Следствию требуется причина

Вот в весеннем лесу поет зяблик. Функция его песни очевидна: привлечь самку и одновременно сообщить другим самцам, что участок занят. Но что служит стимулом, побуждающим его к пению, когда ни других самцов, ни самок вокруг нет? Почему он не прекращает петь, даже когда вторгается на участок другого самца, где ему лучше бы помолчать – его пение приближает появление законного хозяина и неизбежно следующую за этим трепку?

Заглянем в тот же лес несколько недель спустя. У певчих птиц появились птенцы. Птицы-родители прилетают к гнездам с полными клювами насекомых. Навстречу им раскрываются огромные, яркие рты, и взрослые птицы торопливо суют в них корм. Казалось бы, все ясно: взрослая птица играет роль стимула для птенца, вызывая у него реакцию выпрашивания, а открытый рот птенца служит стимулом для реакции кормления. Но мы запасемся несметным количеством насекомых и, пока взрослые птицы где-то летают, накормим их детей до отвала. Теперь при появлении птицы-мамы птенчики остаются неподвижными – хотя специфический стимул налицо и они его видят. Но самое интересное происходит дальше: не видя положенной встречной реакции, мама начинает беспокоиться, издавать характерные короткие вскрики, тормошить птенцов... и если ничто из этого не помогает, она их просто бьет! Где же тут бесстрастие автомата?! Наш «объект» активно добивается стимула, «разрешающего» ему исполнить рвущийся наружу акт поведения (1).

(1) В этологии – науке о естественном поведении животных – подобные специфические стимулы получили выразительное название releaser, т. е. «освободитель», «выпускатель».

Наконец, если животное долго не находит не только подходящего, но и сколько-нибудь похожего на него стимула, оно может обойтись и вовсе без него. Упомянутый выше Конрад Лоренц описывает, как его ручной скворец ловил несуществующих мух: он неожиданно взлетал, щелкал клювом в пустоте, возвращался на жердочку, характерными движениями «убивал» воображаемое насекомое и «глотал» его. (При этом птица была сыта, но давно не имела возможности поохотиться.) Другой этолог описывает канарейку, которая, подобно героям «Нового платья короля», увлеченно вплетала невидимые травинки в невидимое гнездо...

Подобные примеры можно множить и множить, но думаю, что уже и из сказанного ясно: поведение всегда начинается изнутри. Внешние стимулы, конечно, влияют на него и в известном смысле (и известной мере) управляют им, но никогда не являются его причиной.

Разницу между «причиной» и «влиянием» легко понять на такой аналогии: едущий по дороге автомобиль, конечно, реагирует на дорожные знаки, сигналы светофоров, указатели и т. п., – но едет-то он совсем не потому, что на него воздействуют все эти стимулы. Более того – он может даже целенаправленно искать нужный указатель (например, поворот на нужную улицу), чтобы отреагировать на него и при этом полностью игнорировать аналогичные другие. Смысл, важность, критерии специфичности стимула определяются организмом, его «внутренними состояниями». Не от стимула зависит, каким будет поведение организма, – от организма и его внутреннего мира зависит, какой из факторов мира внешнего станет для него стимулом.

Заметим, что все приведенные нами примеры относятся к так называемому инстинктивному, т. е. врожденному поведению. Проблема врожденной составляющей поведения стояла перед бихевиористской теорией с момента ее формирования.

Бихевиористы пытались свести ее к анатомии: животное ведет себя определенным образом, потому что его строение приспособлено именно к такому поведению (Уотсон вообще считал, что вся работа мозга – это отправка сигналов определенным мышцам в определенной последовательности, только иногда эти сигналы слишком слабы, чтобы привести мышцу в видимое движение). Но это объяснение уже тогда наталкивалось на трудности. Например, у людей при рождении нет никаких анатомических или физиологических различий между правой и левой рукой, но почему-то большинство людей вырастает правшами и почти все – с предпочтением одной из рук. Уотсон в конце концов от этой проблемы просто отмахнулся: это, мол, просто социальное обучение, если бы левшей вовремя учили, как надо, они бы выросли правшами, впрочем, переучить никогда не поздно. Для феномена право- и леворукости такое объяснение еще можно было принять – при очень большом желании и старательно закрывая глаза на неувязки. Но попробуйте объяснить чем-нибудь подобным поведение личинки угря, вылупившейся из икринки в Саргассовом море и уверенно плывущей оттуда в никогда не виденные ею Двину или Дунай. Или действия осы-помпила, безошибочно поражающей своим жалом нервные центры грозного тарантула, которого она видит впервые в жизни. А между тем этологи описывали все новые образцы сложного врожденного поведения и доказывали несводимость их к внешним стимулам и индивидуальному опыту.

Если врожденное поведение противоречило основным положениям бихевиоризма, то другая огромная область поведения людей и животных – игра – просто не могла быть описана в бихевиористских понятиях и терминах.

Что является стимулом для играющих детей? Игрушка? Но одна и та же картонная коробка может быть и королевским дворцом, и пещерой, и космическим кораблем – ничуть при этом не меняясь физически. И наоборот: в руках мальчика, которому родители запретили всякое игрушечное оружие, самые разные предметы – карандаш, метла, хлебный батон – волшебным образом превращаются в вожделенный меч. А другой мальчик, воспитанник еврейского пацифистского детского сада, своими руками (точнее, зубами) превращает квадратный лист мацы в подобие автомата.

Но ведь играют не только дети. Почему щенок ловит свой хвост? Он ошибочно принимает его за добычу? Но почему он тогда не учится, не исправляет эту ошибку? Почему взрослая кошка увлеченно играет с пойманной мышью вместо того, чтобы сожрать ее – что она, возможно, в итоге и сделает и что сделала бы немедленно, будь она более голодной?

Какой стимул приостанавливает пищевое поведение и включает вместо него игровое? И что тут служит подкреплением?

То, что подход «стимул – реакция» оказывается в таких случаях совершенно беспомощным – еще полбеды. Важнее то, что при попытке описать эти явления на языке бихевиористских понятий напрочь пропадает их специфика – то, что позволяет нам считать все эти разнородные формы поведения игрой. Игра исчезает, а конкретные ее проявления отождествляются с теми формами «серьезного» поведения, которые они имитируют. Ловля собственного хвоста превращается в «охотничье поведение», баюканье куклы – в «материнское». А азартный бой подушками в детсадовской спальне – в «проявление агрессии». Разница между «понарошку» и «взаправду» ясна не только пятилетнему ребенку, но и трехмесячному котенку – и только доктора психологии путем многолетней упорной работы над собой обучаются ее не понимать!