Богатство и дарение в варварском обществе

Как уже было упомянуто выше, одна из помех на пути к глубокому пони манию структуры и функционирования общества эпохи раннего средне вековья состоит в том, что историки не всегда сознают, в какой мере понятия, которыми они пользуются при его изучении и которые они есте ственно и, может быть, невольно заимствуют из современности, не соответствуют самой сущности социальных отношений в обществах удален ных от нас эпох. Прямой перенос в эти общества таких понятий, как «част ная собственность» или «демократия», мешает понять сущность господствовавших в тот период отношений собственности или системы управления. Попытки рассмотрения этого общества преимущественно под углом зрения его экономического развития также могут повлечь за собой серьезные искажения, если не учитывать того решающего обстоятель ства, что система социальных связей в этом обществе строилась на иных основаниях, нежели в Новое время. Вновь подчеркнем, что социальные отношения в эпоху раннего средневековья не были фетишизированы то варным производством и обменом 44 .

Поэтому, возможно, было бы целесообразно при изучении средневе кового общества, в особенности на ранних этапах его истории, прибегать к сопоставлению его не только с современным обществом, но и с доклассо выми социальными структурами, ибо оно, несомненно, имеет с ними некоторые общие черты. Разумеется, это сопоставление допустимо лишь в определенных границах. Раннефеодальное общество — не первобытное, в нем зарождаются антагонистические классы, социальное разделение тру да, система родоплеменных отношений сменяется системой отношений господства и подчинения, вассального договора и службы. Но вместе с тем между доклассовым и раннефеодальным обществом существует опреде ленное сходство. Всем доклассовым и раннеклассовым структурам прису ща относительная нерасчлененность социальной практики, ярчайшим показателем которой были отсутствие или неразвитость классов. В силу того что общественные связи сохраняли здесь характер непосредственных, личных отношений между людьми, индивид — в той мере, в какой приме-

нительно к этому обществу можно говорить о выделении индивида в рам ках социальной группы 45 , — не был отчужден от своей деятельности: такое отчуждение происходило в развитом классовом обществе, достигая законченной формы при капитализме. Вне этого контекста невозможно уяснить ни одной из сторон социальной жизни эпохи раннего средневековья.

«Модель» общества, основанного на господстве непосредственных об щественных связей, дает нам этнография. Изучая сохраняющиеся кое-где еще поныне архаические общества (австралийцев, североамериканских индейцев, племен Тропической Африки), ученые наблюдают эту «модель» в «живом виде». Многие признаки доклассовой структуры, вне сомнения, присущи не только народам и племенам, изучаемым этнографами: сход ные черты некогда имели и другие народы, давно уже перешедшие на более высокую ступень развития. Поэтому осмотрительное применение этой «модели» в историческом исследовании, возможно, принесло бы пользу. Ведь и у отсталых племен, наблюдаемых этнографами XIX и XX вв., и у ев ропейских народов раннего средневековья существовал родовой строй с присущими ему институтами, сколь бы своеобразными в каждом конкрет ном случае они ни были. Это обстоятельство делает, как нам кажется, оправданным рассмотрение общества раннего средневековья под указан ным углом зрения.

Применительно к собственности в доклассовом обществе приходится в полной мере учитывать ее специфику. Во-первых, как уже говорилось, право собственности здесь — не юридический титул, а выражение тесной связи владельца с предметом владения. В вещи, принадлежащей человеку или группе людей, заключена, по тогдашним представлениям, какая-то частица самих этих людей. В подобном отношении отражается общее со знание нерасчлененности мира людей и мира природы. Право собствен ности в доклассовом обществе не состояло в праве неограниченного обла дания и свободного распоряжения. Владение имуществом предполагало его использование, неупотребление воспринималось как нарушение права владения. Поэтому право собственности было вместе с тем и обязанно стью.

Во-вторых, в доклассовом обществе «распоряжались» собственностью по-особенному. Имущество сплошь и рядом не представляло собой богат ства в современном понимании, не было средством накопления и эконо мического могущества. Наряду с обладанием здесь на первый план как важнейший признак собственности выступает отчуждение. Вся собствен ность, за исключением самого необходимого для жизни, должна постоян но перемещаться из рук в руки. Богатство выполняло специфическую со циальную функцию. Заключается она в том, что отчуждение имущества способствует приобретению и повышению общественного престижа и уважения, и подчас передача собственности могла дать больше влияния, нежели ее сохранение или накопление. В этом отношении чрезвычайно показательна запись беседы европейца с оленеводом-юраком. Иностра нец предлагает ему продать оленя. Юрак отказывается. Иностранец гово рит: «Но ведь у тебя три тысячи оленей, к чему тебе столько?» Юрак: «Оле ни бродят, и я гляжу на них. А деньги мне придется спрятать, я не смогу ими любоваться» 46 .

В этом обществе существовал сложный и детально разработанный ри туал распоряжения имуществом. Огромная роль, которую у варваров игра ли отчуждение и обмен, по мнению этнологов, не может быть удовлетво рительно объяснена одними экономическими причинами 47 . Постоянное перемещение вещей из рук в руки было средством социального общения между людьми, вступавшими в обмен: в форме обмена вещами (как и брач - ного обмена женщинами между группами) воплощались, драматизирова лись и переживались определенные фиксированные общественные отно шения. Поэтому обмен вещами сплошь и рядом был нерациональным, если рассматривать его под углом зрения их материальной стоимости. Ценность имел не сам по себе предмет, передававшийся из рук в руки, ее имели те лица, в обладании которых он оказывался, и самый акт передачи ими имущества.

Такого рода обмен был далек от товарного обмена позднейших об ществ. Здесь нет товарного фетишизма, заслоняющего прямые отношения между людьми обращением товаров, здесь вещи служат средством социа льного общения.

Данные о характерных чертах собственности у первобытных народов мы привели в связи с тем, что хотели бы обратить особое внимание на древ- негерманский институт дарений. Как известно, дарения и сходные формы передачи имущества играли огромную роль в развитии раннефеодальных отношений в Европе. Исследователи рассматривают их как акты, напол ненные определенным социальным содержанием, как формы перехода собственности из рук мелких владельцев в руки земельных магнатов и гос под, в особенности же — как средство обогащения церкви за счет мирян и превращения ее в крупнейшего земельного собственника. Таким образом, при анализе дарений интерес сосредоточивается на материальной, эконо мической стороне сделок.

При этом обычно не учитывается, что в средневековом дарении сое динились и переплелись два по сути своей различных института: donatio римского и церковного права и древнегерманский институт дара, имевший существенные особенности. В то время как римская donatio опира лась на понятие частной собственности, подлежавшей свободному и окон чательному отчуждению, практика обмена подарками у германцев исходи ла из совершенно иных представлений. Разумеется, это не какой-то специфически германский институт, сходные формы мы обнаружим у самых разных народов на стадии доклассового общества.

Поэтому для лучшего понимания этого института целесообразно остановиться на наблюдениях, сделанных выдающимся французским этноло гом и социологом М. Моссом и обобщенных в его «Очерке о даре» 48 . Мосс опирается на обширный материал, почерпнутый из исследований куль тур-антропологов и этнографов, работавших среди аборигенов Америки, Океании и Австралии, и из исторических трудов, посвященных древно стям народов Европы и Азии. Он отмечает черту, являющуюся универса льной для всех этих первобытных народов: обмен и договоры у них прини мали характер обмена подарками. По форме эти дары были добровольны ми, по существу же — строго обязательными. Достаточно напомнить о знаменитом потлаче у индейцев тихоокеанского побережья Северной

Америки: на празднествах роды и племенные группы обменивались дарами, устраивали пышные угощения и пиры для другой стороны, старались во что бы то ни стало превзойти ее своей щедростью и гостеприимством. При этом они не останавливались перед расточением всех своих запасов пищи и богатств, не заботясь о будущем пропитании. Нередко это состяза ние в расточительстве и пренебрежении к богатствам сопровождалось прямым истреблением имущества. Такие же явления можно наблюдать и у других народов на соответствующей ступени развития.

Мосс видит в основе института потлача заботу о поддержании и повы шении престижа племени. Дары и угощения могли способствовать установлению дружеских отношений и мира. Но такого рода гостеприимство было недалеко от агрессивности: туземцы подчас вовсе не стремились до ставить удовольствие тем, кого они одаривали и угощали, — напротив, они всеми возможными средствами старались их унизить, подавить своей щед ростью. Угощение было сопряжено здесь с соперничеством и легко могло перейти в открытую борьбу. Потлач и был одной из форм борьбы между вождями. Любопытно и странно для человека Нового времени то, что ущерб соперникам стремились причинить таким необычным путем: унич тожая не их пищевые запасы, а отдавая им или истребляя собственное иму щество. Существо этого своеобразного состязания составляла идея, что дар, который не возмещен равноценным даром, ставит одаренного в унизительную и опасную для его чести, свободы и самой жизни зависимость от дарителя. Утверждая собственный престиж, добивались победы над со перниками. Это объяснялось тем, что передаваемые вещи не считались инертными и мертвыми: они как бы содержали частицу того, кто их пода рил. В результате между дарителем и одаренным устанавливалась тесная связь: на последнего налагались обязательства по отношению к первому.

Таким образом, обмен дарами имел в глазах этих людей магическую силу. Он представлял собой одно из средств социальных связей, наряду с браками, взаимными услугами, жертвоприношениями и культовыми дей ствиями; во всех этих формах также осуществлялся обмен между племена ми, семьями и индивидами либо между людьми и божествами. Обмен да рами служил средством поддержания регулярных контактов в обществе между составлявшими его группами. Это общение — путем взаимных ви зитов и устройства празднеств, неизменно сопровождавшихся дарами и угощениями, — принимало форму института « give and take ». Богатства в ар хаическом обществе не столько имело утилитарное значение, сколько являлось орудием социального престижа. Оно давало прежде всего личную власть и влияние. Вождь не мог продемонстрировать своего богатства, не раздавая его; на тех, кого он одаривал, он посылал «тень своего имени», расширяя тем самым свое могущество. «Настоящие вожди всегда умирали бедными», — говорили индейцы 49 . Понятие ценности было проникнуто магически-религиозными и этическими моментами. Экономическая деятельность была обставлена ритуалами и мифами, являлась неразрывной составной частью социального общения.

Имеют ли вышеприведенные наблюдения силу только применительно к племенам, изучаемым этнографией, или же могут быть распространены в какой-то мере и на интересующие нас варварские общества Европы эпо-

хи раннего средневековья? Мосс убежден в последнем. Характерно, что свое исследование он открывает цитатой из «Речей Высокого» — одной из наиболее известных песен древнескандинавского цикла «Старшей Эдды». Действительно, мы читаем здесь: «на дар ждут ответа» (145); и выше:

Не знаю радушных и щедрых, что стали б дары отвергать; ни таких, что, в ответ на подарок врученный, подарка б не приняли (39).

И еще:

Надобно в дружбе

верным быть другу, одарять за подарки (42) 50 .

Такого рода высказывания могли бы быть приняты за общие сентенции и афоризмы «житейской мудрости», каких немало в «Речах Высокого» 51 и которые не следует понимать в строго юридическом смысле, если бы не по вторение этих же максим уже в качестве правовых норм в норвежских и шведских средневековых областных законах. В норвежском судебнике Гу-латинга принцип требования равноценной компенсации за полученный дар сформулирован следующим образом: «Каждый имеет право [отобрать] свой подарок, если он не был возмещен лучшим платежом: дар не считается воз мещенным, если за него не дано равного» 52 . Понятие « laun », употребляемое в норвежских и шведских законах, в исландских сагах и поэзии, означало «вознаграждение», «возмещение за дар». В формуле, которую должен был произносить отец при «введении в род» своего незаконнорожденного сына (т. е. при наделении его всеми правами наследника и члена семьи), в числе терминов, обозначающих права, приобретаемые этим усыновленным, упо мянута пара аллитерированных терминов gjald ос gjof 53 . Дарение и возмеще ние за него («антидар») мыслятся здесь тесно связанными. Подобные пред писания содержатся и в судебниках Швеции 54 . Они находят параллель в лан- гобардском launegild — платеже, возмещавшем полученное дарение (или символическом возмещении).

Здесь нельзя не упомянуть отмеченную лингвистами близость понятий «брать» и «давать» в индоевропейских языках. Слово « do », по наблюдению Э.Бенвениста, первоначально могло приобретать либо значение «брать», либо значение «давать», в зависимости от грамматической конструкции, в которой оно употреблялось. Этот глагол означает лишь факт взятия, одна ко синтаксисом определялось, какой именно смысл имеется в виду: «брать» или «давать». Оба понятия были органически между собой связа ны. Э.Бенвенист видит в этой близости полярных значений отражение принципа взаимности, проявлявшегося в обмене дарами, предоставлении гостеприимства, принесении присяг верности и в обмене услугами, и счи тает приведенный им лингвистический материал иллюстрацией к иссле дованию М.Мосса 55 . Расширяя круг примеров, данных Э.Бенвенистом,

мы хотели бы указать на то, что и в древнескандинавском языке понятия «брать» и «давать» могли обозначаться одним глаголом « ft », причем значения и здесь дифференцировались как по контексту, так и грамматически 56 .

Очевидно, мы сталкиваемся здесь с явлением, имевшим широчайшую распространенность у самых различных народов мира на доклассовой или раннеклассовой стадии развития. Обмен дарами, услугами, пирами был существенным аспектом общественных связей в коллективах и социальных образованиях, строившихся на личностной основе.

О том, что правило обязательного возмещения дара действовало на практике и что люди в ряде случаев остерегались принимать безвозмездно чужое имущество, боясь, оказаться в зависимости от дарителя, свидетель ствуют исландские саги. Знатные лица, переселяясь в Исландию, отказы вались принять участки земли от первопоселенцев, не расплатившись с ними. Так, первооткрыватель острова Ингольф Арнарсон предложил своей родственнице Стейнуд Старой одно из принадлежавших ему владений, но она предпочла дать ему за землю дорогой расшитый плащ англий ского производства и пожелала, чтобы ее приобретение считалось покуп кой, — «так ей казалось безопаснее в отношении расторжения [договора]». Многие переселенцы в Исландию предпочитали отнять землю силой, чем получить ее в дар от другого. Показателен мотив, которым руководство вался при этом переселенец Халькель. Прибыв в Исландию, он провел первую зиму у своего родственника Кетильбьярна. Тот предложил ему часть своей земли. «Но Халькелю показалось унизительным брать землю у него», и он вызвал на поединок некоего Грима из-за его владений. Грим принял вызов и пал в единоборстве, а Халькель стал жить в его владении. О случаях насильственного захвата земли в период, когда.в Исландии было очень легко приобрести владение у первопоселенцев, «Книга о заселении Исландии» сообщает неоднократно. В то время как Семунд нес огонь во круг своего владения (таков был способ присвоения земли в период заселе ния Исландии), Скефиль без его разрешения взял себе часть этой земли, совершив соответствующий обряд, и Семунду пришлось примириться с захватом. Пока Эйрик собирался обойти всю долину, чтобы установить над ней свои права, его опередил Онунд: он послал из лука зажженную стрелу и тем самым присвоил расположенную за рекой землю 57 . Исландец Кьяртан Олафссон получил от норвежского конунга Олафа Трюггвасона плащ с его плеча, но спутники Кьяртана «не проявили радости по этому поводу. Они полагали, что Кьяртан таким образом кое в чем признал над собой власть конунга» 58 . После некоторых колебаний Кьяртан принял, по настоянию конунга, крещение, получил от него новое пурпурное одеяние и богато украшенный меч и стал его приближенным.

Вряд ли можно сомневаться в том, что за институтом дарений у сканди навов скрывались по сути дела те же самые представления, что и у тузем цев, о которых пишет Мосс. Еще до Мосса датский исследователь В. Грён- бек, рассматривая принцип возмещения дара у скандинавов языческой поры, высказал мысль, что, согласно представлениям той эпохи, любой дар налагал на его получателя обязательства по отношению к подаривше му. В основе благодарности принявшего дар лежало сознание, что через посредство полученного имущества он мог оказаться неразрывно связан-

ным с дарителем. Но подобная связь не всегда была желательна, она могла быть унизительна для одаренного (что явствует и из приведенного выше материала), ибо в случае если дарение не сопровождалось компенсацией, получивший его оказывался во власти давшего 59 .

Таким образом, институт дарения, требовавшего компенсации, и у скандинавов имел как юридическую, так и социально-этическую сторону, разграничение между которыми можно проводить лишь условно. Ведь и жертвы богам приносили, исходя из принципа « do ut des ».

Связь между дающим богатство и получающим его — один из ведущих мотивов поэзии скандинавских скальдов, воспевавших щедрость конунгов и верность дружинников, которые служили им за розданное золото, оружие и другие ценности. Такое пожалование привязывало дружинника к господину нерасторжимыми узами и налагало на него обязанность со блюдать верность вплоть до самой смерти.

Жажда серебра, столь сильная у скандинавов эпохи викингов, будет не понятна, если не принять в расчет их религиозных верований. Скандина вы познакомились с драгоценными металлами в то время, когда еще не могли использовать их в качестве средств обмена: продукты на севере либо обменивались непосредственно одни на другие, либо средствами обмена выступали скот, домотканое сукно и другие изделия. Долгое время благо родные металлы и монеты применялись у них преимущественно в виде украшений. Но вместе с тем у скандинавов складывается взгляд на золото и серебро как на такой вид богатства, в котором материализуются счастье и благополучие человека и его семьи, рода. Тот, кто накопил много ценных металлов, по их представлениям, приобрел средство сохранения и приу множения удачи и счастья. При этом золото и серебро сами по себе, безот носительно к тому, в чьих руках они находятся, не содержат этих благ: они становятся сопричастными свойствам человека, который ими владеет, как бы «впитывают» благополучие их обладателя и его предков и удерживают в себе эти качества.

Поэтому сподвижники и дружинники знатных людей и вождей домога лись от них даров — золотых гривен, наручных и нашейных браслетов, ме чей, надеясь получить таким путем частицу удачи и счастья, которыми были «богаты» предводители. Неприкрытая жажда драгоценностей и звон кой монеты, проявляемая окружением знати, не может быть объяснена простой жадностью и стремлением обогатиться: она связана с определен ными языческими представлениями. Недаром обладатель подаренных ему ценностей не отчуждал их, не стремился купить на них иные богатства, например землю 60 , — он искал вернейшего способа их сохранить 61 . Необы чайное обилие кладов с драгоценными металлами, монетами и другими богатствами, найденных на скандинавском Севере и относящихся к периоду раннего средневековья, давно уже поражало историков и археологов. Высказывалось предположение, что население прятало свои богатства в землю, стремясь укрыть их от врага. Шведский ученый С.Булин, который видел в обилии кладов свидетельство развитого денежного обращения на Севере в X — XI вв., даже полагал, что датируемые (при помощи найденных монет) клады особенно часто закапывались в периоды смут и войн 62 . Это вполне возможно. Остается, однако, неясным: хотели ли владельцы кладов

спрятать свои богатства для того, чтобы впоследствии ими воспользовать ся, или же они зарывали их навечно? В первом случае, видимо, укрывали богатство, во втором — нечто иное, то, что могло пригодиться скорее в загробном мире.

Конечно, причины запрятывания кладов могли быть разными. Но обратимся к свидетельству саг. Скаллагрим, отец знаменитого исландского скальда Эгиля, перед смертью утопил в болоте сундук с серебром. Сам Эгиль в конце своей жизни точно так же распорядился двумя сундуками серебра, полученными от английского короля: вместе с двумя рабами он отвез их и зарыл в землю, а рабов умертвил, с тем чтобы никто никогда не мог найти клад 63 . В обоих случаях серебро прятали перед смертью. Богатый норвежец Кетильбьярн после переселения в Исландию тоже спрятал в горах свое серебро, умертвив рабов, которые помогли ему при этом. Вождь знаменитых викингов из Йомсборга Буи Толстый, смертельно раненный в морской битве, прыгнул за борт корабля, на который ворвались его враги, и захватил с собой в морскую пучину два ящика с золотом 64 . Согласно ле генде, бдин повелел, чтобы каждый воин, павший в битве, являлся к нему в Валхаллу вместе с богатством, которое было при нем на погребальном костре или спрятано было им в землю 65 .

В источниках нет указаний на то, что клады прятали на время и затем выкапывали их. Ни саги, ни рунические надписи об этом не говорят 66 . Есть полное основание утверждать, что, скрывая в земле богатства, скандинавы обычно стремились сохранить их с тем, чтобы взять с собой в загробный мир, подобно тому как при переселении в мир иной им нужны были ору жие, предметы обихода, кони, собаки, корабли, слуги, которых зарывали в курган вместе с покойным вождем или другим знатным человеком. Но благородных металлов в могилу не клали, предназначение их было особое; серебро и золото, спрятанные в землю, навсегда оставались в обладании их владельца и его рода и воплощали в себе их удачу и счастье, личное и се мейное благополучие 67 .

Таким образом, в течение долгого времени деньги представляли для варваров ценность не как источник богатств, материального благосостоя ния, а как своего рада «трансцендентные ценности», нематериальные блага. Разумеется, в высшей степени симптоматично, что воплощением таких ценностей сделались именно серебро и золото — материальные ценности тех народов, у которых их позаимствовали варвары. Сами языческие пред ставления, которые оказались у них связаны с благородными металлами, послужили определенным шагом в освоении ими идеи богатства, в приобщении к цивилизации, хорошо знавшей ходовую, земную цену денег. Тем не менее сделанные выше наблюдения помогают понять специфический характер жажды добычи и богатств, которая овладела скандинавами в пе риод экспансии викингов.

Во время нападений на другие страны викинги захватывали значитель ные богатства. Знать обладала роскошным оружием, украшениями, пыш ными одеждами, сокровищами, рабами, стадами скота, кораблями. Но что касается накопления богатств и превращения их в средство эксплуатации зависимого населения, то здесь придется сделать существенные оговорки. Богатства, попавшие в руки викингов, широко ими тратились. Имущест-

во, которым обладала родовая и военная знать, давало ей возможность поддерживать свой социальный престиж на должной высоте. Среди глав нейших доблестей знатных людей на одном из первых мест стояли щед рость и гостеприимство. О знатных и влиятельных людях скандинавские источники неизменно говорят, что они были благородны, богаты, дружелюбны, щедры на угощения, обладали широкой натурой. При этом речь идет не только о каких-то врожденных качествах знати (они предполага лись), но об обязательном для ее представителей образе жизни, о линии поведения, уклонение от которой погубило бы их репутацию и авторитет 68 . Понятия « yjnsaell » (счастливый в друзьях, любимый многими) и « vingjof » (дружеский дар) широко распространены в сагах. Выражение « leysa menn ut med gjofum » (отпускать гостей с подарками) было в сагах своего рода ter - mjnus technicus . В годы правления щедрого на пиры и угощения, удачливо го конунга в стране, естественно, царил мир, родился скот, земля прино сила хорошие урожаи, в море ловилась рыба. Такого конунга называли drsaell — благополучный для урожая, благоприятствующий изобилию 69 .

Знатный человек должен был устраивать богатые пиры, делать подарки всем приглашенным. Память о щедрых предводителях передавалась из по коления в поколение. В «Книге о заселении Исландии» рассказывается о сыновьях знатного человека Хьяльти: они являлись на тинг в таких одеждах, что «люди думали, что это пришли Асы» (языческие боги скандинавов). На поминки отца они созвали всех хавдингов Исландии и других людей, всего числом 12 сотен (т. е. 1440 человек, ибо скандинавы считали на «большие сотни» по 120), «и все выдающиеся люди ушли с пира с подарками» 70 . То была самая большая тризна в Исландии. Вторая подобная тризна, с пригла шением 9 сотен (1080 человек), включая опять-таки всю знать, была устрое на сыновьями богатого и знатного Хаскульда, и здесь также «все знатные мужи получили подарки» 71 . Даже в голодные неурожайные годы, когда не хватало зерна, норвежские предводители продолжали пировать и по-преж нему содержали множество слуг, чтобы не ударить лицом в грязь и не допус тить умаления своей славы и влияния. Ценой больших затрат и даже идя на риск осложнения своих отношений с конунгом, они добывали зерно и со лод, необходимые для устройства пышных пиров. Например, знатный норвежец Асбьярн Сигурдарсон имел обыкновение, как и его отец, устраивать ежегодно по три пира для большого числа приглашенных и даже в неуро жайные годы не желал отступать от этого правила. Он не остановился перед нарушением запрета, наложенного королем на вывоз зерна, солода и муки из богатых хлебом областей Норвегии в терпящие нужду районы. В «Хей- мскрингле» говорится, что обычай устраивать три пира в год восходил к языческому времени, но был сохранен Сигурдом и Асбьярном и после принятия ими христианства 72 . Таким образом, совершенно отчетливо видна связь обычая устраивать пиры с языческой верой: на пирах поднимали кубки в честь Тора, употребляли конину, произносили клятвы.

Обладание богатством представляло для родовой знати прежде всего средство поддержания и расширения своего влияния в обществе. Пир, празднество, на значение которого в общественной жизни архаического общества указывают Мосс и другие этнологи, играл, как видим, огромную роль и в жизни средневековых скандинавов. Показательно, что намного

позднее, после принятия норвежцами христианства, когда языческие пиры были строжайше запрещены, в «Законы Гулатинга» было внесено постановление: все бонды обязаны устраивать ежегодные пиры и выстав лять каждый от своего хозяйства определенное количество солода; только наиболее бедные люди могли уклониться от участия в этих совместных возлияниях пива, остальным же за отказ грозили штраф и даже конфискация имущества. Отличие от языческого пира заключалось лишь в том, что вместо возлияний в честь Асов теперь поднимали кубки с посвящением Христу и деве Марии; выражение же «для урожая и мира», упоминаемое в этом постановлении «Законов Гулатинга», восходило ко времени язычества". Если применительно к скандинавам и невозможно говорить о чем-либо, подобном пбтлачу, то щедрые раздачи подарков или обмен ими, а так же самовосхваления на пирах были обычным явлением. Близость пира и обмена дарами — несомненна 74 .

Вожди постоянно устраивали угощения для своих дружинников и приближенных. Собственно, дружинники конунга, когда они не находились в походе, проводили время в его усадьбе за пирами и застольными беседами. Так было и у германцев времен Тацита, и у скандинавов эпохи викингов, и много позже. Пиршественная горница была центром дома знатного чело века. Пир и тинг — важнейшие узлы социальной жизни германской знати, из которых первый едва ли не был главным. Особое значение пира в жизни скандинавов подчеркивается и в постановлении «Законов Фростатинга», гласящем: «В трех местах — в церкви, на тинге и на пиру — все люди одина ково должны пользоваться неприкосновенностью» 75 . Пир оказывается здесь в одном ряду с двумя другими важнейшими центрами социального общения, причем с такими, как церковь — место общения с богом и тинг — орган поддержания правопорядка и осуществления правосудия.

Подданные со своей стороны приглашали покровителей и вождей на пиры, одаривали их, рассчитывая на поддержку и возвратные дары. Более того, основной формой общения были поездки вождя по стране и посеще ние пиров, которые должны были устраивать сообща все бонды в его честь. Как уже отмечалось, кормления-вейцлы в раннее средневековье служили основным источником доходов конунгов, а затем стали использоваться и для содержания их приближенных и служилых людей, которым они жаловали право сбора продуктов и даней; добровольные угощения и приноше ния превращались в подати и ренты. На связь института вейцлы с обычаем отвечать дарением на подарок или угощение указывает, по нашему мне нию, термин dreckulaun (от drecka , «пить», «устраивать пир», и launa , «вознаграждать», «возмещать»), употребляемый в «Законах Гулатинга» 76 : так обозначалось земельное дарение, пожалованное королем за устроен ный в его честь пир; dreckulaun приравнивался к другим видам неотчуждае мой земельной собственности, в частности к heidlaun — также пожалова нию со стороны вождя. Вейцла стала со временем одним из важнейших ис точников развития феодальных отношений на Севере Европы.

Другой формой социальных связей у средневековых скандинавов, в ко торой опять-таки проявляется принцип « give and take », был распростра ненный в среде знати обычай fostr , barnfostr —отдачи детей на воспитание менее знатным. При этом между отцом ребенка и воспитателем — fostri

( fdstrfadir ) устанавливалась тесная, квазиродственная связь, включавшая некоторые элементы зависимости и покровительства: тот, кто получал от прыска знатного рода на воспитание, как бы внутренне приобщался к «удаче» и «счастью» этого рода и мог рассчитывать на его поддержку. В этом отношении интересна исландская «Сага о Хенса-Торире». Торир, быстро разбогатевший, но незнатный человек, просил годи Арнгрима дать ему на воспитание сына, рассчитывая на его дружбу и покровительство; при этом он предложил Арнгриму половину своего имущества". Точно так же Торд Годди предложил знатному исландцу Хаскульду взять на воспита ние его сына Олафа и за это обещал оставить воспитаннику все имущество после своей смерти. «Положение Торда Годди стало гораздо лучше с тех пор, как Олаф стал жить у него» 78 . Согласно легенде, норвежский конунг Харальд Прекрасноволосый, желая поставить короля англосаксов Этель- стана в зависимость от себя, послал ему на воспитание своего сына от ра быни. Исландский историк Снорри Стурлусон при этом замечает: «Люди считали, что унизительно воспитывать чужого ребенка» 79 . Но принятие ре бенка на воспитание могло служить также и средством умиротворения враждующих семей 80 . «Ведь того, кто берет себе чужого ребенка на воспи тание, всегда считают менее знатным ( rninni madr ), чем тот, чьего ребенка он воспитывает», — с такими словами исландец Олаф предложил своему брату Торлейку взять его сына к себе на воспитание в компенсацию за то, что он получил отцовские сокровища. Торлейк согласился, сказав, «что это почетное предложение, и таким оно и было» 81 . Но в данном случае Олаф, взявший сына Торлейка на воспитание, на самом деле, разумеется, не был менее знатен, чем Торлейк. Как и в вышеприведенном примере с королями Англии и Норвегии, здесь важен был самый акт принятия на воспитание 82 . Процедура усаживания приемного сына на колени унижала того, кто ее производил, по сравнению с отцом этого ребенка.

Политические, социально-этические, экономические моменты тесно переплетались в сознании и практике скандинавов, получая своеобразную религиозно-магическую окраску. Только при учете всех этих сторон мож но правильно понять и средневековое общество, и систему господствовавших в нем ценностей и идеалов, и побудительные стимулы общественного поведения тогдашнего человека. За экономическими отношениями здесь всегда можно распознать непосредственные, личные отношения людей. Если можно говорить о форме фетишизации социальных связей в этом об ществе, то придется говорить не о «товарном фетишизме», характерном для общества буржуазного, а о религиозно-магической фетишизации реа льных человеческих отношений.

Такая фетишизация общественных связей находила свое проявление и в своеобразном понимании отношения между вещью и ее обладателем. На объект владения переходит частица личности его владельца. Известны имена мечей, которые служили скандинавским героям, имена кораблей конунгов и викингов, их коней, в них воплотились определенные качества их хозяев, не всякий мог пользоваться таким оружием или конем, обладав шими магическими свойствами.

Скандинавский материал, на наш взгляд, особенно ясно демонстрирует, сколь необходимо такое историко-социологическое исследование, ко-

торое было бы ориентировано на целостный охват общественных явлений. Общеизвестные щедрость и гостеприимство варваров и других народов на стадии доклассового общества, нередко сохраняющиеся и впоследст вии, — это не просто факт, который достаточно констатировать, — это яв ление, нуждающееся именно в социологическом объяснении 83 .

Постановка, казалось бы, частного вопроса о дарении у скандинавов привела нас к необходимости затронуть многие другие — и очень сущест венные! — стороны их общественной жизни. Тут и вопрос об отношении к богатству, и проблема личной верности дружинника вождю, и формы кормлений, из которых в процессе складывания классового строя развивались крупное землевладение, с одной стороны, и податная система — с другой. Вместе с тем вопросы, касающиеся собственности и власти оказались непосредственно сопряженными с вопросами этическими и религиозными.

Анализируя систему общественных связей, историк естественно рас членяет все эти вопросы и подвергает их раздельному исследованию. Од нако при этом он не может забывать, каково было в исторической действи тельности соотношение различных ее сторон, он должен постоянно иметь в виду социальное целое, неразрывную и тесную связь выделенных им ас пектов живой реальности, ибо, будучи взяты обособленно, при забвении того социального контекста, из которого их вычленила мысль историка, эти явления будут неверно поняты и, главное, конструируемое из них це лое будет весьма мало походить на подлинное общество изучаемой эпохи. Это общество представляло собой системное единство, и, углубляясь даже в мельчайшие детали, исследователю очень важно не потерять сознания социальной целостности, взаимосвязи и взаимодействия ее элементов. Даже в том случае, когда исследователь не преследует цели воспроизведе ния системного единства — общества в целом, эта мысль не может не при сутствовать в его сознании как своего рода «сверхзадача», на которую в ко нечном счете ориентируется его частное исследование. v

Избранный нами аспект рассмотрения скандинавского «дофеодально го» общества — обмен дарами — непосредственно ведет нас к проблемати ке этических ценностей, общественных идеалов, представлений о мире, присущих людям этого общества. Он вводит нас в круг религиозных веро ваний и социально-психологических установок, возникших у скандина вов в процессе их общественной жизни. Следовательно, это проблема ку льтуры, изучаемая под углом зрения социальных связей, характерных для данного общества.

Пиры, празднества, обмен дарами в варварском обществе — неотъем лемая и очень важная составная часть системы общественной коммуникации, средств социального общения. Все эти акты носили подчеркнуто, демонстративно формальный характер, регламентируя поведение человека в обществе. При посредстве этих актов утверждалось и в наглядной форме реализовалось социально-психологическое единство общественных коллективов. Иными словами, исследование института дарений оказывается связанным внутренней логикой с проблемой «индивид и общество» 84 .

В отличие от индустриального, буржуазного общества, основанного на обмене товарами, материальными стоимостями, которые ценятся этим обществом как таковые, в обществе доиндустриальном наблюдается ши-

рокий обмен личного рода услугами и ценностями, имевшими не только материальную стоимость: взаимными дарами и подношениями, женщи нами и воспитанниками, пиршествами и кормлениями, покровительст вом и службами. Эти явления с наибольшей ясностью вскрываются при изучении первобытных обществ; однако в форме, несколько завуалированной новыми наслоениями, личностная основа социальных связей мо жет быть обнаружена, как мы полагаем, в обществах более развитых. Эти, по-видимому, универсальные черты социальной действительности мы об наружим и в феодальных институтах: в отношениях сеньоров и вассалов (где, как уже говорилось, главное состояло в личном покровительстве и службе, верности, пожалование же земли было производным), во всей со циальной стратификации (учение о функциональном разделении труда, о делении общества на oratores , bellatores и laboratores и оправдание его ре лигиозной санкцией в интересах господствующего класса) 85 .