Западня объективности

Ни во времена наибольшей популярности, ни тем более позже у бихевиоризма не было недостатка в критиках – в том числе и принципиальных, отвергавших весь подход целиком. Однако подавляющее большинство критических атак было направлено на единственный пункт бихевиористского кредо: вывод из рассмотрения собственно психологической проблематики. В самом деле, что ж это за психологи, которые принципиально отказываются рассматривать какие бы то ни было психические явления? Какое они вообще право имеют называть себя психологами – то есть «знатоками души»?!

Претензия, безусловно, справедливая, но на первый взгляд чисто терминологическая.

Даже во времена триумфального шествия бихевиоризма не все его приверженцы и лидеры принимали фанатический тезис Уотсона о том, что никакого сознания (а также мыслей, чувств, образов и вообще психических явлений) на самом деле нет, что все это – лишь респектабельные светские эвфемизмы для старой глупой выдумки о бессмертной душе.

Многие, в том числе и самые радикальные, исповедовали так называемый «методологический бихевиоризм»: психические явления, может, в каком-то смысле и существуют, но никак не влияют на поведение, оно определяется не ими. С этой позиции остается один крохотный шажок до полюбовного согласия: пусть, мол, психология и дальше изучает эту самую психику – которая никакими объективными методами не фиксируется, ни на что не влияет и вообще то ли есть, то ли нет. Одна такая «наука» – теология – у нас уже имеется, ну пусть будет в пару к ней вторая. А мы – не психологи, а поведенщики (ведь слово «бихевиористы» буквально означает именно это), мы бедны, да честны, изучаем то, что точно существует и доступно для изучения объективными научными методами – поведение. Все в порядке, никто ни у кого хлеб не отбирает, мы просто занимаемся разным делом.

Займи бихевиоризм такую позицию – и для упрека в выхолащивании собственно психики не осталось бы никаких оснований. Никто же не упрекает, скажем, лингвиста, что он интересуется только языком древних рукописей, игнорируя их содержание.

Вероятно, примерно таким «мирным договором» и кончилось бы в итоге противостояние бихевиоризма и других направлений психологии. Но у «объективной науки о поведении» были и другие проблемы, которые нельзя было устранить ни исправлением терминологии, ни смирением гордыни.

Взглянем повнимательнее на позитивную часть манифеста Уотсона в самой умеренной и потому приемлемой для всех редакции.

Итак, единственная несомненная реальность – это поведение. Мы можем наблюдать его, но о том, что происходит внутри как-то ведущего себя организма, мы можем только гадать – научных методов выяснить это у нас нет. Нам остается только применить метод «черного ящика»: подвергая исследуемый объект-организм различным воздействиям и регистрируя его ответные реакции, попытаться найти некие закономерности, связывающие одно с другим.

Такой подход выглядит чрезвычайно привлекательным: он ясен, прост, логичен и не опирается, казалось бы, ни на какие неявные предположения. Однако, хотим мы того или нет, при таком подходе все поведение организма предстает цепочкой реакций на стимулы. Мало того, что любому действию животного обязан предшествовать тот или иной стимул, – именно в стимулах следует видеть причины совершаемых животным действий. (А где же еще их искать, если никакие внутренние факторы мы принципиально не рассматриваем, а понимать и предсказывать поведение при этом хотим?) Таким образом, поведению приписывается сугубо пассивная, «отвечающая» природа. Живой организм предстает подобием торгового автомата: бросили монетку-стимул – он срабатывает, не бросили – не срабатывает. Разные монетки могут вызывать разные ответы (помните древние советские автоматы с газировкой: копейка – вода с газом, трехкопеечная монета – еще и с сиропом?), но в любом случае это ответы на монетки. Никакого собственного поведения у автомата нет: если за неделю никто не бросит ни одной монетки, он так и простоит в невозмутимом ожидании.

Уотсон говорил прямо: организм – это автомат, его поведение определяется воздействиями извне и ничем иным, а «тот, кто верит... что поведение начинается в головном мозге, а не инициируется некими внешними стимулами, на самом деле верит в существование души». Но даже если бы ни он, ни кто-либо из апостолов бихевиоризма этого не сказал, бихевиоризм никак не мог бы избежать такого взгляда на природу поведения. Его исходные положения, его исследовательская программа просто не оставляли ему выбора.

Но может быть, так оно и есть, и наше поведение действительно определяется (пусть сколь угодно сложным образом) внешними стимулами? Или мы, разумные существа – исключение, а для всего остального животного царства это утверждение справедливо? (Именно так, кстати, считают многие психологи традиционных направлений, яростно протестующие против применения бихевиористских схем к человеку, но при этом искренне допускающие, что они адекватно описывают поведение животных.) Ну что ж, попробуем рассмотреть с этой точки зрения несколько простых примеров.