Изгнание невидимок

I. История одного обольщения, или упразднение души. К столетию бихевиоризма

Точная дата рождения крупного научного направления почти всегда условна, а часто ее вообще невозможно определить. И все же такие даты всегда привлекают наше внимание – хотя бы потому, что маркируют собой некие качественные переходы в развитии науки. Пусть эти переходы свершались не в один день – дата, даже условная, дает возможность сравнить состояния «до» и «после».

Ровно сто лет назад, в феврале 1913 года в самом респектабельном университете Нью-Йорка – Колумбийском 35-летний психолог Джон Бродес Уотсон выступил с публичной лекцией на тему «Психология, какой ее видит бихевиорист» («Psychology as the Behaviorist Views It»). Диковинного словечка «бихевиорист» еще не было ни в одном словаре, но слушателям было очевидно его родство со словом behavior – «поведение».

Лектор обвинил свою дисциплину в том, что она вообще не является наукой. Ведь как учит современная философия, всякая наука имеет дело только с фактами, измерениями и прочими непосредственно наблюдаемыми вещами. В крайнем случае – с объективными закономерностями. Все остальное – натурфилософский и метафизический хлам, от которого давно пора избавляться. Между тем как основной метод классической психологии – интроспекция, – так и сам ее предмет – явления сознания – ни в коей мере не являются объективными, а значит, наука ими заниматься не может. Если психология хочет быть наукой, ее предметом должно стать поведение и только поведение. А поскольку, как ясно всякому непредубежденному человеку, поведение состоит из рефлексов и служит приспособлению организма к внешней среде, его можно рассматривать как ответ на внешние раздражители – стимулы. Мы будем воздействовать на организм – неважно, человека или животное – различными стимулами, регистрировать его ответы и искать закономерности, связывающие одно с другим. Это труд долгий и кропотливый, но в конце концов он позволит нам предсказывать поведение любого организма и управлять им.

В этот день в психологии родилось новое направление – бихевиоризм.

Ему было суждено приобрести необычайную популярность, оказать огромное влияние не только на все области психологии, но и на другие науки и на всю культуру ХХ века. Столетний юбилей – хороший повод поговорить о драматической судьбе бихевиоризма, его наследии в современной науке и культуре и его уроках.

Изгнание невидимок

Практически все, кто пишет о предпосылках и причинах возникновения бихевиоризма, ограничиваются указанием на то, что он возник как бунт против неустранимого субъективизма концепций и методов классической психологии сознания. Это безусловно верно, но этим вопрос далеко не исчерпывается. Идейные корни бихевиоризма тянутся гораздо дальше – во времена, когда о психологии как самостоятельной науке никто еще не помышлял.

Общепризнано, что наука в узком смысле этого слова – европейское естествознание Нового времени – зародилась внутри философии (о чем до сих пор напоминает название ученой степени в английском языке – PhD, т. е. philosophiæ doctor, «доктор философии»). И, конечно же, ее становление меньше всего напоминало рождение Афины, в одночасье явившейся из головы Зевса во всем блеске красоты и ума и в полном вооружении. Наука провозгласила свою самостоятельность устами Фрэнсиса Бэкона еще в начале XVII века, однако и через двести лет после этого ее размежевание с философией все еще не было завершено. Такие отвлеченные понятия, как «природа», «идея», «стремление» и т. д. не только постоянно присутствовали в научных трудах, но и рассматривались как вполне приемлемые и достаточные объяснения наблюдаемым фактам. Считалось даже желательным (и чуть ли не правилом хорошего научного тона) возводить наблюдаемые процессы или явления к таким вот абстрактным понятиям. Род Роза является типическим в семействе Розоцветных, поскольку именно в нем наиболее полно и неискаженно воплощена идея этого семейства. Крохотный комочек одинаковых клеток развивается в сложный организм, состоящий из множества типов тканей, потому что в нем заложена vis essentialis – «существенная сила», управляющая его развитием.

По мере умножения и усложнения собственно научных знаний процедура включения их в подобные умозрительные построения становилась настолько изощренной и нетривиальной, что внутри философии оформилась отдельная область – натурфилософия или «философия природы», задачей которой было именно обобщение частных научных представлений и интеграция их в общую (философскую) картину мира.

Однако в умах ученых-естественников постепенно нарастала неудовлетворенность таким состоянием собственных наук. Примером им служила физика – точнее, ньютонова механика, где «метафизические» понятия либо не использовались, либо переосмыслялись, превращаясь в строго определенные, экспериментально измеримые величины.

В 1830 году научный мир потряс публичный диспут между двумя крупнейшими натуралистами того времени, основателями сравнительной анатомии – Жоржем Кювье и Этьеном Жоффруа Сент-Илером. В изложении современных авторов этот спор обычно трактуется как решительный бой старых креационистских взглядов с молодой эволюционной идеей – по странной прихоти истории завершившийся победой креационизма. На самом деле спор шел не столько о возможности эволюции (это шло в основном в подтексте) и даже не столько об эквивалентности-неэквивалентности общего плана строения позвоночных и головоногих. Главным вопросом было (как совершенно справедливо указывал Гете в написанных тогда же статьях) – имеет ли вообще натурфилософия право на существование как научный метод и подход?

Безоговорочная победа Кювье означала: нет, не имеет. Буквально в том же году только-только приобретающий известность Огюст Конт начинает выпускать главное сочинение своей жизни – «Курс позитивной философии». Согласно изложенным в нем взглядам, человечество проходит три стадии умственного развития: богословскую, метафизическую и положительную (позитивную). На первой стадии все доступные человеческому восприятию объекты, процессы и явления объясняются сверхъестественными силами – действиями духов, богов, демонов и т. д. На второй для того же самого используются различные «первопричины» и «сущности» – сконструированные философами абстрактные понятия. С началом XIX века ее сменяет третья стадия: ученые, наконец, отказываются от бесплодного поиска причин и сущности вещей (эти вопросы остаются неразрешимыми, так как ответы на них нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть), а вместо этого изучают сами вещи и в лучшем случае объективные взаимосвязи между ними – законы природы.

По сути дела, «позитивная философия» (или, как ее вскоре стали называть, позитивизм) объявила открытую войну за независимость науки от философии (под которой понималось вообще всякое умозрение) и за изгнание элементов натурфилософии из самой науки.

Трудно сказать, влияли ли на научное сообщество непосредственно идеи Конта или они лишь отражали и артикулировали преобладающие настроения. Но так или иначе именно в 1830-40-е годы радикально – и вполне в духе позитивизма – изменился сам понятийно-категориальный аппарат (и соответствующая ему терминология) наук о природе. Многие слова просто перестали употребляться в научных текстах, другие изменили свое значение. Этим объясняется, в частности, то, почему Дарвин, по его собственному признанию, «не смог ничего вынести» из книги Ламарка: автор «Происхождения видов» уже не понимал языка, которым была написана «Философия зоологии». (Подробнее об этом понятийно-лексическом сдвиге см. А. Шаталкин. «Ламарк и Дарвин. На пути к синтезу» – в сб. «Эволюция и систематика: Ламарк и Дарвин в современных исследованиях» – «Товарищество научных изданий КМК», М. 2009, с. 13–66.) Новый язык науки был малопригоден для натурфилософских построений. И хотя разного рода умозрительные теории (о природе наследственности, о движущих силах эволюции и т. д.) в изобилии вырастали и расцветали всю вторую половину XIX века, они вызывали все меньше интереса и все больше оттеснялись на обочину научного дискурса.

Последний и решительный поход против рудиментов метафизики в науке провозгласили в 1880-е годы основатели так называемого «второго позитивизма» (эмпириокритицизма) – физик Эрнст Мах и философ Рихард Авенариус.

Всестороннее изложение и оценка их взглядов выходят далеко за рамки нашей темы, поэтому ограничимся одним аспектом: Мах и Авенариус поставили под сомнение само объективное существование предметов и явлений. Ведь человеку доступен только чувственный опыт: изображение яблока на сетчатке глаза, тактильные ощущения от взятого в руку яблока, его запах и вкус – но не само яблоко непосредственно. А раз так, то и научному изучению подлежат результаты опыта и только опыта. Все, что не вытекает непосредственно из опыта, не может считаться научным – это умозрительные построения, ничем не отличающиеся от отброшенных наукой натурфилософских «сущностей» и «первопричин».

Чтобы представить, насколько радикальной была предложенная эмпириокритиками ревизия научных понятий, достаточно сказать, что Мах, в частности, на полном серьезе предлагал отказаться от представления об атомах. Его непримиримый оппонент, создатель молекулярно-статистической физики Людвиг Больцман вспоминал, что когда на семинаре кто-нибудь в присутствии Маха упоминал об атомах, Мах обычно спрашивал: «А вы видели хоть один атом?»

Однако, несмотря на огромный (и вполне заслуженный) личный авторитет Эрнста Маха в физике и широкую популярность эмпириокритицизма среди ученых, перестроить физику в соответствии с новым пониманием науки не удалось. Физика была к тому времени уже слишком зрелой наукой, а ее понятийно-теоретический аппарат – слишком развитым, изощренным и внутренне связным, чтобы жертвовать им даже ради самых модных идей. К тому же в 1904-1905 годах ученик Больцмана Мариан Смолуховский и никому еще не известный Альберт Эйнштейн нашли-таки способ увидеть если не сами атомы, то непосредственные проявления их существования. Позитивистская революция в физике не удалась – эта наука стояла на пороге совсем других революций. Зато как раз в годы наивысшей популярности «второго позитивизма» делала свои первые шаги совсем молодая дисциплина, сам предмет и метод которой выглядели как прямой вызов позитивистской модели науки.

О том, как устроена и работает человеческая психика, люди задумывались с незапамятных времен. Вряд ли найдется хотя бы один крупный философ, который ничего не сказал бы об этом. Но самостоятельная наука о душевных явлениях – психология – оформилась только в конце XIX века. Датой ее рождения считается 1879 год, когда профессор Лейпцигского университета Вильгельм Вундт основал первую в мире психологическую лабораторию.

Вундт пришел в психологию из медицины и физиологии, он широко применял приборные измерения и экспериментальные методы и мечтал построить психологию как «настоящую» точную науку, по образцу физики. Не был он и противником новой философии науки – вместе с одним из ее основателей, Рихардом Авенариусом, он выпускал в Лейпциге «Трехмесячник научной философии». Однако интересовали его все-таки именно психические явления. Их не может зарегистрировать никакой прибор – наблюдать их можно только в самом себе. Независимо от планов и намерений Вундта в работе его школы все большую роль начинал играть сформулированный еще Декартом метод интроспекции – наблюдения собственных психических явлений и попыток зафиксировать эти наблюдения посредством словесных отчетов. Любые объективные показатели, будь то физиологические параметры, результаты тестов, время реакции и т. д., обретали в психологии смысл и ценность только в том случае, если их удавалось связать с данными самонаблюдения. К самонаблюдению же в конечном счете восходили и всевозможные исследования психических ассоциаций, столь популярные у психологов того времени.

Но это прямо противоречило логике позитивизма: получалось, что предметом новой науки служат явления принципиально субъективные, невоспроизводимые и непроверяемые!

То, что одна и та же тестовая картинка вызывала у разных людей разные ассоциации, было еще полбеды. Настоящаяа беда была в том, что об этих ассоциациях исследователь мог знать только со слов испытуемого – никакого способа объективной проверки этих данных не было и не предвиделось. «Ненаблюдаемые» и «непроверяемые» конструкты не просто играли в психологии значительную роль, как злополучные атомы в физике, – они составляли самую ее суть. Это грозило разрушить всю позитивистскую концепцию науки или, по крайней мере, поставить крест на ее притязаниях на универсальность.

Вундт, мечтавший превратить со временем психологию в строгую естественнонаучную дисциплину, старался не акцентировать на этом внимания. Мол, мы только начинаем познавать психические явления, со временем все как-нибудь утрясется. Но сама логика развития психологических исследований уводила основанную им науку все дальше и дальше от позитивистского идеала. К тому же далеко не все последователи Вундта были одновременно последователями Авенариуса и Маха – и наоборот. Так, например, русский пропагандист эмпириокритицизма Владимир Лесевич, излагая основные идеи этой философии, уделил специальный раздел критике Вундта. С другой стороны признанный глава русских психологов и основатель первого в мире психологического института Георгий Челпанов отстаивал несводимость психических явлений к чувственному опыту и довольно резко критиковал позитивизм, видя в нем разновидность ненавистного материализма. (Десятилетием позже еще один русский автор – Владимир Ленин – заклеймит учение Маха и Авенариуса как новую упаковку для безнадежно скомпрометировавшего себя идеализма.) Таким образом, психология не только продолжала не соответствовать стандартам «научной философии», но и заявляла о своем праве не соответствовать им.

Дополнительным источником напряжения стала проблема психики животных.

К этому времени естественное происхождение человека уже не вызывало сомнений в научных кругах. Установить соответствие органов, тканей, общего плана строения человеческого тела соответствующим структурам животных было нетрудно. Но как быть с психикой? Если она является уникальной особенностью человека – откуда она взялась? И как тогда быть с несомненной способностью животных обучаться – ведь обучение и память всегда рассматривались именно как явления психики? А если у животных тоже есть психическая жизнь, пусть в сколь угодно зачаточном виде – то как прикажете ее изучать? Попросить подопытную собаку заняться самонаблюдением и представить затем словесный отчет? Да, есть уже экспериментальные методы исследования научения, Роберт Йеркс и Эдвард Торндайк уже получили важные результаты... но как хотя бы сопоставить их с тем, что знает (или думает, что знает) психология о человеческом обучении и памяти?

Напряжение копилось десятилетиями – и разрядилась выступлением Уотсона. По сути дела, своим манифестом он предложил снести подчистую едва начавшее строиться здание психологии и на освободившемся месте построить другую психологию – точную, объективную, изначально свободную от родимых пятен метафизики образцовую естественную науку. Такую, какой надлежит быть всякой науке согласно «единственно научной точке зрения» (как аттестовал эмпириокритицизм Владимир Лесевич).

Таким образом, бихевиоризм можно рассматривать как опыт практического применения позитивистской модели науки – построения «с нуля» идеальной научной дисциплины.Что вышло из этого проекта – разговор отдельный и долгий (см. остальные материалы темы). Здесь же мы отметим лишь парадокс: борьба за независимость науки от философии закончилась попыткой построения новой науки на основе требований новой философии. Круг замкнулся.