Бунт маленьких обезьянок

При своем рождении бихевиоризм обещал когда-нибудь бросить всю психолого-поведенческую область к ногам физиологии – свести все поведение к физиологическим процессам. Неблагодарная дисциплина, однако, не оценила обещания. Вооружившись новыми точными приборами, она все чаще обнаруживала факты, противоречившие бихевиористским теориям.

В 1949 году Джузеппе Моруцци и Хорас Мэгун обнаружили спонтанную, не вызванную никакими внешними стимулами активность некоторых нейронов мозга. А в 1951-м Карл Лэшли – один из апостолов бихевиоризма, ученик и сотрудник Уотсона – показал, что поведенческие акты не могут быть цепочкой рефлексов, где окончание предыдущего запускает следующий: время, необходимое на реализацию такой цепочки (с учетом скорости движения импульса по нервному волокну), оказалось бы слишком большим. Значит, поведение организовано как-то по-другому – вероятнее всего, из мозга в мышцы поступает уже готовая программа целостного акта.

Еще один удар пришел тоже изнутри – из лаборатории доктора Харри Харлоу в Висконсинском университете. Харлоу (к тому времени уже снискавший известность в кругах бихевиористов работами, доказавшими, что животное можно «обучить учиться») пытался выяснить, насколько велика способность обезьян учиться путем подражания родителям и вообще окружающим. Для этого нужны были обезьяны, никогда с момента рождения не контактировавшие ни с соплеменниками, ни с людьми. Вырастить их казалось чисто технической задачей: ведь бихевиористская теория гласила, что эмоциональная связь новорожденного с матерью – это самый обычный условный рефлекс с подкреплением в виде молока. А значит, для нормального развития младенцу нужны лишь полноценное питание, покой и при необходимости – медицинская помощь.

Однако в светлой просторной комнате, где не было никого, кроме них, детеныши макак вели себя совсем не так, как в присутствии матерей. Точнее сказать, они никак себя не вели. Маленькие обезьянки часами лежали без движения, сжавшись в комочек где-нибудь в углу и даже не интересуясь яркими игрушками. Ученые не могли обнаружить никаких следов игры или исследовательской активности, столь характерных для юных резусов в обычных условиях. Несмотря на обильное и полноценное питание, рост таких детенышей резко замедлялся, если не прекращался вовсе. (Позже, после публикации этих результатов специалисты-педиатры обратили внимание, что все это удивительно похоже на знаменитый «приютский синдром» человеческих детей-сирот. Это состояние не раз было описано в медицинской литературе, но его причины оставались непонятными до работ Харлоу.)

В ходе дальнейшей работы выяснилось, что обезьяньего ребенка все же можно вырастить без матери. Надо только, чтобы в его распоряжении было что-то теплое и мохнатое – к примеру, большая мягкая кукла-обезьяна. У плюшевой «мамы» может не быть ни рук, ни ног – лишь бы было лицо, а главное, шерсть, за которую можно уцепиться. Приемыши сначала повисали на искусственной маме, а потом, держась за нее задней лапой или даже просто касаясь ее хвостом, принимались исследовать окружающее пространство. Вскоре они свободно передвигались по комнате, но при любой неожиданности (скажем, заводной заяц начинал барабанить) тут же кидались «к маме на ручки».

Некоторым детенышам предлагались на выбор две «мамы» – одна плюшевая, но без всякой еды, а другая проволочная, но с молочной бутылкой. Все подопытные обезьянки проводили почти все время на мягкой кукле, а на жесткую забирались только на время кормления. Это означало, что весь этот комплекс поведения – врожденный и не имеет никакого отношения к условным рефлексам и «пищевому подкреплению».

Однако став взрослыми, питомцы плюшевых мам обнаружили неспособность к нормальным отношениям в стае. Они боялись сородичей и сторонились их, иногда впадали в явно неадекватную обстоятельствам ярость.

Обычные для обезьян дружественные контакты – взаимная чистка шерсти, совместные игры и т. д. – оставались им совершенно недоступны. То же самое касалось поведения сексуального: они буквально не понимали заигрываний и кокетства и не умели на них ответить.

Харлоу и его сотрудники все же добились беременности некоторых таких самок (сконструированная для этого специальная установка недвусмысленно именовалась в лаборатории «рамой для изнасилования»). Но и родив, мамы-сироты не знали, что делать с собственными детенышами. Они бросали их где попало, швыряли, кусали. Одна такая горе-мамаша, раздраженная слишком настойчивыми криками малыша, просто раскусила ему голову, как орех. После этого случая исследователи забрали детенышей у других самок, убедившись, что только так их можно спасти от верной гибели.

В 1958 году Харлоу опубликовал большую статью о своих экспериментах и их результатах. Он вовсе не собирался ниспровергать основы, но он был настоящим ученым – наблюдательным и интеллектуально честным. И столкнувшись с феноменом, который никак не мог быть объяснен в рамках бихевиористских представлений, он не только изложил неудобные факты, но и сделал из них неудобные выводы. Один из его публичных докладов по материалам работы с обезьянами-сиротами назывался коротко и крамольно: «Природа любви».

Чувства и образы, беспощадно изгнанные полвека назад Уотсоном из науки о поведении, триумфально возвращались в нее – без них понимание поведения оказалось невозможным.

3. Теория играет в ящик

По всей логике ситуации и согласно ею же сформулированным «законам обучения» бихевиористская доктрина должна была адаптироваться к меняющейся обстановке, пойдя на какие-то теоретические компромиссы. В действительности, однако, произошло нечто обратное: именно в 1950-е годы в бихевиористском сообществе формируется и выдвигается на роль ведущего идейного течения своеобразный теоретический фундаментализм – бескомпромиссный возврат если не к букве, то к духу первоначального уотсоновского радикализма. Главным идеологом и живым знаменем этого направления становится самый знаменитый бихевиорист всех времен и народов – Бёррес Фредерик Скиннер.

Собственно говоря, Скиннер пришел в науку о поведении намного раньше: его первые серьезные работы опубликованы еще в начале 30-х, а книга, где его взгляды изложены наиболее полно, – «Поведение организмов» – вышла в свет в 1938-м. Но именно в 50-е Скиннер выдвигается в лидеры бихевиористского мира. Отчасти это связано с его переходом в 1948 году из провинциального университета Индианы в престижнейший Гарвард, отчасти с опустевшим «святым местом»: в 50-е годы умерли крупнейшие бихевиористы первого поколения – Кларк Халл, Эдвард Толмен и сам Уотсон. Но, думается, и без этих обстоятельств Скиннер стал бы в это время фигурой №1 в американской психологии. В периоды разброда и шатания всегда особенно велик спрос на харизматичных лидеров с радикальными идеями и непробиваемой уверенностью в них. Кроме того, Скиннер предложил простое и красивое решение хотя бы части теоретических затруднений бихевиоризма. И нашел его не на путях идейных уступок ненавистному «ментализму» и допуска с черного хода «ненаблюдаемых сущностей», а внутри самой доктрины.

Впрочем, одно небольшое отступление от основ Скиннер все же допустил. Полностью разделяя взгляд на внешние стимулы как на причину любого поведенческого акта, он все же признавал спонтанную активность организма.

Скиннер постулировал, что всякий организм постоянно совершает небольшие случайные движения, не имеющие ни цели, ни конкретной причины. Их роль в поведении аналогична роли генетических мутаций в эволюции: сами по себе они ничего не значат, но если какое-то из этих движений приводит к успеху (случайно задев рычаг, животное получает вознаграждение), оно закрепляется и в следующий раз воспроизводится уже целенаправленно, движения же, не приводящие к успеху, выбраковываются. В общем, все по Дарвину (на которого Скиннер прямо ссылался): постепенно улучшая ранее закрепленные действия, животное может сформировать сколь угодно сложное и совершенное поведение – как эволюционирующий вид способен приобрести сколь угодно сложные и совершенные структуры (2).

(2) Скиннер демонстрировал восхищенным зрителям голубей, играющих в пинг-понг, свинью, управляющуюся с пылесосом, и т. д. Возвращаясь к нашей «автомобильной» метафоре, можно сказать: манипулируя дорожными знаками и сигналами светофоров, мы можем заставить беднягу-водителя двигаться по самым невероятным маршрутам – но при этом ничего не узнаем о том, куда же и зачем он ехал.

Самое худшее в этой теории было то, что она вполне успешно описывала поведение подопытного животного в экспериментальной ситуации – белой крысы в тесной клетке с рычагами (известной ныне как «ящик Скиннера»). В самом деле, посмотрим на эксперимент с точки зрения крысы, впервые попавшей в такой ящик. У нее нет ни врожденных реакций на какие-либо детали окружающей ее обстановки, ни собственного опыта, связанного с ней. Ей некому подражать, она не может даже ориентироваться на следы своих предшественниц: скрупулезный экспериментатор тщательно протер клетку спиртом, чтобы исключить такое влияние. При этом крыса встревожена (незнакомое освещенное помещение всегда вызывает у грызунов тревогу) и голодна (об этом специально позаботился экспериментатор). Ей остается одно – включить программу поискового поведения, начать активно обследовать свою тюрьму (3). И конечно, рано или поздно она – носом ли, лапой или хвостом – заденет заветный рычаг.

(3) Такое поведение внешне похоже на «случайные движения», но на самом деле оно тоже целенаправленно. К тому же сам тип поведения в незнакомой обстановке – врожденный и зависит от вида животного: замени Скиннер крысу, скажем, совой, ему долго пришлось бы ждать «случайного нажатия на рычаг».

Иными словами, экспериментатор не обнаружил соответствие поведения животного своей теоретической схеме, а добился такого соответствия, лишив животное возможности вести себя как-либо иначе (4). С таким же успехом можно было бы, растя птиц в трубах, где они не могут расправить крылья, утверждать, что птицам для передвижения крылья вовсе не нужны, а так называемый «полет» есть вредный миф и пережиток донаучных представлений. По сути дела всякое изучение поведения в «ящике Скиннера» – это изучение артефакта (5). И наоборот: любое проявление естественного поведения в бихевиористском эксперименте неизбежно превращается в источник методологической «грязи». Чем эксперимент чище, чем надежнее экспериментатор контролирует все его параметры – тем меньшее отношение имеет его результат к предмету изучения.

(4) Эта коллизия легла в основу знаменитого иронико-фантастического рассказа американского биолога-бихевиориста Джеймса Макконнелла «Теория обучения». Сюжет рассказа: ученый-бихевиорист становится подопытным животным у инопланетных исследователей и вынужден проходить те же тесты, которым он подвергал крыс. Все его попытки как-то продемонстрировать свою разумность «коллеги» пресекают как досадные помехи.

(5) В экспериментальных науках (которой, как мы помним, бихевиористы хотели сделать психологию) артефактами называются явления, созданные самой процедурой эксперимента и отсутствующие у «нетронутых» объектов исследования.

Чем-то это похоже на докоперниковскую астрономию. Как известно, система Птолемея неплохо описывала видимое движение Солнца, Луны и звезд, но пять известных тогда планет двигались по совершенно немыслимым траекториям. Чтобы описать их, средневековые астрономы ввели понятие эпицикла: мол, планета движется вокруг некоего центра, который сам вращается вокруг Земли вместе с прочими светилами. Расчетные траектории усложнились, но еще были слишком далеки от реальных. Астрономы ввели эпициклы в эпициклах: планета вращается вокруг центра, он – вокруг другого центра, а уже тот – вокруг Земли... В поздних трактатах дело доходило до эпициклов четырнадцатого порядка. И чем точнее то или иное нагромождение эпициклов описывало видимое движение планеты, тем дальше оно было от ее истинной траектории.

Та же судьба ждала и теорию Скиннера: она могла развиваться только в сторону все большего удаления от реального поведения. Понятно, что это был путь в тупик.

Со временем Скиннер начал попросту игнорировать критику, раздававшуюся со всех сторон – от этологии до лингвистики. Он не вступал в полемику об основах своей концепции, заявляя, что он и его последователи не проверяют гипотез, а просто шаг за шагом распространяют экспериментальный анализ поведения на новые области. Скиннерианцы создали собственное отделение в Американской психологической ассоциации (APA), учредили два собственных журнала (понятно, что публиковались там исключительно работы скиннеровской школы, причем со временем в их статьях становилось все меньше ссылок на ученых других направлений). Сам Скиннер открыто говорил, что его студенты должны быть девственно невинными во всех остальных направлениях психологии (включая даже столь идеологически нейтральные, как измерение психических параметров). Одним словом, начиная с конца 1950-х радикальные бихевиористы делали все, чтобы оказаться в научной резервации, своего рода идейном гетто.

Вообще-то такое в науке случается не так уж редко: некогда живое и плодотворное направление, выработав свой ресурс, превращается в окаменелость, в замкнутую секту, на которую окружающие смотрят с иронией и жалостью. Однако поразительным образом нарастающая самоизоляция школы «экспериментального анализа поведения» словно бы даже усиливала огромную популярность ее лидера. В 1972 году членов APA (которых к тому времени было уже почти сто тысяч) попросили назвать самых выдающихся психологов XX столетия. Первое место в этом рейтинговом голосовании уверенно занял Скиннер (Зигмунд Фрейд был только вторым). К этому времени бихевиоризм был уже практически мертв: новые работы по «экспериментальному анализу поведения» появлялись только в скиннерианских журналах и почти не цитировались учеными других направлений.

Но легенда о великом ученом пережила и его учение, и его научную школу, и его самого. После теоретической смерти бихевиоризму предстояла еще долгая и бурная загробная жизнь.

Несколько месяцев назад автору этих строк довелось слушать публичную лекцию. Успешный и респектабельный современный ученый с пафосом, достойным Уотсона, доказывал, что свобода воли – это иллюзия. Методика его работы и сам круг понятий, которыми он оперировал, были, конечно, совершенно не бихевиористскими, но он весьма одобрительно ссылался на Скиннера. Несмотря на то, что приводимые им факты буквально кричали и вопили об этой свободе. И, как и в опытах Скиннера, ее нужно было связать, сложить в три погибели, запихнуть коленом в сундук, задвинуть в дальний угол и завалить словесным хламом из всяких двусмысленностей – тогда в течение некоторого времени можно было делать вид, что свободы тут нет.

«Еще плодоносить способно чрево, рождавшее чудовищ...»