мироцентрие» США оставалось мечтой. Ее реализации препятствовал Советский Союз. Американоцентризм стал процветать лишь с распадом последнего.

Все, что из России, Германии, Японии и Китая кажется американской экспансией, расширением сферы контроля США (в 1990-х гг. – Босния, Косово, а 2000-х – Ирак, Афганистан), американцам таковым не представляется. Они полагают, что наводят порядок в «американском доме». Драма в том, что дом этот имеет странную конструкцию: у него «пульсируют» стены, то сжимаются, то раздвигаются. «Снаружи» они служат оградой вокруг территории США, ощетинившись кордонами на границе и жесткими процедурами выдачи виз. «Изнутри» – наоборот, если речь идет об американских интересах, то их масштабы безгранично разрастаются и, соответственно, до бескрайних пределов раздвигаются стены «американского дома».

По прочтении любого внешнеполитического документа США очевидно: сферой американских интересов в Вашингтоне считают весь мир. Никакой другой стране, согласно американским воззрениям, не полагается иметь военно-политические интересы в Западном полушарии, Северной Америке и даже на Ближнем и Среднем Востоке. Американцы «терпят» факт наличия у Китая и России собственных стратегических интересов в непосредственной близости от их границ. Но попытки Москвы и Пекина создать там зоны своих «исключительных интересов» воспринимаются Вашингтоном как противоречащие его интересам. «Принцип открытых дверей в сфере безопасности» распространяется на весь мир... за исключением тех его частей, которые США считают для этого «не подходящими».

Картина интересов США предстает в виде трех отчасти взаимопересекающихся зон. Первая – совпадает с контурами Западного полушария, «внутренний дворик» США. Вторая – охватывает нефтяные регионы – Ближний и Средний Восток и Каспий с выходом в Центральную Азию. Третья – с запада обхватывает Европу, «подпирая» Европейскую Россию, а с востока - Японию и Корею, – обнимая» Китай и Индию. Первая – воплощает интересы безопасности США. Вторая – потребности экономической безопасности. Третья – старые и новые сферы фактической «стратегической ответственности» США.

Международная жизнь – последнее, что интересует американцев. Обычно они поглощены внутренними делами – социально-бытовыми, преступностью, развлечениями, затем – экономикой, наличием рабочих мест, выборами, политическими интригами и скандалами. Внешнеполитические сюжеты второстепенны за исключением ситуаций, вроде войны в Ираке. Но и такая война – для американца вопрос внутренний. «Соль» новостей из Ирака – не страдания иракцев, а влияние войны на жизнь американцев: сколько еще солдат может погибнуть и вырастут ли цены на бензин?

Представления о географии, истории, культурных особенностях внешнего мира не очень занимают американцев. Значимо американское – остальное лишь постольку, поскольку способно с ним соперничать. США уделяют больше взимания, тем странам, отношения с которыми хуже. Опасаются Китая? Госбюджет, частные корпорации, благотворительные организации тратят огромные деньги на изучения КНР. Полыхнули разногласия с Парижем из-за Ирака? В Америке – создаются центры по изучению Франции. Ким Чен Ир стал угрожать ядерной программой? В течение 2003 г. американцами было издано около 20 плохих и не во всем плохих книг по КНДР – больше, чем о России за три года.

Сам факт, что Россия почти не упоминается в американских СМИ, а средства на ее изучение сокращаются – признак того, что на самом деле о «российской угрозе» в Вашингтоне не думают. Между тем, американские политологические школы изучения России, никогда не отличавшиеся глубиной исследования, находятся в состоянии кризиса, сравнимого лишь с упадком американистики и Российской Федерации.

Мышление аналитиков от этого яснее стать не может. Размываются и прежде неотчетливые географические представления американских коллег, пишущих о евразийских сюжетах (речь – не о профессиональных географах). А поскольку на карте все кажется рядом, то в ходе «научной» дискуссии в США можно услышать, что размещение американских баз в Киргизии и Узбекистане будет способствовать повышению надежности транспортировки нефти из стран Центральной Азии на Запад. Тот факт, что нефтяные месторождения Казахстана находятся на Каспии, на крайнем западе региона, а американские базы – у границ Китая, на его крайнем восточном окончании, западному человеку кажется не важным. «Центральная Азия» предстает сплошным нефтеносным пластом от Синьцзяна до Абхазии – гигантская «Тибетско-Черноморская нефтяная провинция», замершая в восторге ожидания демократизации.

Американское руководство предпочитает вести переговоры с позиции гласного или негласного проецирования силы, считается с силой и всегда использует ее – в той или иной форме – как дипломатический инструмент. Этот набор характеристик распространяется на обе версии американской политики – республиканскую и демократическую. Между двумя партиями есть разница. Демократы считают применение силы «последним резервным средством». Республиканцы готовы применять ее без колебаний, по собственному произволу, если не отдают себе отчет в том, что им может быть оказано противодействие сопоставимой разрушительной мощи. Страх перед ядерной войной с СССР умерял пыл республиканцев в 1950-х гг. Отсутствие опасений в отношении России придает смелость администрации Буша.

Как вести себя с таким важным партнером, как США? Ответ замысловат: если Россия серьезно намеревается стать партнерам/союзником США, она должна стремиться быть как можно сильнее, оставаясь не угрожающей для Соединенных Штатов. Иначе сотрудничество с ней не будут воспринимать всерьез. Слабая Россия, идеал отечественных «пораженцев» бесславной ельцинской поры, для союза с Вашингтоном бессмысленна, а для роли «сателлита» – слишком тяжела. Нужен второй этап реформы экономики, преодоление ее исключительно нефтегазового характера, модернизация оборонного потенциала и реформа вооруженных сил, укрепление государства на основе рационализации при одновременном укреплении демократических устоев политической системы. Отказ России от мысли построить жизнеспособную демократическую модель – аргумент в пользу давления на нее.

Другое дело – какое место даже для умеренно сильной (и «умеренно демократической») России угадывается в американской картине мира. В истории внешней политики США можно отыскать десятки вариантов партнерств – от Великобритании, Франции, Канады или императорской России до Китая (между мировыми войнами), Филиппин, Австралии, Японии или Таиланда. Однако американская традиция знает всего два случая равного партнерства – это союз США с Россией в пору «вооруженного нейтралитета» Екатерины II и советско-американское сотрудничество в годы борьбы с нацизмом.

Больше Соединенные Штаты на равных ни с кем не сотрудничали. Американское партнерство – это альянс сильного, ведущего, с менее сильным, ведомым. Но такое понимание дружбы плохо сочетается с российскими представлениями о союзе как о договоре равных или договоре сильного с менее сильным, в котором роль ведущего отводится России. Мы слишком похожи на американцев, чтобы нам было легко дружить. Россия стремится стать сильнее, надеясь с большей, уверенностью заговорить с иностранными партнерами. США хотели бы видеть Россию умеренно сильной и не угрожающей, но были бы против уравнивания ее голоса с американским.

Можно представить себе несколько вариантов «особых отношений» России с США. Вариант под условным названием «Большая Франция» отчасти реализуется сегодня. Россия, как и Франция при президенте Шарле де Голле, поддерживает США в принципиальных вопросах – борьбе с терроризмом, нераспространении ОМУ и соответствующих технологий, вопросе предупреждения ядерного конфликта между Пакистаном и Индией. Одновременно, и тоже, как Париж времен Де Голля, Москва не разделяет подходов США к региональным конфликтам на Ближнем Востоке и в Северо-Восточной Азии. В отличие от Франции, однако, Россия не связана с США договором союзного характера и формально строит свою оборонную стратегию на базе теорий, не исключающих конфликта с Соединенными Штатами.

Вариант «Либеральный Китай» не имеет соответствий в реальности, но может возникнуть, если между Россией и США станет нарастать отчуждение, вызванное, например, односторонними действиями США в Центральной Азии или Закавказье, которые Москва сочтет враждебными. Это не будет автоматически означать возобновления конфронтации, но повысит вероятность сближения России с Китаем.

Двусмысленность американского военного присутствия у западных границ КНР в сочетании с неясностью ситуации вокруг Тайваня тревожит Пекин. Ни Россия, ни Китай не хотят противостояния с США, но их сближают подозрения, которые вызывает «неопределенность» целей американской стратегии в Центральной Азии. Вариант «либерального Китая» в лице России не напугает США. Он может оказаться для Вашингтона приемлемым (если не привлекательным), при условии уверенности американской стороны в том, что Пекин и Москва не вступят в полномасштабный союз ради противодействия США.

Возможно, в идеале для американского восприятия подошел бы вариант «Россия в роли более мощной Британии». С одной стороны – дружественная страна, при этом снабжающая США нефтью. С другой – достаточно сильная держава, способная оказать поддержку американской политике в глубине материковых районов Евразии, на усиление своего влияния в которых настраиваются Соединенные Штаты. Однако нет уверенности, что этот вариант импонирует российскому руководству – ввиду «ведомого» характера британской политики, подрывающего ее авторитет даже в глазах европейских соседей.

Компромиссным вариантом оказалось бы сочетание элементов первого и третьего сценариев. Россия – страна, подобно Британии развивающая отношения с США независимо от отношений с Европейским Союзом, но одновременно – страна, менее «покладистая», чем Британия и более упорная в отстаивании своих позиций, подобно Франции.

При этом варианте разумной была бы политика «уклонения от объятий» Евросоюза и НАТО. От форсирования дружбы с первым – ввиду его стремления в последние годы мешать сближению России с Вашингтоном. От сотрудничества со второй – в силу неопределенности перспектив такого сотрудничества. В старой форме инструмента обеспечения безопасности только в Европе и Атлантике НАТО перестала представлять для США ценность. Трансформация НАТО, с точки зрения американских интересов, предполагает ее отказ от роли исключительно европейской оборонной структуры и приобретение альянсом военно-политических функций в Азии – в зонах Центрально-Восточной Азии и Большого Ближнего Востока, т. е. в бывшем Закавказье и прежней Центральной Азии. Если эта трансформация состоится, Россия как геополитически ключевая держава региона окажется в более благоприятных условиях для вступления в НАТО. Если подобной трансформации не последует, роль НАТО будет еще более маргинальной, и придание слишком большого значения этой организации потеряет для России смысл.

Зачем Россия нужна Соединенным Штатам? Мы привыкли думать о своей стране в основном как о ядерной державе. Своей «нефтяной идентичности» мы стесняемся: неловко вписывать себя в один ряд с Саудовской Аравией, Кувейтом, Катаром, Венесуэлой и Нигерией.

Теоретически американцы нашу ядерную сущность признают и отрицать не собираются. Однако на уровне политиков-практиков, особенно среднего и более молодого поколений, Россия (прежде всего) – крупнейший мировой экспортер энергоресурсов, который «при этом» обладает ядерным потенциалом. Никакая не «Верхняя Вольта с ракетами», а страна, обладающая, сдвоенным потенциалом энергосырьевого оружия и атомного.

Переговоры о контроле над вооружениями вернутся в повестку дня встреч российских и американских лидеров. Но это случится позже, когда к ним присоединится Китай и... возможно, другие государства – если продолжится пока необратимый распад старого режима нераспространения ядерного оружия. Тогда откроются новые возможности для российско-американского совместного маневрирования в военно-стратегических вопросах.

Это не значит, что России не надо совершенствовать свой ядерный потенциал. Но это значит, что в обозримой перспективе попытки вернуть США к ведению дел с Москвой через призму переговоров о контроле над вооружениями обрекают российскую дипломатию на застой. Ядерный потенциал России обеспечивает ей «пассивную» стратегическую оборону. Будущее «активной» дипломатии – в сочетании энергетического оружия в наступлении и ядерного в самозащите. В мире нет больше ни одной ядерно-нефтяной державы. А потенциально таковой могут стать только Соединенные Штаты.

США изучают нефтегазовые перспективы России с различных точек зрения. Во-первых, с точки зрения ее собственного экспортного потенциала (нефть Коми и газ Сахалина), во-вторых, способности России препятствовать или не препятствовать США наладить импорт из пояса месторождения поблизости от российских границ – на Каспии прежде всего, в Казахстане и Азербайджане, в-третьих, ввиду возможности влиять на новых импортеров российской нефти – Китай и Японию (нефть и газ Восточной Сибири). Ядерный фактор работает скорее на воспроизводство подозрений США в отношении России, нефтяной – больше на увеличение конструктивного интереса к ней.

Другие факторы американского внимания к России тоже делятся на условно негативные и позитивные. К первым относится потенциал Москвы дестабилизировать государства, важные для производства нефти и ее транспортировки на Запад – Азербайджан, Казахстан и Грузию; а также способность вернуть себе доминирующие позиции на Украине, как новой транзитной территории, позволяющей обеспечить расширение военно-политических функций НАТО на новые фактические зоны ответственности этого альянса вне Европы. К позитивным факторам относится готовность России оказывать поддержку США в решении задач, например, борьбы с радикалами-исламистами в Большой Центральной Азии (от Казахстана до Афганистана и Пакистана), а может быть, со временем отчасти служить противовесом Китаю.

В США Россию рисуют то страной «неудавшейся демократии» и авторитаризма, то просто отстающим в демократизации государством, способным или быть полезным Соединенным Штатам, или нанести ущерб американским интересам и поэтому тоже достойным внимания. Сохраняется высокомерное отношения к России как дежурному мальчику для битья. Призывы «указать ей ее место», «сказать этому Путину...», «напомнить, что США не потерпят (позволят, допустят)» – к таким фигурам речи прибегают и демократы, и республиканцы. Поводы – те же: положение в Чечне, нежелание Москвы поддерживать авантюру в Ираке или попытки США повторить ее сценарий в Северной Корее и Иране.

Правда, подобные выходки со стороны США имеют место и по отношению к другим странам, например в связи со вспышками разногласий с Францией или Японией. Разница в том, что японское лобби в США – одно из самых мощных, да и людей, симпатизирующих Франции, в Америке достаточно. Напротив, признаков ведения систематической деятельности в пользу России в США почти не наблюдается. Российское государство на эти цели денег тратить не хочет, а крупный российский бнзнес, в отличие от японского, тайваньского, корейского и французского, лоббирует свои интересы в России... разве что при помощи нагнетания за рубежом антироссийских настроений.

Какая из российских нефтяных фирм вложила средства в исследования России, проводимые, например, в Институте Гарримана (Нью-Йорк), в Школе Г. Джексона (Вашингтонский университет в Сиэтле) или в Центре русских исследований Университета Джонса Хопкинса в Вашингтоне? Не удивительно, что на многих конференциях о России в США продолжают говорить как о стране с «авторитарными и неоимперскими тенденциями».

Правда, в США политологи-русоведы в последние годы стали больше читать по-русски². Но контраст очевиден: рукопись книги о США с малым количеством американских источников в России просто не будет рекомендована к печати; диссертацию по американистике, две трети сносок в которой не будут американскими, «не пропустят» оппоненты.

В США – иначе. В советские времена американцы находили извинительным не читать русские книги, говоря, что все публикуемое в СССР – пропаганда. Редкие американские работы об общественно-политической мысли СССР той поры – стандарт аналитической беспомощности. Исследуя состояние умов в СССР, американские авторы до середины 1980-х гг. ссылались лишь на решения съездов КПСС и труды советских официальных идеологов, не улавливая сдвигов, которые проявлялись в советской политической науке в виде массы осторожных, но вполне «ревизионистских» книг и статей. В результате американская политология «проспала» и «перестройку», и распад СССР.

С тех пор в России изданы десятки новых книг и напечатаны сотни статей, представляющих плюралистичную палитру мнений авторов новой волны. И что? За редким исключением. (Роберт Легволд, Брюс Пэррот, .Блэр Рубл, Фиона Хилл, Гилберт Розман, отчасти – Эндрю Качинс, Клиффорд Гэдди или Майкл Макфол) американские политологи, пишущие о российской политике, читают русские публикации лишь «от случая к случаю». Сноски на русскоязычные источники и литературу в американских политологических работах – исключение, а не правило. Они не составляют и трети справочного аппарта издания.

На что же ссылается американский политолог? Во-первых, американцы предпочитают цитировать друг друга. Во-вторых – использовать материалы газет, выходящих в Москве на английском языке, будто не зная, что эти тексты рассчитаны на зарубежного читателя, россиянин их не читает и не испытывает на себе их влияния. В-третьих, книги на английском языке, написанные русскими авторами по заказам американских организаций. Работы этой категории авторов тоже предназначаются американской аудитории и в минимальной степени характеризуют российскую политико-интеллектуальную ситуацию. Американцы «за свои деньги» .получают от русских авторов те выводы, которые они хотели бы получить. Каков «коэффициент искажения» в подобных «научных» призмах?

Читали бы американцы русские работы в оригинале чаще, может быть, они бы узнали из истории погибшего Советского Союза кое-что о перспективах собственной страны. Поняли – и кое в чем бы остереглись.

* * *

США – страна, которая, используя исторический шанс, стремится на максимально продолжительный срок закрепить свое первенство в международных отношениях. Это – ключ к пониманию американской политики. Опасность в том, что США чувствуют себя свободными прибегать к использованию любых инструментов, включая наиболее рискованные. Остановить продвижение США по этому пути вряд ли может внешняя сила, если иметь в виду страны и их коалиции. Другое дело, что международная среда, природа которой сильно меняется под влиянием транснационализации, способна еще не раз резко осложнить воплощение в жизнь американской стратегии глобального лидерства.

Смысл происходящих в России дебатов вокруг вопроса о перспективах российско-американского сближения состоит в выработке оптимальной позиции в отношении не столько самих Соединенных Штатов, сколько той непосильной, если верить истории, задачи, которую они гордо и, возможно, неосмотрительно на себя возложили.

Глобальную мощь Соединенных Штатов невозможно рассматривать и вне контекста эгоизма их внешней политики. Но в то же время мир выигрывает от готовности США «тащить» на себе груз мировых проблем – нераспространение ядерного оружия, борьбу с наркобизнесом, ограничение транснациональной преступности кисти, упорядочение мировой экономики, решение проблем голода и пандемий, ограничение потенциала авторитаризма национальных правительств, наконец.

Лучше или хуже станет миру, если вместо «либеральной деспотии» Вашингтона в нем установится иной, не просчитываемый пока вариант борьбы за новую гегемонию? Не похоже, чтобы в случае «падения величия» США настала мировая гармония. Ждать «революционного свержения» лидера или коллективным ухищрением втискивать его амбиции в рамки придуманного самими американскими учеными³ конституционализма?