Глава 16. — У Татьяны серьезные проблемы со здоровьем?

— У Татьяны серьезные проблемы со здоровьем? — спросила Вера.

Она только что пришла от Анниной сестры, которую навещала. Татьяна выглядела похудевшей, но вовсе не изможденной. Напротив, она похорошела за последние годы: тоненькие морщинки вокруг глаз придавали ей благородную утонченность, которая появляется у женщин перенесших много страданий, но несломленных. Такой спокойно отстраненный вид бывает у некоторых людей в похоронной процессии. Они выделяются на фоне распухших от слез и раздавленных горем остальных провожающих. Похоронила ли Татьяна свое донецкое подвижничество — было не ясно. Они с Верой говорили главным образом о здоровье Тани, у которой нашли множество недугов.

— Да, есть некоторые проблемы, — кивнула Анна.

Вера удивленно посмотрела на нее: почему ты говоришь об этом так небрежно, чему улыбаешься? Анна прекрасно поняла немой вопрос, но даже Веру не стала посвящать в свои коварные планы.

Самым сложным было вытащить Таню в Москву. А здесь в клинике стараниями Анны сестре было выставлено семнадцать диагнозов. Семнадцать! Строго говоря, ни один из них не был опасным или смертельным. Недостаточность левого желудочка сердца, первичный остеохондроз, изменения в суставах, маленький камень в почках, небольшое увеличение печени можно обнаружить у любого человека. Но на любого человека, не разбирающегося в медицине, произведет впечатление, что у него нет ни одного здорового органа.

Татьяну лечили мягкими антидепрессантами. Эти препараты позволяли в короткое время вернуть разболтанную психику в состояние покоя, избавиться от навязчивых мыслей, тревог и внутренних диалогов. Кроме того, Татьяне проводили общеукрепляющую терапию: инъекции витаминов и иммуномодуляторов, физиотерапевтические процедуры — от подводного массажа до электросна, — держали в барокамере и заставляли заниматься лечебной физкультурой. По сути, это было интенсивное санаторно‑курортное лечение, но Таня полагала, что спасает себя от скорой смерти. Весь день у нее был заполнен процедурами, и к вечеру она уставала от забот о собственном здоровье. Впервые в жизни.

— Ничего трагического, — сказала Анна. — Мы вовремя подхватились. Как тебе показалась Татьяна? Она не бредила о дорогой семейке алкоголиков?

— Нет, она не стала мне ничего рассказывать.

— Правда, она хорошенькая? Танька всегда была красивее меня. Только когда ее жизнь затюкала, этого стало не заметно.

— Ты тоже очень хорошенькая.

— Правда? — Анна весело рассмеялась, ей были приятны Верины слова.

Они пили чай, Анну подмывало рассказать о Диме, но их беседу постоянно прерывали телефонные звонки и посетители.

— Верунь, — наконец заговорила о своем Анна, — как ты отнесешься к тому, что человека называют Сусликом?

— Ужасно, — поморщилась Вера.

— Но почему? Если у него фамилия Сусликов и его с детства так зовут.

— Конечно, — Вера пожала плечами, — ко всему можно привыкнуть. Но названия животных — это своего рода характерные маски. Медведь — большой неповоротливый увалень, лисица — хитрая, коварная. Я уж не говорю о крокодиле, козле, баране или трепетной лани. Суслик… Маленькое, юркое, трусливое, при любой опасности убегающее в норку. Анна, если не хочешь унизить человека, лучше не зови его сусликом.

Вера подождала, пока Анна перестанет смеяться, и пожаловалась:

— Со мной что‑то не в порядке по женской линии. Не могу конкретно сформулировать, ощущения довольно странные и неприятные.

Анна посмотрела на часы и набрала номер внутреннего телефона — рабочий день закончился, но Елизавета Витальевна еще не ушла и согласилась принять Веру.

— Сейчас все выясним, — говорила Анна, выписывая направление. — А потом ты придешь ко мне, и я тебе расскажу, какое это чудное и удивительное животное — суслик.

У Елизаветы Витальевны был тяжелый день. Она позвонила мужу, предупреждая, что задерживается. Вера, которую она жестом пригласила присаживаться, услышала конец разговора. — Игорюша, а может, я уже просто очень старая, пора на пенсию? Что буду делать? Клубнику на даче выращивать. Не вытерплю? Ты думаешь? Ты уж прямо назови меня старой боевой лошадью. Не старая? Спасибо тебе, милый. Хорошо. Куплю. Внука не балуй. Ну и что, что студент. Целую тебя. Скоро буду.

Она задала Вере стандартные вопросы, попросила раздеться и лечь на кресло.

Это кресло всегда напоминало Вере пыточный станок. Но Елизавета Витальевна относилась к тем врачам, которые при обследовании не доставляли боли, их проникновения не вызывали напряжения мышц и неприязни к человеку, который запустил в тебя пальцы и больно ковыряется.

Пока Вера одевалась, Елизавета Витальевна что‑то быстро писала в карточке. Потом не откладывая ручки, сказала:

— У вас беременность двенадцать‑четырнадцать недель. Аборт делать поздновато.

Вера зажмурила глаза, словно ее больно, до звенящего гула в голове, ударили. Сквозь шум в ушах она едва услышала собственный голос:

— У меня рудиментарная инфантильная матка. Коэффициент Пальмера менее ноль пяти десятых.

Елизавета Витальевна застыла в удивлении, отложила ручку и всплеснула руками:

— Что вы такое городите, голубушка? Я что, не отличу детскую матку? Вы совершенно здоровы гинекологически. Даты последних месячных вы не помните, но это нормальная беременность. Где вам проводили гистерометрию, кто измерял коэффициент? Я еще из ума не выжила. В следующий раз придете ко мне с выпиской из своей медицинской карточки. Меньше ноль пяти десятых! Здесь в норме должно быть около двух. Вы не хотите ребенка? В порядке исключения аборт можно сделать. Но не тяните, все сроки уже прошли.

Оглушенная внутренним звоном, плохо замечая окружающее, Вера вышла, из кабинета, взяла у Анны шубу — подруга куда‑то вышла, и хорошо — Вера не могла сейчас разговаривать о сусликах — и побрела к выходу.

Это опухоль. Большая ужасная опухоль. Врач старенькая, не поняла. Вера читала, что опухоль матки и яичников как‑то связана с грудными железами. Их удаляют, даже просто перестраховываясь, на всякий случай. А у нее болит, распухла грудь. Значит, поздно удалять. У бабушки был рак. И у мамы. Но в семьдесят и в шестьдесят лет! И у бабушки, и у мамы был злостный рак кожи — меланома. Вера всю жизнь пряталась от солнца, никогда не загорала, боялась, что ультрафиолет какую‑нибудь родинку переродит в меланому. А опасность таилась совсем в другом месте — в бесполезном, ненужном, уродливом органе.

Смертельный приговор. Вот так чувствует себя приговоренный к смерти — не может поверить до конца, что жизнь и дальше покатится без него, обвиняет весь белый свет, по‑детски всхлипывает “за что?” и испытывает мучительную, невероятную жажду жизни. Какой угодно жизни — примитивной, нищей, холопской, но только жизни. В такие минуты человек, наверное, и склонен к предательству. Она бы продала душу дьяволу, вернулась к Сергею, осталась без груди, с протезами, со шрамами и рубцами на теле — лишь бы жить. Без Кости? Нет, без Кости невозможно. Он называл ее грудь “нашим тайным достоянием”. Не будет достояния, ничего не будет. Нельзя на Костю сваливать страшные испытания — она, после операций или без них, но умирающая. Так хочется жить! Как никогда! Наконец‑то нашла свое место. Была счастлива. Расплата за минуты непомерного счастья? Почему она такая невезучая? В церковь идти почему‑то не хочется. А куда идти? Что Костя говорил о самоубийстве? Что у нее нет синдрома суицидности. Что она умная, что он не допустит ее страданий, что разумный человек должен искать выход, что выход подчас заключается в сборе необходимой информации. Какая ей еще нужна информация? Второе мнение? Если вы сомневаетесь в диагнозе и в лечении — получите второе мнение второго специалиста.

Веру наблюдала и в свое время подвергла многочисленным анализам приятельница Анны Рудольфовны Мария Анатольевна Гурова. Именно она провела исследования по степени недоразвитости матки. Процедура была мучительной: вводили специальный зонд, чтобы выяснить глубину полости матки, потом вычесть из этой цифры длину канала шейки матки и разделить на длину канала. В норме у женщин коэффициент больше одного и пяти десятых, при коэффициенте меньше ноль пяти десятых говорят об абсолютном бесплодии. У Веры показатель Пальмера ноль три десятых. Никаких надежд понести и родить ребенка.

Прежде чём обратиться к Анне, Вера несколько раз звонила Марии Анатольевне. Но в клинике то говорили, что она на больничном, то вдруг заявили, что Гурова здесь больше не работает. У Веры был домашний телефон Марии Анатольевны, но по нему отвечали, что номер изменился. Был и домашний адрес, она несколько раз приходила к Гуровой домой. Хорошо помнила мрачное серое здание в районе Даниловской площади. В квартире Гуровой прозвучал роковой приговор. Тогда слова казались страшными, теперь — не более чем печальными. Вера отправилась к Гуровой.

Она позвонила в дверь несколько раз, уже собралась уходить, как вдруг услышала хриплый голое по ту сторону двери:

— Кто пожаловал?

— Мария Анатольевна! Это Вера Крафт, невестка Анны Рудольфовны, Мне нужно с вами поговорить. Очень срочно.

Открылась дверь, и в проеме, держась за косяк, возникла необъятная фигура. Вера не сразу узнала в ней, неопрятной, в грязном, замасленном халате, непричесанной, сильно располневшей, Марию Анатольевну. Она была пьяна. Совершенно пьяна, едва держалась на ногах. Веру узнала через несколько секунд разглядывания одним глазом, второй прищурила:

— Ты? Крафт. Проходи.

Качнулась, едва не упала, удержала равновесие, шатающейся походкой побрела на грязную кухню и плюхнулась там на стул.

— Ты… Как тебя? Да, Вера, помню. Ты выпить не принесла? Суки! Они меня уволили… — Мария Анатольевна разразилась площадной руганью. — Давай выпьем, кажется, там немного осталось. Посмотри в спальне…

Как ни была Вера убита своими проблемами, она не могла не поразиться изменениям, которые произошли с этим человеком. Мария Анатольевна всегда была крупной, монументальной женщиной, несколько мужиковатой, с командным голосом и привычкой резко, не оставляя возможности сомнения, рубить фразы. Ее манера всеми командовать органично сочеталась с фигурой, низким тембром голоса и резкими жестами. Ее заключения мало у кого вызывали сомнения — они били как булыжники, свалившиеся на голову. Но теперь Гурова напоминала груду жира, валики которого катились, увеличиваясь в размерах, от подбородка до живота. На широком лице блуждали странные гримасы, словно она вела сама с собой какой‑то разговор: рот кривился, уползая то вправо, то влево, глаза закрывались и открывались, подчиняясь только им понятным перепадам. Разговаривать с ней было бесполезно. Но Вера все‑таки рискнула:

— Мария Анатольевна, я была у гинеколога. Она нашла у меня опухоль. Вернее, сказала, что я беременна.

Гурова несколько секунд смотрела на нее, пытаясь постигнуть услышанное и удержаться на стуле — ее качало во все стороны.

— Ладно. — Гурова махнула рукой. — Завари крепкий кофе. Там, в шкафчике, есть.

Держась за стенки, она пошла в ванную — Вера услышала шум льющейся воды. Вернулась Мария Анатольевна с мокрой головой и наброшенным на плечи полотенцем. Когда Вера поставила перед ней большую чашку с кофе, Гурова потребовала:

— Смотайся в магазин. Деньги есть? Водки купи. Две, нет, три бутылки.

— Мария Анатольевна, может быть, не стоит, — начала Вера.

— Делай, что тебе сказано. А то ничего не скажу, помрешь в неведении. Мне на тебя начихать. Гони за водкой.

Вера вышла из квартиры с намерением никогда сюда не возвращаться. Но, повинуясь какому‑то смутному предчувствию, все‑таки нашла магазин, купила водку и снова пришла к Гуровой. Та жадно посмотрела на бутылки. Она полностью не протрезвела, но взгляд и речь стали более осознанными.

— Что ты мне лепетала? — спросила Мария Анатольевна.

— У меня нашли опухоль. То есть они считают, что это беременность.

Гурова вдруг принялась хохотать, хохоча, расставила пальцы веером и приложила их к голове.

— Сереженьке рога наставили! Ха‑ха‑ха! Так ему и надо, выродку.

— Мария Анатольевна, — поразилась Вера, — что вы такое говорите?

— А мой мальчик! — Гурова потянулась к бутылке с водкой. — Он нормальный, не урод. Такой хорошенький был в детстве! — Она налила водку в чашку из‑под кофе. — Мы с Анной почти вместе рожали. В Берлине, тудыть вашу мать. — Она выпила. — Мой муж военным большим был, а Крафт — так, мелочь дипломатическая. А когда Славик вырос, они, да, уже заматерели. Помогли сволочи. Он с наркотой связался. Они помогли замазать, что он девчонку с крыши сбросил. Он не отвечал за себя! — крикнула Гурова. — Он был под дозой! Она была наркоманка! Не он ее втянул! Она сама, сволочь! Крафты помогли. Помогли. Все замазали. Тогда наркотики хуже СПИДа были. Мальчик мой, сколько я с тобой пережила! Уже никуда не брали, когда у него ломка. Я лекарства воровала! Как последняя тварь воровала! Сама ему давала! Ты не рожай, дура, — ткнула пальцем в Веру. — Ни черта из этого не получается. Маленький, такой хорошенький, а потом одна наркота… Пре… пре… переживания. Куда?.. Отдай!

Вера ничего не понимала, но чувствовала, что понимание откроет ей что‑то очень важное.

— Мария Анатольевна, пожалуйста, не пейте пока больше. Расскажите мне, какое все это имеет отношение ко мне и к Сергею?

— К Сергею? — Гурова утробно расхохоталась. — Мутант. По‑научному — синдром Клай… Клайнфельтера. Лишняя хромосома, урод. Но лечение хорошо, хорошо компенсировало. Достижение медицины! Гормонами пичкали — половые органы развились. На кой черт ему половые органы? Он что, умеет ими пользоваться? Умеет? Ура! Институт окончил, карьеру делает. Только такая дура, как ты, могла не заметить. И никаких детей! — Гурова пьяно покачала пальцем. — Никаких детей у него не может быть. Никогда!

— Подождите, — Вера вырвала у нее из рук бутылку, — пожалуйста, подождите! Вы хотите сказать, что бесплодной была не я? Проблемы у Сергея?

— Конечно. Они меня купили, сыночком купили. Все замазали, Славик в тюрьму не пошел. А я с тобой дурочку играла.

— Мария Анатольевна, я не могу в это поверить!..

— Дай бутылку! — Гурова замахнулась, намерившись ударить Веру. — Отдай! Вот так‑то. — Она снова налила себе водку и выпила. — Я Анне первой сказала: с девочкой все в порядке, надо Сергея смотреть. Она — нет, не надо, мы его обследовали, здоров. Хрен собачий здоров. Она скрывала, что у него синдром Клайн… Клалейн… А я узнала! Они тайно его с детства лечили. Но оно не лечится! — торжествующе воскликнула Гурова. — Хотя ты же должна была видеть его хозяйство?

— Что вы имеете в виду?

Гурова грязно выругалась, объясняя, что она имела в виду. Но Вера почему‑то не оскорбилась, не покраснела и не возмутилась.

— Вы говорите какие‑то ужасные вещи, — пробормотала она.

— Ужасные? — Гурова остановила на ней взгляд. — А о чем мы говорим? — Она уже потеряла нить разговора.

— Вы считаете, что у Сергея не может быть детей? — напомнила Вера.

— Никогда! — Гурова отрицательно махнула руками и чуть не упала со стула. — У него яички как две фасолины. Ни одного сперматозоида нет и быть не может. Пусть радуется, что потенция сохранилась. Но это не надолго, — она опять злорадствовала, — уже небось на гормонах сидит. Налей! — Гурова двинула Вере чашку.

Вера убрала водку. Мария Анатольевна находилась в крайней степени опьянения — казалось, еще один глоток, и она свалится замертво. А Вере еще нужно было выяснить у нее многое.

— Мария Анатольевна! Почему же мне ничего не сказали? Зачем мучили меня, полгода обследовали? Ведь я разумный человек, все бы поняла, простила, да тут и прощать нечего. Меня упрекали, унижали, развили во мне колоссальный комплекс неполноценности. За что?

— Отдай водку! — прорычала Гурова. До нее не сразу дошли Верины слова, а когда дошли — приняла их за угрозу. И вдруг показала кукиш. — На, выкуси! Попробуй доказать мою ошибку! Никаких следов — ни карточки твоей, ни результатов анализов — ничего. Я все сделала, как Анна просила. Она мать, она своего ребенка защищала. Я тоже, — забормотала Гурова, — тоже моего мальчика любила, Не хотела, чтобы он мучился. Сама наркотик купила, а он умер от передозировки. Ты кто такая? — Она слегка очнулась.

— Как ты здесь оказалась? Убирайся отсюда! Забрюхатела, сволочь гулящая!.. Гурову на понт не возьмешь! Я вас всех, гадов, передавлю и соком вашим… мо… могилку моего сына… пол… полью… Анька меня заставила, подлая баба. Кобра! Она и сыночка моего погубила. Все его погубили! А я спаса‑а‑ала!

Гурова пьяно заплакала, Вера отдала ей бутылку и ушла под пьяные всхлипывания.

Во дворе она опустилась на заснеженную скамейку.

Пьяной, морально и физически разложившейся Гуровой Вера поверила сразу и безоговорочно. А расскажи ей кто‑нибудь все это в спокойной трезвой обстановке, наверняка бы возмутилась и не поверила. Ведь у них была семья. Со стороны и с точки зрения окружающих благополучная культурная семья. Дарили друг другу подарки, планировали выходные и отпуск, ходили в гости, принимали гостей, смеялись над шутками, обсуждали фильмы и книги — и все было построено на обмане — коварном, бессмысленном, изощренно жестоком.

Не о том, не о том я думаю, встряхнулась Вера. Во мне растет новый человек. Мое и Костино продолжение. Успокойся, поверь в это. Страшно, чудовищно страшно поверить. А вдруг со мной что‑нибудь сейчас случится? По дороге домой попаду под машину? Боязно встать со скамейки. Костя, почему тебя нет рядом со мной? Я уже примерзла? Примерзла! Простужусь, заболею. Нельзя!

Вера вскочила, отряхнула подол, медленно пошла на улицу. Домой не хотелось — у Кости сегодня прием больных до позднего вечера. Как ему рассказать? Они всегда старались в самые патетические разговоры вносить элементы юмора. Не складывается — не придумываются фразы веселые и ироничные. Люблю его еще больше, но от этого “больше” отнимается — отнимается стремительно растущая любовь к существу во мне. Мальчик? Девочка? Не имеет никакого значения! Хочется увидеть знакомое лицо. Поехать к Анне? Она сейчас дома, а там своих хлопот выше головы. Стоит Анне прийти домой, как близкие дерутся за общение с ней. Поскользнулась. Сердце екнуло от страха. Надо быть осторожнее. Вера впервые ощущала собственное тело как драгоценный хрустальный сосуд, хранящий огромную ценность. Куда она идет? Где метро? Лучше поймать такси.

Вера подошла к краю тротуара, подняла руку навстречу потоку машин. “Мерседес” с затемненными окнами проехал мимо, остановился, дал задний ход. Из автомобиля вышел мужчина:

— Здравствуйте, Вера! Тысячу лет не виделись.

Вера не сразу узнала Игоря Самойлова. Он изменился — длинное чернее пальто нараспашку, белый шарф, стильная стрижка, и все‑таки сквозит нечто простое, мужицкое, сдобренное резким благоуханием дорогого одеколона — нельзя столько выливать на себя. Хотя, возможно, у нее в связи с беременностью обострилось обоняние. Она беременна! Хочется твердить это слово постоянно.

— Здравствуйте, Игорь! Рада вас видеть. Они улыбнулись друг другу. И эта улыбка для обоих стала свидетельством примирения — прошлое забыто, мы были молодыми, глупыми, забудем.

— Вас подвезти? — спросил Игорь.

— Да, но вы, очевидно, торопитесь по своим делам.

— Ничего страшного. По вечерам я занимаюсь частным извозом. Садитесь.

Со слов Анны Вера знала, что Игорь стал миллионщиком, заправляет большими делами. Женился на известной актрисе, живет в громадном загородном коттедже.

Игорь открыл заднюю дверцу, помог Вере сесть. Обошел машину и сел с другой стороны.

— На Ленинский, — бросил он шоферу.

— Нет, — улыбнулась Вера, — теперь я живу в другом месте. В Кузьминки, пожалуйста.

— Улучшили условия, — понимающе кивнул Игорь, — разменяли квартиру?

— Улучшила до невообразимости, — снова улыбнулась Вера. — Разменяла не квартиру, а всю жизнь.

— В самом деле? Впрочем, заметно. Вы похорошели еще больше.

— Да? — насмешливо переспросила Вера. Ей почему‑то захотелось пококетничать. В ее‑то состоянии! Но, наверное, именно оно давало ощущение безопасности. — Разве можно было еще больше? Хотя если вы надели линзы ночного видения, то я вам поверю.

— Вера, есть у вас полчаса? Давайте остановимся, выпьем где‑нибудь по чашке кофе?

— Боюсь, вы меня неправильно поняли, Игорь.

— Да все правильно понял. От счастливой женщины за версту несет колючей проволокой. Никаких приборов ночного видения не требуется. Простите за резкость. Дело не в вас, а во мне. Чертовски паршиво на душе.

— Хорошо, — быстро согласилась Вера.

В мире есть несчастные люди. В это трудно поверить. Хотя она сама час назад была несчастнейшей из смертных и только что видела Гурову — женщину, изъеденную горем как ржавчиной, опухшую от порока. Вот и у Игоря неприятности.

В кафе Игорь заказал себе коньяк, кофе и мороженое. Вера от спиртного отказалась, но попросила салат из свежих огурцов со сметаной, жюльен, отбивную с картофелем фри и фрукты с сиропом. Она бы заказала еще куриную ножку в соусе табаско, фаршированные помидоры и рыбу с сыром, если бы не опасалась показаться хронически голодающей. Она никогда не отличалась завидным аппетитом, но, видно, малыш любит вкусно поесть.

Игорь, потягивая коньяк, молча наблюдал, как Вера поглощает одно блюдо за другим. Она тоже почти забыла о его присутствии. Очень хотелось есть — пережить и пережевать все неприятности сегодняшнего дня.

— Кто‑то из писателей‑французов, кажется Флобер, — сказала Вера, приступая к фруктовому салату, — заметил, что вид жующей женщины — самое отвратительное из зрелищ. Прошу прощения за свой неуемный аппетит.

— Ваш француз был язвенником, а прикидывался знатоком женщин. Если бы не обед, с которого я ехал, мы бы сейчас основательно потрясли кухню этого заведения.

Вера немного опьянела от еды. Хорошо, что рядом знакомое лицо. Снова хочется веселиться и кокетничать.

— А вы, Игорь, не относите себя к знатокам женщин?

— Имел грех и тяжко за него поплатился. Вся моя жизнь в эн‑н‑нтом измерении — сплошная цепь фиаско. Развожусь с женой, Тульская, актриса. Знаете?

— Нет, к сожалению. Последние несколько лет жила за границей и оторвалась от наших событий в искусстве.

— Какое там искусство! — Игорь презрительно усмехнулся. — Ноги от коренных зубов, личико блудливой монашки — товар, но не талант.

— Вы нехорошо говорите, — нахмурилась Вера.

— Нехорошо, — сразу согласился Игорь. — Я и живу пошло. Она кукол любит. Знаете, такие коллекционные, с фарфоровыми личиками и конечностями, в красивых платьях — некоторые до тыщи баксов стоят. Завалил ее этими куклами. Потом понял — она сама кукла, неживая приторная красота. Я всю жизнь мечтал, чтобы у меня жена была как ни у кого — увидел, упал и не смог отжаться. Плебейский снобизм! Игорь не был пьян. Коньяк развязал ему язык, но не нарушил связность мысли и остроту реакции. Он с места в карьер обрушил на Веру поток откровений. Он не говорил о событиях, которые, вероятно, недавно произошли — я сделал, она сказала, я подумал, она поступила, — ему необходимо было осмыслить не поступки, ссоры, недомолвки, а идеологию своей семейной жизни. Ему нужен был слушатель — знакомый, но неблизкий человек, проговаривая которому свои умозаключения он поверит в них окончательно. Еще точнее сказать — выдавит на глазах у благородного слушателя давний перезревший фурункул. Он эгоистично использовал Веру, но она и не сопротивлялась.

— Красота — понятие, растираемое во времени, — говорил Игорь. — Через год после свадьбы я видел во внешности Алины больше недостатков, чем достоинств. Она была хороша только отраженным светом — я читал восхищение в глазах людей, которые ее видели на презентациях, банкетах и прочих сходках, а сам его уже не испытывал. А наша домработница — Алина всегда брала только дурнушек — страшненькая Катька вдруг становилась все симпатичнее, ее мордашка — все приятнее. Ничего у меня с Катькой не было. — Игорь отрицательно помотал головой. — Я о принципе. Принципе стирания красоты и ее проявлении в безобразном. Сплошное надувательство или обман мужского пола.

Веру его мысль не порадовала: значит, через некоторое время она не будет казаться Косте привлекательной.

— Вы полагаете, что Алина любила вас только за возможность жить роскошно? — спросила Вера.

— Это как раз нормально. Во всем мире женщины сходят с ума по плейбоям‑миллионерам, потому что те могут совершать чудеса — поднять их, избранниц, над подружками, сверстницами, бросить к их ногам сокровища и осыпать драгоценностями. Женщины испытывают при этом удовольствие выше сексуального, как мужчины при эйфории суперудачного бизнеса.

“Не все, — думала Вера, — далеко не все женщины променяют чувство на тридцать сребреников. Схемы хороши вне конкретных персонажей. Будь Костя миллионером или малооплачиваемым инженером — для меня равноценно. Что я здесь делаю? Зачем все это слушаю? У меня ведь своих забот невпроворот”. Но она уже невольно втянулась в беседу.

— Игорь, такое впечатление, что вы все время ругаете себя самого, а за что — непонятно.

— За то, что я, перегорев, захотел примитивного, стандартного — тепла очага, детей, тупой домашней расслабленности. Не нужен мне берег турецкий, не нужна офигенная красота — подавай тапочки мягкие и тройку сопливых пацанов. Для Алины подобные требования — что конское седло для газели. Как видите, Вера, все просто до пещерной примитивности.

Ему бы с Костей поговорить, Вера не могла найти правильных слов. Сказать — а теперь вы сделаете выводы, зато вы разобрались в самом себе, вам еще встретится замечательная женщина — банальничать.

— Игорь, но вы никогда не согласитесь связать себя с дурнушкой, — проговорила она.

— Никогда, — кивнул Самойлов. — Исключено. Как вы думаете, я похож на человека, у которого будет вечной эта проблема: он бегает за женщинами, которые к нему равнодушны, а за ним другие, которые ему даром не нужны? Вы понимаете меня?

— Понимаю. Но, по‑моему, вы не похожи на человека, подозревающего в себе скрытые изъяны. Разве у вас могут быть внутренние проблемы, перед которыми вы бессильны?

— Нет, — Игорь отрицательно покачал головой, — я и себя, и других могу в бараний рог скрутить.

— Вот видите. — Вера наконец вспомнила рассуждения Кости, близкие к теме разговора, и высказала предположение: — Скорее всего, подобные мысли навязаны вам кем‑то, кто для вас авторитетен. Иногда так случается: при точном совпадении места, времени, психического состояния чья‑то фраза, даже оброненная вскользь, становится роковым приговором. Например, мужчине говорят: “Ты отличаешься умением всегда настраивать начальство против себя”. Или женщине заявляют: “Ты никогда не умела выбирать подруг. И они эти “всегда” и “никогда” воспринимают самым фатальным образом: ждут подтверждения и непроизвольно своим поведением стараются загнать события и чувства в заданную схему.

— Пожалуй, верная мысль, — согласился Игорь. — Я даже помню, кто меня осчастливил приговором. Глупость несусветная — учительница в средней школе клеймо поставила. И я, как дурак, в зеркале пытаюсь у себя на лбу тавро увидеть. Вера, простите великодушно за то, что свалил на вас свою исповедь. Но я в выигрыше — получил отпущение грехов.

— Как говорит Татьяна, “будь ласка”, — улыбнулась Вера, — что в переводе с украинского означает “пожалуйста”.

— Давайте поговорим о вас. Чем вы живы?

— О, жизнь у меня исключительно бурная и насыщенная! Сегодня, например, меня бросало из огня в полымя: утром я в благодушном настроении читала французский роман, днем печалилась по поводу болезней подруги, после обеда была близка к мысли о самоубийстве, а сейчас меня переполняет абсолютный восторг и счастье.

— Последний, пункт осветите, пожалуйста, подробнее. Желаю порадоваться за хорошего человека.

— Игорь, — сейчас она впервые проговорит это вслух, — я… жду ребенка.

— Поздравляю! Ваш муж — счастливчик.

— Это, — Вера закусила губу, чтобы не хихикать, — это не от мужа.

— Да? — Игорь от удивления даже присвистнул. Покачал головой. — Не ожидал. Все равно я ему, отцу вашего ребенка, завидую. А вам желаю счастья.

— Счастье у меня уже есть. Пожелайте умерить аппетит, а то снова есть хочется. Нет‑нет, не нужно ничего заказывать. Игорь, у вас все тоже будет замечательно, я верю.

— Вера верит — это звучит. Да я и сам не сомневаюсь. Что не куплю — то украду, что не удастся украсть — отберу силой. Я, Верочка, настоящий русский мужик, то есть как дерево — можно дубину сделать, а можно и икону. Двинули? Я безбожно опоздаю на встречу, но все равно вас подвезу. Держим путь в Кузьминки.