Zapatista consciousness[17].

«Где-то в «Нельсон Экспресс» было закопано объявление о конференции в Паленке, посвященном состоя­нию дел в Чиапасе^[18]. Мой любимый Шон (он младше меня на тридцать лет) хотел поехать — и я, конечно, к нему присоединилась^[19]; я была в Паленке год назад и по-прежнему переживала восхищение и безопас­ность в присутствии Запатистас.

3000 человек со всего света приехали туда по приглашениям, и еще 3000 человек приехали сами... Вы можете представить себе атмосфе­ру расширенною сознания на таких конференциях, во всех этих раз­мышлениях о том, что мы можем сделать, чтобы помочь со сторо­ны, ощущения глубокой связи между близкими умами, уже достаточно заинтересованными, чтобы проехать на машине два часа в жаркую субботу.

На следующий вечер я получила в подарок два длинных и толстых голубоватых гриба и еще один изогнутый грибок поменьше, цвета ко­риандра.

После того как мы разделили стакан грибного чая, мы договори­лись, что Шон отправится в палатку немного поспать, а я помузици­рую и уберу в доме. Я делала обычные вещи с усиленным ощущением медитативного присутствия и раздражающим чувством скорости и желанием закончить. Потом я немного взгрустнула. Эти «кубенсис» только немного подняли меня над обычной линией и дали мне немно­го тошноты и онемелости. Музыка казалась не той, слишком разме­ренной. Я думала, чего ж это они такие «духовные», такие дорогие, та­кие желанные. Может быть, мне никогда не бывает их достаточно...

Когда я выбралась из дома под полную луну, я решила оставить свой маленький разум в доме и дать открытую дорогу большему разуму.

Я думала, что найду Шона отдохнувшим, наверное мечтающим, полным желания или любопытства поисследовать те идеи, которые мы обсуждали раньше, работы Виттгенштейна и Райла о самоиден­тификации и разные наши наблюдения о социальной когнитивности приматов... о том, что делают обезьяны.

Снег был таким твердым и хрустящим, что мне не нужно было идти по тропинке, и вместо нее я ступила прямо на чистое одеяло толщиной в метр, и пошла (казалось, как по воздуху) на высоте пере­кладин забора и верхушек фруктовых деревьев. О, каждому из вас по­нравилась бы эта часть...

О Боже, но там, в палатке, его всего перекрутило, он был весь пот­ный и плачущий, испуганный настолько, что даже не мог вернуться в дом, полтора часа мучимый внутренней агонией.

«Весь мир — такое хреновое, хреновое место. Я думаю, я даже не рождался в этот мир. Мы—хреновые, хреновые существа, и я —хрено­вый, хреновый человек».

Его политическое отчаяние родилось из тою, что он заново узнал о Запатистас, об усиленном военном присутствии в северном Чиапасе, пяти сотнях лет поддерживаемом законом уничтожения людей майя и других индейцев. Одна женщина сказала: «Без моей земли я - плоть, ждущая смерти». Я тоже чувствую так.

Плач и завывания Шона, его глубокая скорбь эхом вырывались из палатки. Никакие объятия не могли его быстро успокоить. Никаких слов даже близко было недостаточно. Я, молчащая рядом с ним, мои тонкие руки, вряд ли были способны сдержать ярость мужчины... он ревел часы напролет.

Этот мастер печали перешел от личного к политическому отча­янию, говоря: «Я плакал, я плакал за себя, за них, я не могу никогда понять, почему я плачу. Меня бесят эти мощные организации, для которых уничтожить этих людей было бы в их лучших интересах. Я чувствовал, что они не знают, что такое видеть я чуять смерть. Я чувствовал, что мой Чокнутый Дух близок к Духу Запатистас, я видел смелость, по сравнению с которой моя бледнела, надежду, та­кую чистую и такую великую. Адский огонь...»

В конце концов, он успокоился рядом со мной. Держа его волосы, целуя его глаза... внутри я визуализировала, как говорил Гордон... не­что вроде пятимесячной интеграции смыслов, расстановки ценно­стей и следования той дороге, «что мне нужно знать».

Вокруг палатки начали петь койоты. Было поразительно, как они выли всю ночь, ужасно, ужасно долго, после того как мы замолчали. За нашей дверью пересекались лунные тени на снежном насте. Это не было «кайфом». И хотя было чувство единения и глубокого признания Другого в этом расширенном пространстве, это не было особенным экстазом. Мы не посетили это место философских абст­ракций.

Было бы тривиальностью и профанацией назвать это «плохим трипом». Я знала тогда, что Шон будет жить гораздо выше, чем я, и не будет терять ни мгновения своей жизни.

Для биоэссе — я не могу сказать, какое отношение ко мне имел этот голубой чай. Пока я дрейфовала в сон, это было очень приятно, как молитва или благословение. Я чувствовала вдохновение делать то дело, которое я должна делать.

Он оказался так чувствителен к этому. Он говорил тогда в пер­вый раз за все эти годы о моей связи с землей. Он напомнил мне о моей заземленности даже при том, что я не видела земли месяцами, и по-прежнему, как тогда, бреду на метр выше».

9. Да, ну наконец, картинки, узо­ры, цвета, многомерная мишура, очень часто видимая под грибами. Для многих они составляют основную прелесть и ценность трипа. На самом деле, это бывает так красиво, что слово «красиво» уже не про­ходит. Однажды я видел то, что смог назвать только «преддверием рая». Потом оказалось, что это чуть ли не затасканное определение. Эти «узоры» бывают больше, чем трехмерны; они неотобразимы земными красками; они совершенны, гармоничны, безраздельно пре­красны.

Для меня, однако, и здесь я не совсем одинок, они чаще служат скорее чем-то вроде оформления сцены... ну как бы посмотрел, по­баловался и будя... займемся своим спектаклем. Я не очень уважаю огромное к ним внимание. В какой-то степени эти узоры похожи на погремушку для младенца, очень яркую такую, красно-сине-желтую. Понимаете? Есть еще один момент: я почти уверен, что Психедели­ческий опыт такого рода лежит в основе многих красивых эффек­тов телевидения и трюков рекламы. И это подтверждает для меня «погремушечность». Нет ничего плохого в погремушке, но хороша она до года, ну, до двадцати пяти — все-таки, не дальше. Есть такая суфийская история, которая мне кажется здесь подходящей:

Один ученик из круга мастера Джонайда своими медитациями или заслугами достиг того, что каждую ночь к нему стали приходить не­кие сияющие существа и возносить его в прекрасное место, которое казалось ему раем. Там было множество тонких кушаний и льющейся прохладной воды. Ночь напролет он наслаждался в этом раю и толь­ко под утро возвращался в свой дом. Он стал считать, что достиг высокой степени совершенства и перестал посещать занятия мас­тера «для менее продвинутых учеников». В какой-то момент мастер Джонайд сам пришел к нему домой, чтобы спросить, в чем дело. Тот рассказал учителю о том, что каждую ночь возносится в рай и, та­ким образом, считает свое развитие законченным. Джонайд покачал головой и направился к выходу, но перед уходом сказал: «В следующий раз, когда ты попадешь туда, на всякий случай прочти три раза мо­литву «Нет силы и власти, кроме как у Аллаха, Всевышнею и Всемогу­щею».

Эта строка из Корана считается мощным заклинанием против всякой лжи и иллюзии. Ученик знал об этом. Не придавая словам учи­теля большого внимания, он спокойно дождался ночи, когда за ним опять явились сияющие существа, и он опять попал на гору наслаждений. В какой-то момент, однако же, он вспомнил о словах Джонайда и, действительно, трижды прочитал «Нет силы и власти, кроме как у Аллаха, Всевышнего и Всемогущею». В мгновение ока существа бросились врассыпную, свет погас, и он обнаружил себя сидящим на юре нечистот в окружении костей и черепов.

Пристыженный, он вернулся к занятиям в кругу Джонайда, кото­рый никогда об этом больше не упоминал.

10. Смех. На многих языках псилоцибиновые грибы называют «клоунами», «паяцами», «смешками», «гри­бами глупого смеха». Мария Сабина красиво это описывала: «Я вижу грибы как детей, как клоунов. Детей со скрипками, детей с ду­дочками, детей-клоунов, которые поют и танцуют вокруг меня». Они не физиологически вызывают смех, как щекотка; просто смех как-то соответствует тому, что они показывают. Восхищение и смех — кажется, самые основные эмоции, которое вызывает чистое видение мира, мира-как-он-есть. В своем высшем смысле этот смех часто подобен смеху Риндзая, великого дзэнского мастера, который, как рассказывают, громко хохотал каждое утро—так, что просыпал­ся весь монастырь. Он никогда не рассказывал о причине этого сме­ха, но, когда умирал, все-таки ответил дотошному ученику: «Почему? Когда я просыпался утром и понимал, какой я дурак и какие вы все дураки...» Ну как тут не смеяться?

11. Удар по идентификации. Мне этот феномен кажется важнее многих прочих, и даже сдается, что это он лежит в основе многих тех, что уже описаны. Это уже не так просто объяснить... Очень ярко пережил это в своем первом в жизни трипе Рам Дасс, тогда Ричард Альперт, доктор психологии в Гарвардском университете и психоаналитик. Вот это описание, мож­но сказать, классическое^[20]:

«... Затем я увидел фигуру, стоящую метрах в четырех от меня, там, где за секунду до этого никого не было. Я напряг глаза в полутьме и узнал никою иного, как самого себя, в шапочке, костюме и галстуке, в виде профессора. Было так, как будто часть меня — та, что была профессором Гарварда, отделилась или диссоциировалась от меня в сторону.

«Как интересно... внешняя галлюцинация, — подумал я. — Что ж, я много работал, чтобы добиться этого статуса, но он мне на самом деле не нужен». Я опять откинулся на подушки, отделенный теперь от своего профессорства, но в этот момент фигура поме­нялась. Я опять наклонился вперед, стараясь увидеть. «А, опять я». Только в этот раз это был тот аспект меня, который я назвал бы «космополитом». «О'кей, значит, и этот идет», — подумал я. Снова и снова фигура менялась, и я узнавал разные аспекты, кото­рые знал в себе: виолончелист, пилот, любовник и так далее. С каж­дым новым воплощением я снова и снова уверял себя, что мне это не нужно.

Затем я увидел, как фигура стала тем во мне, что было Ричард-Альпертностью, то есть моей базовой идентичностью, которая все­гда звалась Ричардом. Я ассоциировал имя с собой, и мои родители называли меня Ричард: «Ричард, ты плохой мальчик» — и Ричард был плохим. Затем: «Ричард, какая ты умница» — и Ричард становился умницей. Так развивались все эти аспекты личности.

Пот выступил у меня на лбу. Я совсем не был уверен, что могу обой­тись без того, чтобы быть Ричардом Альпертом. Значило ли это, что у меня будет амнезия? Будет ли это навсегда? Надо ли мне позвать Тима? Да ну, к черту — ну так я откажусь от тою, чтобы быть Ри­чардом Алъпертом. Я всегда могу завести новую социальную идентич­ность. Во всяком случае, у меня есть мое тело... Но я начал думать об этом слишком рано.

Когда я посмотрел для подтверждения на свои ноги, я не увидел ничего ниже колен, и медленно, теперь уже, к моему ужасу, я видел по­степенное исчезновение конечностей, затем туловища. Потом все, что я мог видеть с открытыми глазами, был диван, на котором я сидел. Крик замер у меня в горле. Я чувствовал, что я, должно быть, умираю, поскольку ничто в моем мире не позволяло мне верить в жизнь после покидания тела.

Я мог обойтись без профессорства или мужественности, или даже без Ричард-Альпертности, о'кей, но мне реально НУЖНО было тело.

Паника нарастала, адреналин пошел гулять по системе, рот высох, но одновременно с этим внутри звучал голос (внутри чего — я не знаю). Нежный голос спрашивал меня очень тихо и немного насмешливо, как мне казалось, если учесть, в каком я был напряжении: «... а кто в лавке остался?»

Когда я, в конце концов, смог сфокусироваться на этом вопросе, я понял, что несмотря на то, что все, что я звал собою, включая тело и саму жизнь, ушло, я по-прежнему был в полном сознании! Больше тою, это осознающее «Я» смотрело на всю эту драму, включая панику, со спокойным сочувствием.

Мгновенно, когда я понял это, я ощутил новый уровень спокойствия такой глубины, какой я никогда до этого не испытывал. Я только что нашел это «Я», эту точку наблюдения — эту сущность, это место в вышине. Место, где «Я» существовало независимо от социальной и физической идентичности. То «Я», которое было выше Жизни и Смер­ти. И кое-что еще: то, что "Я» знало — оно на самом деле знало. Оно было мудрым, а не просто знающим. Это был тот голос внутри, ко­торый говорил правду. Я узнал его, слился с ним воедино, и ощутил, что вся моя жизнь поисков одобрения в окружающем мире (существование-в-направлении-других, по Давиду Рейсману) закончилась. Теперь мне нужно было только смотреть внутрь в то место, где Я Знало.

Страх превратился в восторг. Я выбежал на улицу, на снег, смеясь, пока огромные хлопья кружились вокруг меня. Во мгновение ока дом исчез из виду, но это было о'кей, потому что Я Знало».

Так что, если не путать «Я» и «Я», понятно, что происходит. «Все, что мы звали личным, что копили греша...»^[21] У Альперта, психолога, много над концепцией «Я» размышлявшего, это происходило в соот­ветствующем оформлении. Чаще это происходит резко, вдруг, пока «ты» разглядываешь пятнышко на стене.

«Я» уходит чуть ли не во всех смыслах. Даже в сенсорном — в ка­кой-то момент я заметил, что в трипе часто вижу будто не из одной точки, не из двух глаз, а как бы целым потоком, и потому, например, небольшие предметы могу видеть сразу с нескольких сторон. «Я» ухо­дит лингвистически—после одного трипа я довольно долго вспоминал, как меня зовут (потом вспомнил, но продолжал баловаться, пе­ребирая имена). «Я» уходит, и это прекрасно. «Я» тает, и это страшно для «я», и если «оно» успевает, «оно» часто пытается бороться за «се­бя». Малоприятный процесс, как я немного расскажу об этом позже.

12. Одухотворенность. Грибы показывают, что мир жив. «Жив» — это значит изменчив, наполнен смыслом и имеет душу. Для тех, кто путается в значении слова «душа», я попробую объяснить попроще. Вот человек въезжает в комнату и начинает в ней жить. Для начала это—комната, ну, коробка, может, даже еще и бетонная, простой объект, как будто бы неодушевлен­ный. Но вот человек живет в ней и живет, и комната обретает свою особую атмосферу. Вот уже вид у нее становится очень собствен­ный... вот уже некоторые вещи в ней получаются легко, а некото­рые — черта с два... она наполняется памятью, традицией, привыч­ками, смыслом. И даже теперь если этот человек исчезнет — «это» в комнате еще останется. Вот «это» — и есть «дух» комнаты, для тупых.

Нет ничего особенного в слове «дух». Это просто способ обозна­чить нечто трудноуловимое—вроде моего или вашего имени. Когда ты видишь, что весь мир—одеяло, ты, комната, твоя подруга, состо­ят из одного и того же, как это назвать? Когда ты слышишь голоса тех людей, которых нет физически рядом (а может, и вообще в жи­вых нет), и разговариваешь с ними — как это назвать? Когда ты сам, наконец, чувствуешь, что стал кем-то иным (хорошо еще, если зна­ешь кем), а это как назвать?

Одухотворенность мира—вот за это я поставил бы грибам памят­ник с Останкинскую башню. Наверное, это самое важное для меня видение, которое принесли грибы. Наверное, это был самый боль­шой пробел в культуре, которую я унаследовал. Совсем-совсем не только в мою жизнь грибы принесли такую радость, как выращивать растения, — когда б я еще сам допер, заинтеллектуализированный горожанин!

Вот отрывок из чужого описания трипа^[22], и опыт такого рода не то чтобы обычен, но нередок:

«В какой-то момент я заметил, что моя голова будто бы повора­чивается влево без сознательного моего контроля. С удивлением я об­наружил, что не могу держать ее по центру без усилий. В конце концов, я дал своей голове повернуться, и когда я это сделал, мой взгляд немед­ленно сфокусировался на большом кактусе, который я поставил на кофейном столике за кроватью. Меня посетила смешная мысль, что это он добивается моего внимания, и тогда я сместился в дальний угол кровати — и в тень, — чтобы посмотреть, чего кактус хочет. Я почувствовал, как будто я впервые заметил кого-то, кто был там все­гда. Я мысленно спросил у нее^[23], чего она хочет. И только тогда я заме­тил, как-то преувеличенно сильно, как холодно и темно было в этом месте. Для меня это прозвучало как просьба... она хотела, чтобы я передвинул ее ближе к окну, чтобы купаться в прямом солнечном све­те. Без колебаний я взял ее (все 25 кило) и перенес к свету, и сел рядом, обняв руками горшок. В течение того, что казалось часами, я сидел с ней, очарованный ее иголками и твердыми конечностями, осторож­но смахивая пыль. Я даже пел ей (казалось, что она этого просила). Я чувствовал, что она — очень древняя, и она напоминала мне о том, что я тоже древен.

Я был рад, что был там, в одиночестве, потому что другие поме­шали бы мне слышать то, что говорят растения...».

13. Перемена времени. Время просто исчезает—даже для тех, кто не ощущает присутствия Вечно­сти. Время расширяется необычайно. Смотреть на часы (кто любит этим баловаться)—неиссякаемый источник восторга. Тут у тебя про ходит целая жизнь — а на часах хорошо, если стрелка сдвинулась на деление. Мне кажется, что это просто эффект того, что в трипе осо­знается весь тот огромный поток активности, который происходит в мозгу (как всегда). Естественно, что в «плохом» трипе кошмар тоже длится целую вечность и смотреть на часы при этом — никому не рекомендую; они стоят.

14. Последнее качество трипа, ко­торое я бы выделил, как «почти всегда», — его невозможно оста­новить.

«Маленькие святые» часто говорят с нами, как Маленький Принц с Лисом.

— Поиграй со мной, — попросил Маленький Принц. — Мне так гру­стно.

— Не могу, — сказал Лис. —Я не приручен.

— Ах, извини, — сказал Маленький Принц. — А как это — приру­чить?...

— Ты не здешний, —заметил Лис. — Что ты здесь ищешь?

— Людей ищу, — сказал Маленький Принц. — А как это — приру­чить?

— У людей есть ружья, и они ходят на охоту. Это очень неудобно! И еще они разводят кур. Только этим они и хороши. Ты ищешь кур?

— Нет, — сказал Маленький Принц. — Я ищу друзей. А как это — приручить?

То, что называется трипом,—это очень целостный опыт. Об этом можно думать, как о спектакле, который, раз начавшись, свое до­играет. Об этом можно думать, как об очень сильном собеседнике, который что-то вам хочет объяснить и своего добьется. Конечно, мож­но попытаться смыться из театра или от собеседника, но это стоит пытаться делать только в самых крайних случаях, — прежде всего потому, что не получится. Получится исказить, ослабить, но не остановить. Это—очень сильный собеседник, и он внутри! Я разовью это позже в главе «Практика».

15. Нет, есть еще один феномен, отличающий грибы от некоторых других энтеогенов (например, дур­мана). Они почему-то сохраняют вполне неприкосновенным и «здра­вым» обыденное сознание, даже вместе с социальной маской и прочими причиндалами. Никакому нормальному человеку не захо­чется это использовать — это как одевать костюм в постели с люби­мой; но костюм — вот он, рядом с постелью, на плечиках. Галлюци­наций в прямом смысле слова почти никогда не бывает—ты знаешь, где «реальный» мир, а где—«видения». Я беру эти слова в кавычки, но — серьезно—никто не тянется за стаканом воды, которого не видят другие, и не писает в воображаемый унитаз. Вполне даже можно разговаривать (если ты такой дурак или тебе так не повезло) с «нор­мальными» людьми, которые скорее всего даже и не заподозрят, что ты—«под грибами». И в этом тоже сказывается чистота грибов, беру­щих свое не насилием и подавлением, но расширением рамки. Они просто ставят обыденный разум на место, и на этом своем месте он нисколько не мешает. Наоборот, помогает дойти до туалета и вер­нуться, нажать кнопку плеера или диктофона, попросить, чтоб укры­ли одеялом... Он ведь на то и создан, этот «царь природы».

Я перечислил самые поверхност­ные, общие эффекты. Более сложные и трудно описуемые: — слия­ние с Вселенной, видение собственного мышления, переживание ярких эпизодов своей и других жизней и пр. — сюда не вошли. Они, тем не менее, разбросаны в этой книге и в любой прочей литературе. Многие из более «тонких» эффектов описаны в главе «Энтеогены и психотерапия». Здесь я их не стал описывать еще и потому, что опи­сание их очень сильно зависит от культуральной модели, в которой живет человек — то, что один называет Богом, другой назовет Ин­тернетом^[24]. Так что я и не знаю толком, как об этом говорить, не утверждая культуральную модель—свою.

— А чем же она плоха, эта модель?

— Тем, что модель...